Окно выходит в белые деревья...

10
 
 
И записал Энрике в дневнике:
 
«Мне двадцать. Говорят, начало жизни.
 
Какой же дальше будет эта жизнь,
 
когда такое у нее начало?
 
Одна душа дается человеку,
 
но почему-то все другие люди
 
хотят ее кусочками нарезать
 
и каждый лишь под собственным гарниром
 
доставшийся кусочек хочет съесть.
 
Но все, кто поедает нашу душу,
 
к друг другу неминуемо ревнуют —
 
кому из них достанется побольше.
 
При этом каждый хочет заграбастать
 
себе не часть чужой души, а всю.
 
Но, сообща чужую душу съев,
 
все вместе — и голодные и злые,
 
и новую им душу подавай,
 
а нет ее — от голода и злости,
 
наверно, каждый будет грызть свою.
 
Не то, не то… Не виноваты люди.
 
Душа сама себя кромсает, рвет,
 
сама себя разбрасывает жадно
 
налево и направо по кусочкам,
 
чтоб этими кусочками к себе
 
магнитно притянуть чужие души,
 
их тоже разрывая на куски, а вот зачем?
 
Всем сразу душам счастья
 
не может принести одна душа.
 
Как хорошо и просто всем бездушным!
 
Безвыходно родившимся с душой.
 
Я что-то понял. Жизнь есть преступленье.
 
Жить — это причинять всем ближним боль.
 
Мы даже на тропинке где-нибудь,
 
не думая об этом, убиваем
 
ни в чем не виноватых муравьев,
 
а на дороге жизни — наших ближних,
 
совсем не злоумышленно — невольно,
 
идя по их невидимым телам.
 
Так больно причинять другому боль!
 
Когда осознаешь, что жить — жестоко,
 
гуманней не родиться вообще.
 
Но что же делать, если ты родился?
 
Гуманнее всего — убить себя.
 
Убить себя, чтобы не быть убийцей.
 
Простите все, кого я убивал,
 
прочтите мой дневник — и вы поймете,
 
что получалось это поневоле,
 
что никого из вас не ненавидел,
 
что никого из вас не предал я,
 
что всех я вас любил и всех люблю,
 
и тем, что ухожу, — вам выражаю
 
мою любовь непонятую к вам…»
 
Потом он аккуратно вымыл кисти,
 
дневник оставил на столе раскрытым,
 
надел спокойно чистую рубашку
 
и плавки с улыбавшимся пингвином
 
засунул в целлофановый пакет
 
и, уходя, приблизился прощально
 
к арбузу, что алел кровавой раной
 
под хищными ножами на холсте,
 
и морды на холсте перемигнулись,
 
и на прощанье, словно издеваясь,
 
самодовольно звякнул телефон.
 
По городу Энрике шел вслепую,
 
глаза в асфальт мелькающий уставив,
 
и не заметил целеустремленность
 
глаз, желваков на морде генерала,
 
возможно, генерала Пиночета,
 
за стеклами промчавшегося «форда»,
 
едва не раздавившего его.
 
Энрике шел к гостинице «Каррера».
 
Раскрылись двери с фотоэлементом,
 
гостеприимно приглашая к смерти,
 
и в кондиционированном лифте
 
нажал на кнопку с цифрой «23».
 
Красиво расположенный на крыше,
 
мерцал бассейн, чуть отдававший хлором.
 
Вокруг тела в рискованных бикини
 
лежали на матрасах надувных,
 
посасывая медленно «Том Коллинз».
 
Энрике стало легче оттого,
 
что все вокруг болтали и смеялись —
 
ведь чей-то смех для нас порой бывает
 
той самою последнею зацепкой,
 
что нам не разрешает умереть.
 
Но все-таки, к несчастью, невозможно
 
цепляться за соломинки коктейлей
 
в чужих, фальшиво занятых руках.
 
Переодевшись в крошечной кабине,
 
Энрике вышел и в бассейн спустился.
 
