Абсолют в моём сердце

— Ты мала, дочь, для таких развлечений!

— Лёшка — мой брат, у него дома будет полно народу, почему я, его сестра, не могу пойти?!

— Потому что он и его друзья взрослые, и у них будут взрослые развлечения.

— Вот я и присмотрю за ним, чтобы не был уж слишком взрослым!

— Боюсь, за ним уже бессмысленно присматривать, — не сдаётся отец.

— А если Сонька пойдёт?

— А она пойдёт?

Сестра резко разворачивается, гордо тряхнув своей потрясающей гривой:

— Сонь! Ты идёшь к Лёхе на вечеринку?

— Меня не звали, — отзываюсь.

— Так сама позовись!

Да, это моя сестра Лурдес, знакомьтесь. Для неё непреодолимых преград нет, как и неразрешимых проблем, вопросов, на которые не было бы ответов. Главное, нет таких её желаний, которые бы, так или иначе, не удовлетворялись. Почти нет.

— Гордость не позволяет! — отвечаю, но уже предчувствую своё поражение.

Хватка моей сестры — не та хватка, от которой можно отделаться.

— Соняш! Сестрёнка моя любимая! Ты же знаешь ведь, что я тебя из всех больше всех люблю и уважаю! — тёмно-карие глаза сестры смотрят в мои с мольбой, находясь уже в десяти жалких сантиметрах от моего лица.

— Сочувствую тебе, Сонь! — смеясь, подтрунивает над нами отец.

— Что? Больше отца с матерью?

— Ну не передёргивай, они из другой Лиги, там — другие законы. Я имела в виду выбирая между тобой и Аннабель, например…

— Лурдес! — одёргивает отец.

— А что, Лурдес?! Ты сам-то, кого больше всех любишь?

— Всех он любит одинаково! — это уже мама. — И точка! Сколько уже можно мусолить эту тему, Лурдес?! Вот чего тебе не хватает?

— Вечеринки! Папа сказал, что я могу пойти, только если Сонька пойдёт!

— Ну, я такого не говорил… — отец пытается откреститься под натиском маминого осуждающего взгляда.

— Во-первых, не Сонька, а Соня, во-вторых, что ещё за вечеринка?

— У Алёшеньки, мам! В его чудесном домике на озере! Там такая крутизна будет! Он Скейтера пригласил, понимаешь? Ты хоть можешь понять, что за тусня там намечается?!

— Лурдес! — мама включает профессора математики. — Что ещё за Скейтер?

— Это диджей такой, он сейчас в моде, на пике своего полёта, я думаю, — отвечает ей отец. — Кислоту творит парень, я бы не сказал, что гениально… но для молодёжи пойдёт, — заключил.

— И что? Вы обе хотите идти?

Лурдес складывает ладошки на груди и умоляюще смотрит в мои глаза. Я вспоминаю, как не так давно сестра искренне утешала мою рыдающую по неразделённой любви душу, и отвечаю:

— Да.

— Хорошо, идите. Скажу Лёше, чтобы присмотрел за вами.

Лурдес уносится, подозреваю, хвастать подругам о том, как будет в субботу тусить с взрослыми. Надо сказать, моя сестра выглядит не на тринадцать лет, ей на вид не менее пятнадцати, а если накрасится и джинсы свои напялит с высокой талией, так и все шестнадцать. Отец знает, о чём печётся, и эти мысли можно с лёгкостью прочесть в его глазах, когда он смотрит, как сестра наряжается в школу, на вечеринку, к друзьям.

Сижу в своём диване дальше, делаю вид, что читаю книгу. Родители чуть поодаль воркуют о своём, пока мама возится с коленкой отца. Иногда краем глаза наблюдаю за ними: мама аккуратно накладывает отцу на колено оранжевую кашицу из заморского фрукта, название которого никак не могу запомнить, чтобы снять воспалительный процесс. Отец упал недавно во время пробежки, или сказал, что упал… Подозреваю, коленку его мучает возраст, а не воспалительный процесс, просто ему никак не хочется мириться с тем, что процесс физического увядания запущен.

Покончив с жижей, мама начинает наматывать на отцовскую ногу бинт, её руки гипнотизируют своей нежностью, мягкостью движений, и, похоже, не только меня…

— Иди ко мне! — шёпотом.

— Я ещё не закончила! — в голос, но не громко.

