Окно выходит в белые деревья...

  
ТРИ ФИГУРКИ
 
 
 
По петрозаводскому перрону,
 
зыбкому, как будто бы парому,
 
шла моя любимая с детьми.
 
Дети с ней почти бежали рядом
 
и меня упрашивали взглядом:
 
«Папа, ты на поезд нас возьми…»
 
 
 
Что-то в тебе стало от солдатки.
 
Все разлуки, словно игры в прятки.
 
Вдруг потом друг друга не найти?
 
Женщины в душе всегда готовы
 
молча перейти из жен во вдовы,
 
потому их так пронзают зовы
 
железнодорожного пути.
 
 
 
На перроне, став почти у края,
 
три фигурки уменьшались, тая.
 
Три фигурки — вся моя семья.
 
Монументы — мусор, как окурки.
 
 
 
Что осталось? Только три фигурки —
 
родина предсмертная моя.
 
 
1995
 
  
ГДЕ ДОРОГА ДОМОЙ?
 
 
 
По Америке, столь многодетной,
 
                          но строго диетной,
 
где ни яблок моченых,
 
                          ни хрустких соленых груздей,
 
я веду «кадиллак»,
 
                          а со мною мой сын шестилетний —
 
к пятилетней возлюбленной
 
                          сына везу на «birthday».
 
Заблудилась машина моя.
 
                          Все вокруг до испуга похоже.
 
И жестоко пророчит
 
                          сынишка рассерженный мой:
 
«Знаешь, папа,
 
                          с тобой может что-то случиться похуже.
 
Ты однажды возьмешь
 
                          и забудешь дорогу домой».
 
Суеверно я вздрогнул,
 
                          задумался ошеломленно.
 
Что ты сделал со мною,
 
                          пророчеством не пожалев?
 
«Где дорога домой?» —
 
                         себя спрашивали миллионы
 
под крестами в Стамбуле,
 
                         в Шанхае,
 
                                         на кладбище Сен-Женевьев.
 
Несвобода уродкой была,
 
                         и свобода у нас изуродованная.
 
Лишь бесчестье богатства
 
                       да глупая честная нищета.
 
Страшный выбор —
 
                        безденежье или безродинье.
 
Где Россия?
 
                        Прикончена бывшая.
 
                                                            Новая не начата.
 
Все надеялся я,
 
                              что нахапаются,
 
                                                            наиграются.
 
А они зарвались.
 
                           Никакой им не нужен поэт.
 
Происходит
 
                           выдавливание
 
                                                        в эмиграцию.
 
                                                                  Но поэзия — воздух души.
 
                            Эмиграции воздуха нет.
 
Я тот воздух России,
 
                             который по свету кочует
 
и ночует,
 
               порой неуверенный —
 
                             что за страна,
 
но, как только отраву почует,
 
                             себя он врачует
 
тем, что пахнет,
 
                            как будто с лесной земляникой стога.
 
Мой двойник шестилетний,
 
                            за маму и папу болельщик,
 
                                                                            мирильщик,
 
я запутал себя и тебя.
 
                                       Но моя ли, и только, вина?
 
Мир запутался тоже.
 
                                       Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет
 
и не может найти,
 
                              а не только Россия одна.
 
Петербург никогда не вернется в другой Петербург —
 
                                                                                           Александра Сергеича,
 
как в Париж д’Артаньяна —
 
                               макдональдсовый Париж.
 
«Где дорога домой?» —
 
                               слышу я голоса над планетою,
 
                                                                                        тлеющей
 
и от пепла идей,
 
                               и от стольких других пепелищ.
 
Я дорогу домой
 
                               по кусочкам в себе раздобуду.
 
Я сложу их в одно.
 
                               За отца не пугайся,
 
                                                             наследник запутанный мной.
 
Не забуду дорогу домой.
 
                               Я иначе собою не буду,
 
потому что для стольких
 
                               я тоже — дорога домой.
 
 
25 ноября 1995
 
  
ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК
  
 
 
Я приду в двадцать первый век.
 
Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,
 
не разодранный по цитатам,
 
а рассыпанный по пацанятам
 
на качелях, взлетающих вверх.
 
 
 
Век, воспитанный мной без ремня,
 
вскину к небу, скрывая одышку,
 
как в соплях и надеждах мальчишку,
 
так похожего на меня.
 
 
 
Я прорвусь в двадцать первый век,
 
к сожалению, не ребенком,
 
но не тем старикашкой-подонком,
 
что ворчит в озлобленье на всех.
 
 
 
Дотянусь в двадцать первый век,
 
до его синевы изумленной,
 
словно сгнившего дерева ветвь,
 
но оставшаяся зеленой.
 
 
 
Как на матч, где сплошные Пеле,
 
в двадцать первый протиснусь, протырюсь,
 
где беспаспортность и беспартийность,
 
бесправительственность на земле.
 
 
 
К двадцать первому веку пробьюсь
 
и узнаю — ни с кем не сравнимых —
 
всех моих ненаглядных любимых
 
в ликах царственно плавных бабусь.
 
 
 
Все товарищи мои там,
 
в двадцать первом, как в юности ранней,
 
в теплой библиотеке дыханий,
 
как по полкам, по чьим-то устам.
 
 
 
Век двадцатый — убийца и тать,
 
но он знал, что такое книга.
 
Двадцать первый, а вдруг ты — барыга
 
и умеешь лишь деньги листать?
 
 
 
Вдруг ты сам себя жлобством заел,
 
самоедством безлюбья, бесстрастья,
 
и скучища смертельная счастья
 
всех смертельных несчастий взамен?
 
 
 
Вдруг ты просто зазнайка, нахал,
 
и о нас, тебе вырвавших волю,
 
в четверть уха лишь еле слыхал?
 
Я тебе быть глухим не позволю.
 
Я приду к тебе, будто бы к полю,
 
где когда-то по скалам пахал.
 
 
 
И в поэзию новых времен,
 
в разливанное многоголосье
 
я по пояс войду, как в колосья,
 
и они отдадут мне поклон.
 
 
15 ноября 1995