Окно выходит в белые деревья...

Стихотворение основано, с ее разрешения, на двух очень мне понравившихся строчках самодеятельной поэтессы — Л. Евстратовой, сестры актрисы С. Евстратовой, сыгравшей главную роль в фильме «Детский сад».
  
«Зазвенели бубенчики хмеля…»
 
 
 
Зазвенели бубенчики хмеля,
 
как в чешуйках зеленая медь,
 
ну а что назвенеть не сумели,
 
я сумею один дозвенеть.
 
 
 
Во вселенную или в пылинку
 
человек для того и вроднен,
 
чтоб добавить хотя бы звенинку
 
в перезвоне пасхальном времен.
 
 
 
Я люблю запах ландышей в соснах,
 
запах так молодого сенца,
 
и танцующий медленно воздух
 
возле так дорогого лица.
 
 
 
Млечный запах ребенка прекрасен,
 
потому что он смешан без слов
 
с вифлеемским дыханием ясель
 
и смущенным дыханьем волхвов.
 
 
 
Слишком поздно пришло к нам,
 
калекам, понимание смысла креста.
 
Может назван ли быть человеком тот,
 
в ком нет ничего от Христа?
 
 
 
Пригвождали ладони мы людям
 
(крепче не было в мире гвоздей) [7].
 
Разве можно с таким правосудьем
 
верить в Бога, не веря в людей?
 
 
 
С человечеством так я условлюсь:
 
равнодушие к родине — грех,
 
но превыше, чем родина — совесть,
 
как единая родина всех.
 
 
 
Зазвенели бубенчики хмеля,
 
будто где-то по краю земли
 
в несуразной алмазной метели
 
невидимками тройки прошли.
 
 
 
Я врагам своим весь не достанусь,
 
почитателям тоже не весь.
 
Бубенцом-невидимкой останусь
 
в нашем здесь и далеком нездесь.
 
 
 
Вдоль зареванных русских околиц,
 
размалеванных авеню,
 
как расколотый колоколец,
 
что-то нежное я прозвеню.
 
 
 
Упадет, как монетка-блестинка,
 
прокатясь по лесам и степям,
 
извинительная звенинка
 
к твоим легким летучим стопам.
 
 
 
Мне, как видите, надо так много,
 
потому умирать не спешу,
 
но чем больше я верую в Бога,
 
тем все меньше у Бога прошу.
 
 
1990
 
  
ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА
 
 
 
Черной смородины черные очи,
 
будто сгущенные капельки ночи,
 
смотрят и спрашивают безотчетно
 
или о ком-то, или о чем-то.
 
 
 
Выклюет дрозд-попрыгунчик проворный
 
черные очи смородины черной,
 
но сохраняют завертины омута
 
память о ком-то или о чем-то.
 
 
 
Не заходите в память любимых.
 
Бойтесь вы омутов этих глубинных.
 
Даже не ты — твоя старая кофта
 
помнит о чем-то или о ком-то.
 
 
 
И после смерти хотел бы я честно
 
жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то,
 
напоминая, как грань горизонта,
 
только о чем-то, только о чем-то…
 
 
1991
 
  
РОДИНКА
  
 
Маше
 
 
 
Не хочется менять постели
 
той, на которой ты спала,
 
и проступает еле-еле
 
на простыне твоя спина.
 
Твой самолет над Машуком,
 
а одеяло дышит мятою,
 
и я целую ямку,
 
                              вмятую
 
вдаль улетевшим локотком.
 
Постель,
 
                союзница-колдунья
 
двух тел —
 
                двух слитков полнолунья,
 
хоть очертания любимой
 
восстанови
 
                       и светом вымой!
 
Постель,
 
                наш добрый ангел белый,
 
ты из шуршанья шепот сделай,
 
дай мне с прозрачного виска
 
хоть золотинку завитка,
 
а из морщинок простыни
 
                                         заколку,
 
                                                       что ли,
 
                                                                 протяни.
 
Любимая,
 
                ты в облаках,
 
но тень твоя в моих руках.
 
Твой тапочек скулит в саду,
 
но на подушке,
 
                         как смородинку,
 
тобой уроненную родинку
 
я утром все-таки найду.
 
 
1991
 
  
ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ
 
 
Маше
 
 
 
Усни,
 
            принцесса на горошине,
 
в сны очарованно всмотрясь.
 
А может быть,
 
                             была подброшена
 
жемчужина под твой матрас.
 
 Усни,
 
              принцесса на горошине.
 
Себе заметить не позволь,
 
что болью стала так непрошено
 
воображаемая боль.
 
Усни,
 
               принцесса на горошине,
 
не на перинах-облаках,
 
а на ножах,
 
                 на оговорщине,
 
на раскаленных угольках.
 
Договоримся по-хорошему —
 
ты не одна,
 
                     а ты со мной.
 
Усни,
 
              принцесса на горошине,
 
которой стал весь шар земной.
 
 
1991
 
  
МОЯ ЭМИГРАЦИЯ
 
 
 
Ко всеобщему изумлению,
 
в полном разуме —
 
                               сам с усам! —
 
эмигрирую из Америки
 
в одинцовский универсам.
 
Я коляску качу с продовольствием,
 
и, поняв, что я свой человек,
 
каплет мне на штаны с удовольствием
 
размораживающийся хек.
 
Эмигрирую из Америки
 
без ее чуингама во рту
 
и в неслыханные истерики,
 
и в невиданную доброту.
 
От витрин с несоветским личиком,
 
где и лобстеры,
 
                           и камамбер,
 
эмигрирую к маминым блинчикам —
 
сверхоружию СССР.
 
Эмигрирую на Патриаршие
 
к водосточной отечной трубе,
 
где —
 
            ты помнишь, любовь моя старшая? —
 
ткнулся носом я в губы к тебе.
 
И под чьи-то усмешки игривые,
 
под недоброе: «Ну и ну!»
 
очень правильно эмигрирую
 
я в неправильнейшую страну.
 
Мое место —
 
                    не в «Уолдорф Астория»,
 
а за бабушкой,
 
                          скрюченной, как
 
в страшной книге российской истории
 
вопросительный горестный знак…
 
 
1991