Почти не плавал.
 
                               На спине лежал,
 
раскинув руки, но со всех сторон
 
его чужие руки задевали,
 
мешая небу посмотреть в глаза,
 
и, как нарочно, влево или вправо
 
его толкали люди даже здесь.
 
Бассейн покинув, с каплями на коже,
 
под солнцем высыхающими сразу,
 
он постоял чуть-чуть у края крыши
 
и, смуглой, жестко собранной спиною
 
услышав: «How handsom! Charming boy!» —
 
легко перемахнул через перила,
 
легко от кромки крыши оттолкнулся
 
и прыгнул, как с трамплина в воду, вниз.
 
Летел он долго, как ему казалось.
 
Так приближался медленно асфальт,
 
что он успел заметить на асфальте
 
серебряную россыпь голубей,
 
и понял, что летит на них, но поздно.
 
Он зацепился за какой-то провод,
 
и за второй, и сразу же за третий,
 
обжегший его тело напоследок
 
предсмертной электрическою пыткой,
 
но оборвались эти провода,
 
поняв, что оказался ток смертелен.
 
Случайно получилось, что Энрике
 
не на земле, а в воздухе погиб,
 
и, падая уже на мостовую,
 
так не хотевший в жизни быть убийцей,
 
он мертвым телом голубя убил.
 
 
11
 
 
Бывавший в том бассейне много раз,
 
где так меняли регулярно воду, —
 
не только, может быть, из-за микробов,
 
а чтобы, не волнуясь понапрасну,
 
не рассказала ничего вода, —
 
я прочитал в гостинице «Каррера»
 
оставшийся дневник самоубийцы,
 
и кое-что мне мать дорассказала,
 
а кое-что домыслил я и сам.
 
Сказала мать, назад приняв дневник:
 
«Сын думал, что спасет самоубийство
 
его от убивания других.
 
А что случилось? Мертвым своим телом
 
бессмысленно, случайно, ни за что
 
он голубя убил. Убийство снова.
 
Убил отца, которого впервые
 
за столько лет я тайно пожалела.
 
Убил меня. Убил двух женщин сразу.
 
 Убил двоих учителей своих,
 
убил своих друзей и свой талант,
 
который только-только раскрывался.
 
Мы виноваты в этой смерти все,
 
но в том, что мы убиты, он виновен.
 
У вас есть дети?» Я ответил: «Сын».
 
«Тогда понять меня вам будет легче.
 
Вы можете жестоким к сыну быть,
 
конечно, не нарочно, а случайно,
 
от занятости, от непониманья.
 
Между собою ссорясь, вы и мать
 
в две стороны тянуть начнете сына
 
и в спорах ваших можете забыть,
 
что этим вы ребенка разорвете.
 
А что случится с матерью и вами,
 
когда он вам и ей непоправимо
 
своим самоубийством отомстит?
 
Мы все — убийцы всех самоубийц,
 
но и самоубийца — сам убийца.
 
Простите, что я к личной жизни вашей
 
притронулась. Нет в мире личных жизней.
 
Все связано.
 
                     Вы связаны со мной
 
и связаны с моим погибшим сыном,
 
хотя могли об этом не узнать,
 
когда бы я прийти к вам не решилась.
 
Прошу вас — напишите что-нибудь,
 
разоблачите лживый романтизм
 
самоубийств, прославленных искусством.
 
Всех трогает изысканность ремарок
 
трагедий, создающих подлый миф
 
о красоте и мужестве поступка,
 
который так зазывен тем, что прост.
 
„Закалывается“, „Стреляет в сердце“.
 
Я б задушила этих драматургов,
 
но жаль, что охраняет шеи многих,
 
став бронзовым, плоеный воротник.
 
Так напишите.
 
                            Если вы спасете
 
хотя б одну живую душу в мире,
 
то этим вы спасете и свою…»
 
Она ушла.
 
                    Она не уходила
 
с тех самых пор из памяти моей.