Окно выходит в белые деревья...
Часть 50 из 70 Информация о книге
12Шел в Чили снег.Такой родной в России,он для чилийцев был чужим и страшным.У «Ла Монеды» часовые мерзли,платками носовыми обмотавот холода синеющие уши.В «Меркурио» писали со злорадством:«Нам из Кремля прислали этот снег».На сны детей обрушивались крышихибар фанерных, сокрушенных снегом.Барахтались в снегу автомобили,сугробами бессильно становясь.Метался президент на вертолетенад хаосом, над паникой и крикомсреди парализованных дорог,и, опускаясь в самой снежной точке,Альенде, исхудавший и небритый,брал в руки неумелые лопатуи разгребал дорогу сам, шатаясь,снег сжевывая яростно с усов…Так разгребал он прошлое, как мусор,дорогу к горизонту заваливший,и так же он шатался, разгребаялопатой политическую грязь,не видя сквозь очки в ошметках грязи,что черенок лопаты переедендавно туда проникшими червями,не слыша издевательских насмешек:«Что ж, разгребай. Всего не разгребешь».А я по Чили ездил вместе с Панчо —седобородым старым забулдыгой,огромным «ниньо» [6], бывшим китобоем,и «мухерьего» — впрочем, тоже бывшим,который стал, в грехах своих раскаясь,сентиментальней сотни старых дев.Я обожал его, как всех прелестныхчистосердечных забулдыг планеты:не на убогих трезвенниках лживых —на них стоит, как на китах, земля.Итак, наш кит, но с прошлым гарпунератак мощно фонтанировал в рассказах,что не хватало одного — приставитьхорошего писателя к нему.Единственная в том была загвоздка,что потихоньку он писал и сам.В его рассказах то являлся айсберг,в который вмерз рояль с раскрытой крышкой,а по клавиатуре, чуть зальделой,порой стучали клювами пингвиныи звуки извлекали из нее.То первая любовь его — Матильда,с чахоточным румянцем проститутка,которая была его невестой,но, свадьбы не дождавшись, умерла,а на ее безвременной могилеподружки-проститутки коллективнопоставили, не поскупясь на деньги,двух мраморных печальных голубков.В рыбацком городке Пунта-Аренасмы целый день искали ту могилу,но почему-то не нашли ееи побрели к Матильдиным подружкам,обняв которых Панчо долго плакал,но больше на могилу не хотел.Два основные состоянья Панчотакие были: ярость или плач.Когда мы пили вместе «Коламоно»(«Хвост обезьяны» — в точном переводе),смесь адскую, где водка с молоком,то Панчо неожиданно пришелна нас двоих в неистовую ярость:«Еухенио, мы пьем и жрем с тобой,а наш народ чилийский голодает!» —и так же неожиданно заплакал,Матильдиным подружкам предоставивпредлог, чтобы утешить его боль.Хотя его любовь пожрать былас гражданской точки зренья аморальна,а с медицинской — из-за старой язвыопасна, — он и каялся, и ел.Ел все: лягушек, воробьев, моллюсков.Но был влюблен особенно в эрисос —в морских ежей, из океана прямо,сырых, с лимонным соком, солью, перцем,как говорят, пищавших в животе.На пристани рыбацкой в Портамонеон дюжинами брал их прямо с лодкии в судорожной радости глотал.Потом его корежило.Прибегнувк испытанному методу двух пальцев,своих эрисос поглощал он сноваи плакал с их икрой на бороде:«Еухенио, эрисос так прекрасны!Жизнь без эрисос — разве это жизнь!»Когда три дня потом валялся онв больнице местной, корчась от конвульсий,и не способен к исповедям был,став слушать неожиданно способен,я улучил момент и рассказалисторию про юношу Энрике,убившего своим самоубийствоми мать свою, и многих самых близких,и голубя на пыльной мостовой.Схватившись за живот двумя руками,как это часто делают при смехе,но в этот раз — от раздиравшей боли,пришел мой друг не в состоянье плача,а в состоянье ярости пришел.«Какие подлецы!» — «Кто?» — пораженно,поправив его смятую подушку,страдающего Панчо я спросил.«Все подлецы!.. — он прорычал. —Они все сообща его столкнули с крыши».«А голубь?» Но, ответа избегая,«Хочу эрисос!» — Панчо застонал.Мы были с ним на Огненной земле,когда он от эрисос оклемался.Вдвоем на лошаденках шелудивых,покачиваясь, ехали мы с нимвдоль сотен тысяч или миллионовгусей, что прилетели зимовать,но Панчо бормотал себе под носединственное слово: «Голубь… Голубь…»Застыли мы у старой ржавой драги,бессмысленно склонившейся над речкой.Сказал мне Панчо: «Знаешь, речкаэта престранно называется — Русфин.Когда-то русский золотоискатель,как — неизвестно — угодивший в Чили,напился здесь, и драга затянула,схватив его зубцами за рукав.Он перемолот был с породой вместе,и, говорят, он выкрикнул предсмертно:„Рус фин!“ А смысл на ломаном испанскомбыл чем-то вроде: „Русскому — конец“.А может быть, самоубийство было…Кто знает… Столько лет уже прошло…А ты не думал о самоубийстве?»«Да, было дело… Панчо, ну а ты?»«А я люблю, Еухенио, эрисос.Неповторимо их не только есть,но ими и блевать неповторимо.Еухенио, я верил — ты сильней.А ты — ты думал о самоубийстве.Какой позор — с кем пил я „Коламоно“?Ты хочешь помогать всем тем подонкамс фашистинкой, до времени прикрытой,которые, наверно, спят и видят,как все мы вместе разом спрыгнем с крыш,повесимся, застрелимся, сопьемся?Запомни, что безвыходности нет.Безвыходность — лишь плод воображенья.Из головы немедленно ты выкиньвсе эти штучки-дрючки цирковые,все петли, яды, выстрелы, прыжки.Запомни: если ты самоубьешься,я обещаю — я тебя убью!»Он ярость, впрочем, выключил и сразу,без перехода всякого заплакал:«Я врал тебе трусливо, будь я проклят.Я тоже думал о самоубийстве.Я просто не хотел, чтобы об этомхотя бы на мгновенье думал ты».Мы с Панчо обнялись и замолчалиу ржавой драги, в чьих зубцах скрываласьпотерянная тайна чьей-то жизни,и стало тихо на земле, как будтонад нами мертвый голубь пролетел.