Окно выходит в белые деревья...

13
 
 
В моей, все больше не моей, квартире,
 
где на меня смотрели даже вещи
 
как на совсем ненужную им вещь,
 
я так однажды захотел эрисос
 
с прощальной, неживой, тоскливой силой
 
последнего желанья перед смертью,
 
но вспомнил, что в московских гастрономах
 
эрисос никогда не продают.
 
Все в моей жизни так переломалось,
 
что было невозможно склеить.
 
Развод, потеря сына, оскорбленья
 
из уст, когда-то любящих, любимых,
 
и полужалость-полулюбопытство
 
во взгляде у народного судьи.
 
А сколько судей сразу объявилось,
 
и каждый себя чувствовал народным,
 
хотя намека не было на жалость
 
в злорадно обвинительных глазах.
 
Меня все обвиняли в себялюбье,
 
в корыстности, в моральном разложенье,
 
в зазнайстве, в недостаточном вниманье,
 
в недооценке тех, кого я должен
 
ценить, но совершенно не ценю.
 
Но сам себя я обвинил в убийстве,
 
в чем обвинить меня не догадались.
 
Я так устал от причиненья боли
 
всем родственникам, женщинам, друзьям,
 
при каждом шаге вправо или влево,
 
вперед, или назад, или на месте,
 
кого-то убивая невзначай.
 
И я тогда заскрежетал зубами,
 
как под хмельком провинциальный трагик:
 
«Родимые, как мне вас осчастливить?
 
Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?
 
Причина не во мне одном, наверно,
 
но если только я один — причина
 
несчастий ваших и болезней ваших,
 
я устранить ее вам помогу!»
 
Но что-то умирать не позволяло.
 
Была пуста квартира.
 
                                          Только голубь
 
с почти что человечьими глазами
 
на внешнем подоконнике сидел.
 
А может, он тот самый был — погибший
 
в Сантьяго, у гостиницы «Каррера»,
 
и, мертвый, прилетел ко мне на помощь,
 
чтобы себе я не позволил смерть?
 
Несчастье иностранным быть не может.
 
Когда несчастья все поймут друг друга,
 
как этот голубь, прилетят на помощь,
 
тогда и будет счастье на земле.
 
И если кто-то где-нибудь несчастен —
 
в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, —
 
то все равно он права не имеет
 
себя убить. Безвыходности нет.
 
Когда я молод был, преступно молод,
 
один поэт великий — изумленно
 
доживший до семидесяти лет,
 
сказал мне:
 
                      «Маяковский и Есенин
 
преступно предсказали свою смерть.
 
В стихах — самовнушающая сила.
 
Мой вам совет: пишите что угодно,
 
о чем угодно, только избегайте
 
свое самоубийство предсказать».
 
Я с той поры поставил перед смертью,
 
как баррикаду, письменный мой стол.
 
Презренные пророки пессимизма,
 
торговцы безнадежностью и смертью,
 
нисколько вы не лучше, не умнее
 
сующих нам поддельные надежды
 
лжеоптимизма наглых торгашей.
 
Вы в сговоре.
 
                      Пытаетесь вы вместе
 
столкнуть все человечество с обрыва
 
и будущее мертвыми телами,
 
как голубя в Сантьяго, раздавить.
 
Я не судья погибшему Альенде,
 
но я судья всем, кто его столкнули.
 
Товарищ президент, не умирайте!
 
Возмездием бессмертья превратите
 
зарвавшихся убийц — в самоубийц!
 
Постановите президентской властью:
 
пусть вешаются только те, кто вешал,
 
и только те стреляются от страха,
 
кто на земле свободу расстрелял.
 
 
ЭПИЛОГ
 
 
Самоубийство — верить в то, что смертен,
 
какая скука под землей истлеть.
 
Позорней лжи и недостойней сплетен —
 
внушать другим, что существует смерть.
 
 
 
Я ненавижу смерть, как Циолковский,
 
который рвался к звездам потому,
 
что заселить хотел он целый космос
 
людьми, бессмертьем равными ему.
 
 
 
Вы приглядитесь к жизни, словно к нитке,
 
которую столетия прядут.
 
Воскресшие по федоровской книге,
 
к нам наши прародители придут.
 
 
 
К нам приплывут на стругах, на триреме.
 
В ракеты с нами сядут Ромул, Рем.
 
А если я умру — то лишь на время.
 
Я буду всюду. Буду всеми. Всем.
 
 
 
И на звезде далекой гололедной,
 
бросая в космос к людям позывной,
 
я буду славить жизнь, как голубь мертвый,
 
летающий бессмертно над землей.
 
 
1974–1978
 
Сантьяго-Москва
 
  
«В любви безнравственна победа…»
  
 
 
В любви безнравственна победа,
 
позорен в дружбе перевес.
 
 
 
Кто победит — глядит побито,
 
как будто в дегте, в перьях весь.
 
 
 
Когда победы удаются,
 
они нас поедом едят.
 
Но если оба вдруг сдаются,
 
то сразу оба победят.
 
 
20 июня 1979
 
  
«Не хочу быть любимым всеми…»
 
 
 
Не хочу быть любимым всеми,
 
ибо вместе с борьбой в меня
 
время всажено, будто семя,
 
а быть может, и все времена.
 
 
 
Не играю с оглядкой на Запад,
 
не молюсь, как слепой, на Восток.
 
Сам себе я задачи не задал
 
вызывать двусторонний восторг.
 
 
 
Невозможно в жестоком сраженье,
 
руку на сердце положа,
 
сразу быть и сторонником жертвы,
 
и сторонником палача.
 
 
 
Продолжаюсь я, всех запутав.
 
Всем понравиться — это блуд.
 
Не устраиваю ни лизоблюдов,
 
ни раскалывателей блюд.
 
 
 
Не хочу быть любимым толпою —
 
я хочу быть друзьями любим.
 
Я хочу быть любимым тобою —
 
и — когда-нибудь — сыном своим.
 
 
 
Я хочу быть любимым теми,
 
кто сражается до конца.
 
Я хочу быть любимым тенью
 
мной потерянного отца.
 
 
23 июня 1979