Семнадцать космических зорь

Можно было позавидовать Юриной игре. Я невольно стал пристально следить за ходом игры и увлекся сам. Теперь я — заядлый баскетболист и считаю эту игру одной из лучших спортивных игр.
Вскоре я убедился, что другой мой «сослуживец» — неповоротливый на баскетбольной площадке — был на голову выше всех нас в тяжелой атлетике.
Индивидуальность наших характеров, увлечений и привычек проявлялась во всем. Но прошли месяцы упорной учебы и подготовки, и нас всех сроднило одно — влюбленность в свою новую профессию и готовность лететь в неизвестный космос.
Я не сомневаюсь в том, что все мы, теперь уже прекрасно зная друг друга, с уверенностью можем сказать: третий, четвертый, пятидесятый — одним словом, — любой готов лететь на ракете, и мы все с нетерпением ждем этих дней.
Конечно, не сразу сложился наш отряд, не сразу выработался его стиль, его общий почерк, характерный для спаянного коллектива, объединенного одним делом, одними задачами. Некоторые болезненно воспринимали критику, другие были чересчур суровы, а иные принесли в коллектив задор и «соленую» шутку. Прошло время, и каждый из нас взял от друзей лучшее, наиболее приемлемое, и теперь тот, кто раньше готов был обидеться на остроту, может сам «подковырнуть» другого так, что диву даешься — откуда у парня все это взялось? Откуда у некогда мрачноватого друга появилась открытая улыбка?
Родились и свои правила в нашем отряде. Нечто вроде неписаного устава. На занятиях — максимум внимания, ни одного лишнего слова. Никто никого не отвлекает. Каждый помогает другому разобраться в технике, теории, в отшлифовке спортивных упражнений. Но вот занятия окончены, и тогда — держись... Здесь тебе припомнится все. И неудачный ответ инструктору, и нелепая поза на тренировке. Или разыграют так, что невольно сам заражаешься весельем друзей и хохочешь над своей собственной доверчивостью и оплошностью.
Часто в свободное от занятий и тренировок время вместе с Тамарой и одним из космонавтов — заядлым театралом — мы ходили в театр. Я любил и раньше театр, но под влиянием моего друга стал, как мне кажется, еще лучше и глубже чувствовать и понимать сцену.
Вскоре театр стал для нас окном в мир большого смысла жизни и человеческих поступков. Мы пересмотрели много пьес — посредственных и хороших, но такие, как «Власть тьмы» Л. Толстого, «Иркутская история» А. Арбузова, запомнились надолго.
Часто бывали в опере. Моя любимая — «Руслан и Людмила»— дорога мне, наверное, и тем, что я знал ее еще с детства, так как партитура, подаренная кем-то отцу, была у нас в доме драгоценной реликвией.
Мы с друзьями облазили всю Москву и ее окрестности. Любил я бывать на Выставке достижений народного хозяйства. Тамара была постоянной спутницей в наших прогулках. Бывало, находишься так, что ноги гудят. Присядешь, закажешь пиво с раками и — отдыхаешь. Тамара тоже потягивает холодное пивко, хоть и недолюбливает этот напиток. Но что поделаешь— компанию разбивать нельзя.
Роднит нас и любовь к природе, к родным местам. Где бы ни были, мы всегда находили уголки, чем-то напоминающие отчий край.
Я люблю Подмосковье — особенно те его места, что похожи на Алтай, люблю Кавказ — и опять же за то, что он чем-то вдруг напомнит мне родные места.
Мы пришли из разных полков и эскадрилий — волжане, степняки, сибиряки и горцы, жители городов и сел нашей большой советской земли. Коммунисты, кандидаты в партию, комсомольцы, дети крестьян и рабочих, сельской и городской интеллигенции.
Среди нас есть и воспитанник детского дома, оставшийся аосле войны без родителей, и те, кто получил довольно солидный опыт жизни, работая до авиации в сельском хозяйстве, на заводах, занимаясь в высших учебных заведениях и технических училищах, но каждый из нас прошел пионерские дружины, нашу школу, коллективы летных училищ и эскадрилий, комсомол.
Одна из черт, совершенно необходимых космонавту, — хладнокровие и спокойствие в любых возможных ситуациях сложного космического полета. Все ребята старались воспитать в себе это качество, но олицетворением этой черты космонавта, мне кажется, является натура моего бывшего дублера.
 
