Семнадцать космических зорь

Андриян включил аварийную систему и услышал легкий толчок, но «МИГ» продолжал лететь с прежней скоростью: тормозное устройство не вышло в рабочее положение. Андриян сначала почувствовал, а лишь потом увидел, что «промазал»...
— Ваше решение?.. — с тревогой спросила «Земля».
— Буду садиться на поле...
— Убрать шасси!
— Спасибо, — сквозь зубы, не по-уставному ответил летчик.— Как его убрать, когда давления в системе нет...
В наушниках щелкнуло. Через секунду тревожный голос опять спросил громко:
— Ваше решение? Прием...
У Андрияна оставалось достаточно высоты, чтобы сбить предохранитель катапульты и выброситься с парашютом, и, видимо, на аэродроме ждали, что он так и сделает. Но услышали другое:
— Прежде всего — спокойствие! — ответил Андриян не столько им, сколько самому себе, и «Земля» больше уже не рисковала давать ему советы.
Рассказывая об этом, Андриян словно заново переживал те короткие, как выстрел, секунды, когда его «МИГ» безмолвной серебристой тенью несся уже за чертой аэродрома. Говорил он отрывисто, скупо:
— Я не слышал удара колес. «МИГ» чиркнул по траве крылом и застыл.
Я сбил фонарь и выскочил наружу. Когда снял шлемофон и прошел вперед, то метрах в пяти увидел ров. Наверное, остался еще с войны. Противотанковый. Если бы я в него въехал — конец пришел бы машине...
Наверное, в этой фразе о машине сказалось то отношение Андрияна к вещам, к сделанному человеком.
Мы дружим с Андрияном с того самого дня, когда впервые повстречались и вместе готовились к полетам в космос. А когда он провожал меня на космодроме, пожалуй, никто больше нас не сожалел о том, что в корабле нет кресла для второго космонавта. С таким, как Андриян, легко работать, жить и идти на любое трудное дело.
В этом убедился Павел Попович, в этом убедился весь мир, покоренный подвигом Андрияна Николаева.
Павел Попович — наш парторг — прибыл в отряд первым. По просьбе старшего командира он встречал зачисленных в отряд Юрия Гагарина, Андрияна Николаева, меня и остальных ребят. Помогал нам расквартировываться и отвечал на первые наши вопросы.
Ответы эти не были, конечно, исчерпывающими, но все-таки он был тем «добрым ангелом», который старался как мог удовлетворять наше любопытство.
О самом себе он рассказывал охотно.
Его первое знакомство с авиацией было трагичным.
Во время войны, когда его родной край был оккупирован фашистами, подбитый краснозвездный штурмовик «Ильюшин» с трудом тянул на свой аэродром, но, видно, кончились силы в руках тяжко раненного пилота, и штурмовик рухнул рядом со зданием сельской больницы. Вокруг собрался народ.
Отец Павла, одним из первых оказавшийся у места катастрофы, попытался достать погибшего летчика.
Когда же он приблизился к останкам самолета и стал отдирать листы исковерканного дюраля, воспламенился бензин. Взрыв потряс тихие улицы поселка...
Смельчаков отбросило взрывом. Кое-как отец Павла поднялся на ноги, но, не дойдя до дома, упал. Больше года пролежал он, обгоревший, в постели, на грани смерти и жизни. Однако этот случай не только не отпугнул Павла от авиации, став летчиком-реактивщиком, он вступил в отряд космонавтов и вместе с Андрияном совершил беспримерный групповой полет.
...Однажды летним вечером после тренировок мы размечтались о будущем. О полетах на Луну, на Марс. Павел был настроен несколько реальнее других. Он тогда на первый раз мечтал облететь Землю.
— И когда я полечу туда, — и он кивнул на мерцающие в небе звезды, — я обязательно возьму с собой вот это...
Он расстегнул китель и достал из внутреннего кармана записную книжечку.
Когда Павел раскрыл ее, мы увидели там квадратик шелка, на котором был вышит портрет маленького Ильича...
Павел сделал то, о чем мечтал. На борту его корабля был портрет Ленина. Портрет человека, направившего нашу страну по большим звездным дорогам...
Можно было бы продолжить галерею портретов моих дру-зей-космонавтов, но думаю, что полнее и лучше меня со временем это сделают журналисты и писатели.
Мир будет узнавать новые имена исследователей космоса. Станут всемирно известны и имена создателей первых космических кораблей.
 