Несколько мгновений тишины, затем одно ловкое движение и мама уже лежит на отце, возмущаясь:


— Пусти, говорю! Сейчас вся эта каша на диване будет!

Мать злится, и отец её отпускает.

Я снова читаю, но мысли мои далеко… в мыслях моих Эштон. В мечтах моих бестолковых его улыбки, взгляды и даже поцелуи. Много поцелуев…

— Я хочу тебя поцеловать! — совсем тихий шёпот.

Тут же едва различимые звуки поцелуя или… поцелуев, затем снова, ещё тише:

— Хочу тебя! Сильно!

— Тише! Соня же услышит!

— Да не слышит она, наверняка в наушниках, смотри, даже головы не видно, книжку читает! Так что там с моими желаниями?

Я натягиваюсь как струна, к щекам приливает жар… А они продолжают шуршать:

— У тебя колено больное, ты опять собираешься скакать на нём?!

— Ты сверху!

— Опять?!

— Я же больной! Ну давай же соглашайся, ты такая сладкая, особенно когда мажешь эту жижу на меня… Чёрт!

— Соня услышит…

— Да не слышит!

И я взрываюсь:

— Всё я слышу, всё я вижу и всё я понимаю! Достали вы уже!

Запускаю книгу в панорамное стекло столовой и что есть мочи бегу наверх, в спальню, рыдать.

The Moon Theory — My Existence

Чего взбесилась — сама не понимаю. Наверное, слишком откровенный разговор родителей оказался тем спусковым крючком, который высвободил накопившиеся за последний месяц эмоции.

К тому моменту, когда мама тихо вошла в мою комнату, и, присев рядом, положила горячую ладонь на мою спину, мне уже было дико стыдно за выходку.

— Соня, прости нас, пожалуйста!

Ещё и прощения просит… Я молчу, не отвечаю, потому что в горле ком, её ласка снова растревожила мои наболевшие эмоции — жалко себя до ужаса.

— Сонечка, я папу еле сдержала, рвался к тебе извиняться, не злись на него, пожалуйста! Он, правда, был уверен, что ты в наушниках!

— Я не злюсь, мам!

Всё! Хлынуло! Опять… Плечи мои трясутся, и уже нет ни сил, ни желания сдерживаться.

Ощущаю маму на своей спине, она обнимает меня, затем отрывается, гладит мою голову, руки, плечи, и вдруг я слышу нечто, что даёт мне понимание, что никакой Алекс никогда не заменит мне мать, и что она всегда будет для меня человеком номер один просто потому, что она — мать.

— Бедный, бедный мой ребёнок! Ох уж эти Соболевы! И откуда только они берутся на наши головы! — шепчет тихонько больше себе, чем мне.

И я вдруг чувствую, как лавина моего негатива стекает в никуда, в одно мгновение становится легче, из груди вырывается судорожный выдох, останавливающий истерику и слёзы.

Она знает. Она очень хорошо меня понимает, не только потому, что женщина и мать, а потому, что сама это пережила. Они разные, и Алекс, и его сын, но есть в них обоих нечто необъяснимое, почти мистическое, не просто привлекающее, а притягивающее так сильно, что любая попытка увернуться причиняет самую настоящую, почти физическую боль.

— Я знаю, как сильно болит, знаю… — тихо шепчет мама. — Но выжить можно… Я же выжила, значит и ты сможешь!

— Не хочу, чтобы Алекс приходил…

— Понимаю. Поэтому и остановила его! — смеётся. — Не представляешь, что было, я еле справилась с ним! Ни угрозы не действовали, ни доводы…

— Что он хочет от меня?!

— Ничего не хочет, Сонь. Он безумно любит тебя, просто безумно, да ты и сама это знаешь. И сам не рад, что так явно это выходит, девчонки ведь ревнуют, да и неправильно это, но ничего не может с собой поделать — всё ему в тебе нравится: как мыслишь, как ведёшь себя, к чему стремишься.

— Я похожа на тебя, в этом всё дело.

— Да, я знаю. И он это знает, но… сделать ничего не может. Сказал мне сейчас, что не имеет права быть счастливым, если ты несчастна, представляешь? Смешной…

Мне больно. Больно теперь уже за отца. Я знаю, он сейчас внизу терзает себя, ругает, мучает — это в его духе, в его характере.