Абсолют в моём сердце

— И что… он тоже знает о…моей проблеме?!

— Конечно. Неужели думаешь, не заметил? Алекс, который всегда держит тебя в поле зрения? Признался недавно, что вы уже месяц не говорили по душам, страдает, скучает по тебе.

— Как я могу говорить с ним о… о таком?

— Но говорить нужно, Соняш. Тебе легче будет. Выбери меня… Я знаю, тебе привычнее отцу открываться, но… в этих вопросах, наверное, лучше между нами девочками!

— Лучше… — соглашаюсь.

— Оно ведь как, если ничего больше не будет у вас — то поболит, а потом понемногу на спад пойдёт. Главное, Соня, если чувствуешь, что с его стороны точно ничего нет, не ищи с ним встреч, не пытайся понравиться — бесполезно это. Их, этих Соболевых, привлечь ничем нельзя, их реакции непредсказуемы и необъяснимы. Все, абсолютно все, кто нас знают, задаются одним и тем же вопросом: почему она? Веришь, я и сама до сих пор точно не знаю, но в отличие от всей предыдущей жизни теперь хотя бы примерно догадываюсь.

— Почему? — это вопрос века.

Мама молчит, и мне кажется, что от её ответа зависит моя жизнь.

— Почему, мам?!

Разворачиваюсь и смотрю в её синие глаза… Красивые… Мои тоже синие, но оттенок… оттенок у матери необыкновенный, такой тёмный, глубокий цвет!

— Причины нет, и никогда не было. Просто влюбился и всё. На ровном месте. Я ничего не сделала, ничего! О красоте своей выдающейся вообще молчу. Он говорит, что увидел меня в толпе, глаза понравились. А мало ли красивых глаз, Соняш? И в каком это, интересно, месте мои — красивые?

— Цвет, мам… Цвет редкий, если долго смотреть — затягивает. И потом, никто не влюбляется с первого взгляда, понравиться человек может, это так, но любовь… она приходит потом!

— Если Алексу верить, то у него как раз всё с одного только взгляда и вышло.

— Ты неверно его поняла. Невнимательно слушала…

— Он рассказывал и тебе тоже?

— Да…

— И?

— Ты прыгнула — это его прибило, он испугался за тебя. Пока искал тебя там, в той воде, пережил всю свою жизнь наперёд — это сильнейшее эмоциональное потрясение. А потом романтика, вы двое, утро, море…

— В этих же обстоятельствах было полно других девчонок и большая часть в разы красивее и смелее меня.

— А может, он хотел несмелую?

— И такие были. Поверь, там были всякие. Вопрос открыт: почему?

— Ну не знаю…

— Вот и я до сих пор доподлинно не знаю. Больше скажу — он тоже не знает. У него одна теория: «ты была мне предназначена, я тебя сразу узнал». Бред какой-то.

— А если не бред, мам? Если это правда?

— А если правда, отпусти Эштона из своего сердца. Не похоже, чтоб он узнал тебя…

— Не похоже… — снова соглашаюсь. — Значит, нет никакой закономерности, как и никакой надежды.

— Ну… надежда всегда есть. И закономерность найти можно, если очень захотеть.

Снова смотрю в синие глаза, ищу поддержки, неужели поможет? Неужели найдёт, за что зацепиться моему глупому сердцу?

Мама улыбается так тепло:

— Соняш, они же отец и сын… Если я понравилась отцу, то ты, по идее, могла бы понравиться сыну…

— Я думаю об этом вот уже третий месяц, мам! Но он отвернулся, ему плевать, он… он…

— Поцеловал и пропал?

— Да!

Снова слёзы. Снова в висках жар, снова обида давит грудь.

— Сонечка, а если он не моногам, как его отец?

— Не понимаю…

— Нагуляться парень хочет, вот и всё. Что-то почувствовал к тебе, что-то светлое, хорошее, потому и поцеловал. А потом подумал и пожалел, потому что девочек они хотят в этом возрасте много и разных, вспомни брата своего! Как там в песне было? «Девушки бывают разные, чёрные, белые, красные!» — мама тянет эту строчку из незнакомой мне песни на козлиный манер, и мы обе заливаемся смехом — эмоции у обеих шаткие, из горя в непредсказуемую радость.


Отдышавшись, мама продолжает:

— Он просто решил не обижать тебя, Соняш. А избегает, потому что стыдно или самому тяжело. Если есть чувства у него, поверь, вернётся и будет в ногах валяться… а если нет, то и не нужно!

— Эштон и валяться?! Ты ни с кем его не перепутала?

— Ни с кем! Шучу я просто! — снова смеётся.