Как-то в дни первых экзаменов в отряде он отвечал у доски.
— Что вы будете делать, если в космическом полете откажет вот эта система корабля? — спросил его экзаменатор, показывая на схеме особенно ответственный агрегат.
— Прежде всего — спокойствие...
Экзаменатор, казалось, был озадачен и готов был возмутиться, как тут же последовал точный и верный ответ.
— Ну, а если откажет это? — вновь спросил наш преподаватель и весь подался вперед.
В ответ опять прозвучало:
— Прежде всего — спокойствие...
И затем космонавт обстоятельно доложил, что бы он предпринял в создавшейся ситуации.
 
©
 
ОТРЯДЕ его все ласково называют Андрюша, да иначе, кажется, и невозможно обращаться к этому тихому, скромному и обходительному человеку, чья спокойная, доверчивая улыбка мгновенно располагает к себе и знакомых и незнакомых, командиров, старших по возрасту и званию, и нас, его товарищей. Часто в шутку с того самого экзамена друзья называют его «Прежде Всего Спокойствие», и тогда он смущается и робко протестует:
— Зачем?
Потом махнет рукой и скажет:
— Ладно, пусть. Мне к кличке, так же как к разным име-: нам, не привыкать. С детства все зовут меня Андреем, а по документам я Андриян. Почему — и сам долго удивлялся. Потом узнал. Когда родился — в нашей деревне шла гульба по поводу «святого» — Андрияна Натальского. Наверное, под хмельную руку мне и приписали это имя. Выдумают же темные люди — Натальского... — улыбается Андриян и добавляет: — А тут еще — Прежде Всего Спокойствие...
Но, как выяснилось в дальнейшем, Андриян в какой-то мере сам виноват в том, что его так называют и называли друзья, в том, что у него в привычку вошла эта присказка.
Еще до службы в отряде космонавтов с ним произошло событие, именуемое на языках военных коротким и тревожным словом «ЧП».
В авиационном полку, в котором он служил, шла обычная боевая учеба. Молодой летчик-истребитель получил приказ идти в зону. На высоте десять тысяч метров ему предстояло перехватить «цель».
Маленький, поджарый «МИГ» Андрияна стремительно пожирал пространство. На шести тысячах метров Андриян включил форсаж. «МИГ» шагнул почти к звуковому барьеру и на предельной скорости помчался в глубину неба. Вдруг дробь неожиданных резких ударов встряхнула самолет. Удары раздавались где-то сзади, в двигателе. Падают обороты, падает высота...
— Иду в сторону аэродрома, — доложил Андриян по рации на КП.
Он имел право катапультироваться, бросить самолет, потому что, несмотря на все его попытки запустить двигатель, это ему не удалось. Турбина остановилась.
Еще минуту назад стремительный и грохочущий истреби-.
тель молнией уходил ввысь, а теперь — молчаливый и тяжелый— под большим углом планировал вниз, к земле. Его не легко было удержать от беспорядочного падения, еще трудней он слушался рулей: остановившийся двигатель не поддерживал давления в системе управления, и бустера, которые принимают на себя гигантскую нагрузку во время скоростного полета, уже не помогали летчику. Андриян обеими руками сжимал штурвал и «тянул» машину к аэродрому. Наконец впереди показалась бетонная посадочная полоса. Сейчас начнется самое трудное — посадка. После короткого молчания «Земля» снова ожила, и в непривычной тишине полета с мертвым двигателем голос командира звучал в наушниках оглушительно громко:
 
— Первый разворот!
С трудом удерживая машину от опасного крена, Андриян осторожно начал маневр. У него хватало высоты для захода на посадку, и когда он услышал: «Выпускайте щитки!» — то подумал, что, кажется, все в порядке и через несколько секунд он откроет фонарь, выжмет тормоза и расстегнет шлемофон, из-под которого уже стекали струйки пота. «Шасси!» — напомнила земля.