Окно выходит в белые деревья...
Часть 61 из 70 Информация о книге
«Не разлюбил я ни одной любимой…»
Не разлюбил я ни одной любимой,Но был на прегрешенья неленивый.Не предавал ни разу в жизни друга,А лишь себя, но это не заслуга.Я не убил за жизнь мою ни клушки,А время убивал — почти из пушки.Минуты убиенные, как трупы,Сложились в годы… Боже мой, как глупо…Я стольких спас по тюрьмам и по зонам,Да вот подсчет спасательствам — позорен.Но я не спас так многих и так много,И я боюсь прямого взгляда Бога.ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА
Маше
Эта вечерняя радуга полу-ночнаявдруг родилась,но уже умирать начиная.Радуга эта неполной была —не тугою дугою,не коромыслом цветным —совершенно другою.Между раздвинутых тучи забрезживших звезд-одиночекчуть проступалсемицветный дразнящий кусочек,в туче торча,притворившейся, видимо, тучей,словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей.Как хорошо,что была эта радуга полу-ночной и неполной —я бы иначе на свете чего-то не понял.Как хорошо, что мы смертны,а то бы подавноне оценили бы мы никакого подарка —даже и позднюю нашу любовь —совершенно иную,будто вечернюю радугу полу-ночную.Боже, спасибо за старость и смерть.Проклинать их не смейте.Наше бессмертье —в признании горькой премудрости смерти.Может быть, смерть —это только одно из прекраснейших приключений,как путешествие внутрьэтой радуги неповторимой вечерней.ДВОЕ
Двое, кто любят друг друга, —это мятеж вдвоем.Это — сквозь чью-то руганьшепот, слышней, чем гром.Двое в сене и жимолости —это — сдвоенный Бог,это — всех нитей жизнивальсирующий клубок.Двое, кто любят щемяще,это две сироты,ткнувшиеся по-щенячьив звездный подол красоты.Это читатели кожи,это лингвисты глаз.Для понимания дрожиразве им нужен подсказ?Простыни, смятые ими,им драгоценней знамен.Вышептанное имя —выше великих имен.Это опасное дело.Заговор, и большой.Это восстание телапротив разлуки с душой.Это неподконтрольно.Это как две страны,слившиеся добровольнобез объявленья войны.С гаденькими глазамиждет, ухмыляясь, толпаскорого наказанья,ибо любовь слепа.Но стоило ли венчаться,если бы я и тывдруг излечились от счастьявсевидящей слепоты?Мир, где излишне брезгливоосмеяна слепота,может погибнуть от взрыва,воскреснуть — от шепота.В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ
Вот когда я смерти испугался,позабыв, что должен мир спасти,когда сняли с моей шеи галстукруки негритянки-медсестры.И когда я с жалобным намекомвзглядом показал на туалет,шприц ее был тверд, а глаз — наметан:«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.Эта четкость профессионалки,слезы не ронявшей на халат,сразу показали мне, как жалките, кто жалость выпросить хотят.Но на чем Россия продержалась,что ее спасает и спасло?Христианство наших женщин —жалость, горькое второе ремесло.Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,у плетня частушки допоздна,а в американскую пробиркукровь моя по капле поползла.Где-то в Оклахоме и Айовенеужели высохнет душакапельками русской моей крови,всосанными в землю США?Новая Россия сжала с хрустоми людей, и деньги в пятерне.Первый раз в ней нет поэтам русскимместа ни на воле, ни в тюрьме.На Кавказе вороны жиреют,каркают, проклятые, к беде.Но в России все-таки жалеют,как не могут пожалеть нигде.Я подростком был в чужой шинели.С жалости учились мы любви —женщин обезмужевших жалели,нас они жалели, как могли.Пасечница, в страсти простовата,с метками пчелиными на лбу,«Я тебя жалею…» — простонала.Это было: «Я тебя люблю».Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,словно дети жалости, рослипод защитой пьяненькой, слезливойнежной матерщинницы — Руси.Если застреваю в загранице,слышат, сердце сжалось ли во мне,чуткие российские больницы,нищие, но жалостливые.Нянечки умеют осторожно,как никто, кормить и умывать.Если жить в России невозможно,то зато в ней лучше умирать.