И я тоже смеюсь. А потом мы долго обнимаемся.

— Мам…я так завидую тебе…, но ты не думай, по-хорошему только!

— Не завидуй Соняш, меня эта зависть людская чуть со свету не сжила. И знаешь, что скажу тебе… — внезапно замолкает.

— Что?

— Не известно ещё что хуже: отсутствие этой их любви или наоборот…

— Я знаю, как тебе досталось, мам.

— Не всё знаешь. Увернуться, укрыться невозможно, нельзя. Скажешь себе: не хочу, не буду! А что толку? Если он решит, что ты его женщина — конец. Или поддашься, или изведёт и тебя, и себя. А быть с ними… Ох, Соня… Лучше бы ты влюбилась в парня попроще…

— Тогда и счастье будет проще…

Мама смеётся, целуя в макушку:

— Да… Чувствуется воспитание, приложил мой муженёк руку к твоему уму основательно, я смотрю. У тебя свои-то мысли есть на этот счёт вообще?

— А если они такие же? Может, мы мыслим одинаково!

— Не может, Соня! Сорокапятилетний мужик, дважды пытавшийся покончить с собой, переживший рак, смерть троих своих детей, болезнь любимых, потерю всей семьи в раннем детстве, не может мыслить так же, как невинная шестнадцатилетняя девочка, которая кроме полной семьи и чрезмерного достатка со всеми вытекающими ничего не видела!

— Видела…

— Что ты видела?

— Видела, как он сидел на полу и горько-горько рыдал у твоей постели, посреди ночи, чтобы никто не знал, что он на пределе и выбился из сил, пытаясь достучаться до тебя! Видела, как прощался со мной, и я знала, глубоко в сердце понимала, что вижу его в последний раз!

— Соня… Соня… Что ты такое говоришь?!

— То, что ты не видишь, не замечаешь! Маленькие люди тоже страдают, всё видят и всё чувствуют! Что вы там творите в своей спальне за закрытыми дверями, сексом занимаетесь или душу друг другу рвёте непониманием, недоверием, ненавистью, обидами, или что ещё там у вас было, мы не видим, но чувствуем за утренним столом, по вашим взглядам, словам, по отсутствию одного или обоих сразу! Мама! Как же страшно было, что он снова уйдёт! Ты не понимаешь, как страшно! А он не уходил, ты ушла!

И снова слёзы…

— Соня, Сонечка! Мне плохо тогда было, очень плохо, прости глупую, что твоей боли не замечала, словно замороженная была…

Мы молчим, потому что наговорили обе слишком много. Потом вдруг умозаключение:

— Поэтому, Соня, я и говорю — уж лучше не играть с ними в эту любовь! Ну его к чёрту, это фееричное счастье, такое, какого ни у кого больше нет…

— Надо было не играть, а просто жить… И ничего плохого не было бы!

Мама снова смеётся, вместо того чтобы обижаться:

— И в кого только ты такая разумная у меня?! Столько мудрости нынче в молодом поколении! Никто, Соняш не знает наверняка, что было бы, если бы… и если бы… и если бы… Нет у истории сослагательного наклонения! Могу сказать одно тебе: сейчас без него не выживу, так привязал, каждой клеткой, каждой мыслью, каждым вздохом. Никому его не отдам. Никому! Но если отбросить меня на двадцать лет назад — не села бы в его машину. Сознательно ни за что не пошла бы повторить всё это снова…А кто его знает, что ещё меня ждёт впереди?!

Улыбается ещё шире и целует в щёку так долго и нежно, как только мама может.

— Это для вас, молодёжи, мы старички безнравственные, а у нас-то жизнь в самом разгаре! Будет тебе сорок, поймёшь меня! И чем старше становишься, тем больше хочется успеть прожить каждый отпущенный день полноценно. И стыд куда-то исчезает, и зажатость, мелочи становятся мелочами, больше понимаешь истинную ценность вещей. Так что ты не обижайся на нас, малость перегнул твой любимый отец палку, но это… это — мы и наша жизнь. Постарайся понять нас.

— А я понимаю, и всегда понимала и Лёшка тоже. На наших глазах ведь вы чудили со своими страстями. Психанула сегодня… потому что накопилось! Виновата! Признаю!

Мы обнимаемся, и в этот момент в дверь тихо стучат, словно скребутся, и я даже знаю, кто это:

— А можно мне тоже с вами пообниматься?!

Кто ещё может войти с таким вопросом? Правильно! Только отец! И не войти, а проскакать на одной ножке! И мама права: как вообще он собирался с ней делать то, что собирался? С такой-то ногой?





Глава 14. Первый удар