Я не называю всех моих друзей-космонавтов прежде всего потому, что сейчас им крайне необходим покой для большой и трудной подготовительной работы перед полетами в космос. Но разве дадут им покой журналисты, если узнают их имена? По этой же причине я не называю и имени следующего космонавта. Но мир услышит его.
Прежде всего — спокойствие! То же спокойствие, с каким мы ждали первый рейс к звездам и не знали — кого из нас выберут Первым...
Выбор пал на Юрия Гагарина, нашего друга по отряду. Комиссия отобрала человека, чья воля и энергия — лучший пример и образец для тех, кто мечтает служить Родине, Науке, Людям.
Есть что-то символическое в его жизненном пути и биографии. Это — частичка биографии нашей страны. Сын крестьянина, переживший страшные дни фашистской оккупации. Ремесленник. Рабочий. Студент. Курсант аэроклуба. Летчик. Этой дорогой прошли тысячи и тысячи сверстников Юрия. Это дорога нашего поколения — шло ли оно в авиацию или на флот, в науку или на гигантские стройки пятилеток, где так же, как и в кабинетах Главного Конструктора и Главного Теоретика, создавалось все необходимое для первого полета человека в космос...
Я был назначен дублером Первого.
12 апреля 1961 года вместе с Юрием мы прибыли на космодром. За тридцать минут до старта «Востока-1» я снял гермошлем, скафандр и вместе с друзьями-космонавтами отъехал от стартовой площадки, чтобы со стороны наблюдать за первым полетом человека в космос.
...Прошло около четырех месяцев — и вот вновь к стартовой площадке подкатил зеленый автобус
т 
 
ОСМОДРОМ Байконур.
Плотно закрыты люки. Где-то чуть слышно работает электромотор— опускается лифт с последними провожающими...
Через несколько минут слышу, как отъезжают монтажные фермы.
На космодроме, наверное, тихо-тихо, как и у меня в ракете, и, наверное, так же, как и в тот день, трещат на всю степь кузнечики...
По радио — голос Главного Конструктора:
— Как самочувствие?
— Прекрасное!..
Но ведь они знают о моем самочувствии не хуже меня! Врачи внимательно изучают показания приборов, слушают удары сердца, знают о давлении крови. Я прислушиваюсь к самому себе и невольно повторяю: «Прекрасное!»
— Как дела, Герман?..
Это друзья. Они шутят, смеются, одним словом — развлекают.
— Музыку включить? — спросил кто-то. — Что ты хочешь услышать?
— Крутите что хотите.
Тут же послышалось: «Я люблю тебя, жизнь»...
Стоп! Кончилась музыка. Пропали голоса, раздается первая команда. Теперь доктор спрашивает о самочувствии, но, видимо, уже только так, по традиции. По его голосу чувствую: он-то знает — у меня все в порядке.
Взглянул на часы. Остаются считанные минуты до старта. Еще раз оглядываю кабину. Сейчас это мой дом, моя крепость... Что же я чувствую? Страх?
Во всей моей сознательной жизни, во время первых прыжков с парашютом, в моменты других так называемых «острых» ощущений я не испытывал этого чувства, потому что всегда знал, на что иду.
И все, что я ни делал до сих пор, приходило само собой, естественно вытекало из обыденных и ясных представлений о долге и из самого честного желания не быть последним. Появлялась потребность, привычка, необходимость подчинять свои интересы интересам дела.
 
Об этом, еще подсознательно, я думал мальчишкой, когда стал тимуровцем в пионерской дружине; об этом я думал, когда нес заявление в комсомол, который помог мне понять, что такое чувство локтя людей, стоящих в одном строю. Помню, еще в старших классах я был членом комитета комсомола, отвечал за стенную печать. Наступили перевыборы комитета, и тут стали меня критиковать, да так, что только пух летел.