Окно выходит в белые деревья...

  
ГОЛОС В ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКЕ
 
 
 
Если б голос можно было целовать,
 
я прижался бы губами к твоему,
 
шелестящему внутри, как целый сад,
 
что-то шепчущий, обняв ночную тьму.
 
 
 
Если б душу можно было целовать,
 
к ней прильнул бы, словно к лунному лучу.
 
Как бедны на свете те, чья цель — кровать.
 
Моя цель — душа твоя. Ее хочу.
 
 
 
Я хочу твой голос. Он — твоя душа.
 
По росе хочу с ним бегать босиком,
 
и в траве, так нежно колющей греша,
 
кожи голоса коснуться языком.
 
 
 
И наверно, в мире у тебя одной
 
существует — хоть про все навек забудь! —
 
этот голос, упоительно грудной,
 
тот, что втягивает в белый омут — в грудь.
 
 
15 мая 2002
 
Переделкино
 
  
МАТЬ-И-МАЧЕХА
 
 
 
Поцелуем на Пасху дарующая,
 
но, свои преступленья замалчивая,
 
обворованная и ворующая,
 
ты, Россия, — цветок Мать-и-мачеха.
 
 
 
Но добро к нам добром и воротится.
 
Ты — моя и гриневская Машенька,
 
Богородица, Пушкинородица
 
и, как водится, просто Русь-матушка.
 
 
 
Так за что ты людей и надежды
 
столько лет по-бандитски замачиваешь?
 
Если всех убийц не найдешь ты,
 
ты себя не найдешь, Русь-мачеха.
 
 
 
Сострадать иногда безнадежно.
 
Жить спокойней с душою роботной,
 
но без боли за все невозможно
 
быть ни матушкой и ни родиной.
 
 
 
Мы играем в слова, как в мячики,
 
но, трусливо ругаясь мастерски,
 
всех и вся посылаем не к мачехе,
 
а к чужой неповинной матери.
 
 
Июль 2002
 
Переделкино
 
  
АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА РЕВУЦКАЯ
 
 
 
Не позабыл пионерские клятвы еще,
 
все же немножечко поумнев.
 
Что за тоска меня тянет на кладбище,
 
русское кладбище Сен-Женевьев?
 
 
 
Я обожал Кочубея, Чапаева.
 
Есть ли моя перед ними вина,
 
если сейчас, как родные, читаю я
 
белогвардейские имена?
 
 
 
Я, у Совдепии — красной кормилицы —
 
поздно оторванный от груди,
 
разве повинен, дроздовцы, корниловцы,
 
в крови, засохшей давно позади?
 
 
 
У барельефа красавца деникинца,
 
если уж пившего — только до дна,
 
что-то терзает меня — ну хоть выкинься
 
в ночь из гостиничного окна.
 
 
 
Где-то на тропке, струящейся ровненько,
 
вдруг за рукав зацепила меня
 
в розочках белых колючка шиповника,
 
остановиться безмолвно моля.
 
 
 
Это сквозь войны и революции,
 
сквозь исторический перегной
 
Анастасия Петровна Ревуцкая
 
заговорить попыталась со мной.
 
 
 
Я не узнал, где ни спрашивал, — кто она.
 
Не из писательниц, не из актрис.
 
Скрыв, что ей было судьбой уготовано,
 
молча над нею шиповник навис.
 
 
 
Из Петербурга, а может, Саратова;
 
Может, дворянка, а может быть, нет…
 
Но почему она веткой царапнула,
 
будто на что-то ждала мой ответ?
 
 
 
Анастасия Петровна Ревуцкая
 
вот что спросила, так мягко казня:
 
«Что ж вы воюете, русские с русскими,
 
будто Гражданской войне нет конца?
 
 
 
Что ж вы деретесь, как малые дети,
 
как за игрушки, за деньги, за власть?
 
Что ж вы Россию все делите, делите —
 
так вообще она может пропасть…»
 
 
 
Анастасия Петровна Ревуцкая,
 
чувствую, каменно отяжелев,
 
что-то сиротское, что-то приютское
 
здесь, над могилами Сен-Женевьев.
 
 
 
Что я стою с головою повинною,
 
если была до меня та война?
 
Но из себя все могилы не выну я.
 
Может быть даже невинной вина.
 
 
 
Если бы белые красных пожизненно
 
вышвырнули из Крыма в Стамбул,
 
вдруг бы на кладбище это парижское
 
Врангеля внук заглянул и вздохнул.
 
 
 
Напоминая взаимозлодейские
 
кровопролития, ненависть, гнев,
 
тлели бы звездочки красноармейские
 
здесь, на надгробиях Сен-Женевьев.
 
 
 
Но расстреляли, наверное, ангелов,
 
тех, чьи застенчивые персты
 
тщетно пытались и красных, и Врангеля,
 
их примирив, для России спасти.
 
 
 
И над моими надеждами детскими
 
вдруг пролетел молодой-молодой
 
ангел с погонами белогвардейскими,
 
с красноармейской, родной мне звездой.
 
 
 
Анастасия Петровна Ревуцкая.
 
Шепот шиповника — крик тишины:
 
«Где же вы, ангелы, ангелы русские, —
 
Боже мой, как вы сегодня нужны!»
 
 
Сентябрь 2002
 
  
ЧИТАЯ РОМЕНА ГАРИ
  
 
 
А поцелуй — он все длится, длится,
 
и невозможно пошевелиться,
 
и разделиться уже нельзя,
 
когда сливаются наши лица
 
и переливаются глаза в глаза.
 
 
 
Под небом нёба, где так бездонно,
 
в том теплом таинстве, где ни зги,
 
щепками мокрыми новорожденно
 
друг в друга торкаются языки.
 
 
 
Еще немного дай поцарюю
 
внутри даруемого царства губ.
 
У смысла жизни — вкус поцелуя.
 
Господь, спасибо, что ты не скуп.
 
 
 
Тебя, любимая, я драгоценю.
 
С тобой мы всюду, как в свежем сене,
 
где пьяно-сладостная шелестня.
 
Дай поцелуями мне воскресенье
 
и поцелуями продли меня!
 
 
Ноябрь 2002
 
Госпиталь в Талсе