Абсолют в моём сердце

Алекс долго смотрит, насупившись. Когда его брови сведены вот так, как сейчас, это означает только одно — он неимоверно рассержен. Смотрел он своими умными карими глазами в мои бестолковые синие минут пять, потом просто спросил:

— Ну как? Таблетка была вкусная?

— Нет, — отвечаю как на духу.

— Будешь ещё?

— Нет! — искренне и с чувством.

— То-то же. Собирайся, домой поедем.

— У меня всё болит! — ною.

— С трещиной в ребре можно и дома поваляться. ПОД ПРИСМОТРОМ! Так доктор сказал, так что вставай, хватит разлёживаться!

— Лёшка сказал, отец приедет…

— В другой раз он приедет, а через пару дней ты и сама сможешь к нему поехать.

В тот день — день моего позора, Алекс не произнёс больше ни слова о моём падении. Мама причитала долго и упорно, опробовала на мне с десяток методов промывки мозгов о том, как должны и как не должны себя вести приличные девочки, съехав в итоге на тему адекватности и обдуманности принимаемых решений. Я со всем согласилась, вот абсолютно с каждым её словом. А чего спорить? I definitely messed up[1]…

Но ни один потраченный матерью час на апгрейд моих мозгов не имел такого мощного влияния, как один единственный, не такой уж и длинный, разговор с отцом. Случилась наша беседа спустя недели, когда страсти вокруг моего «падения» поутихли, Лурдес и Аннабель почти перестали стебаться, а брат Лёшка всякий раз обнимать… Перепугался до чёртиков братик мой! Вот так вот в такие моменты и понимаешь, как дорог ты своим близким…

Отец проник в мой мозг незаметно, ненавязчиво, когда я не ожидала, не была готова, а потому не успела закрыться своими тинейджерскими заслонами:

— Я был однажды по ту сторону, Сонь. И знаю, что это такое не из книг, журнальных статей или чьих-то слов — проверил всё на себе, будучи на самом дне. На самом что ни на есть, Сонь. Вылезти оттуда нелегко, почти невозможно.

Я молчу, потрясённая его словами. Отец много рассказывал о себе… но больше о своём отношении к моей матери, совершённых ошибках… Но никогда не признавался в том, что был наркоманом. Не знаю почему, но мне вдруг становится жутко…

— Меня угораздило вляпаться в это дерьмо из-за уверенности в полнейшем своём неисправимом одиночестве. Мне было тридцать лет, и за эти годы я умудрился запороть все до единого шансы на главное — семью…

Отец медленно наливает в белые чашки цветочный чай — для себя и для меня, затем продолжает:

— Всё, что было мне нужно — знание, что в месте, называемом домом, меня ждёт хотя бы один единственный человек. И такой на мою удачу неожиданно нашёлся. Как ни странно, это была не твоя мать, хотя я уже давно привык связывать с ней не только всё самое лучшее в своей жизни, но и просто хорошее. Но в тот момент это оказалась не она, а совсем другая женщина. Совершенно чужой человек, казалось бы, не значимый, не имеющий для меня какого-либо веса, стал тем, кто вытащил безнадёжно отчаявшегося мужика из самого отвратного места, какое только можно себе представить. И я понял, что даже в те моменты, когда, казалось бы, ситуация видится беспросветной, появляются люди, которым ты важен, нужен, и которым будет бесконечно больно от твоих эгоистичных решений, убивающих, как ты думаешь, только тебя… Это иллюзия, Сонь. Мы не принадлежим себе, как хотим думать, мы часть тех, кто нас любит, и кого любим мы. И я понятия не имел, прозябая в притонах и потеряв человеческий облик, упиваясь собственными мечтами о несбыточном, как сильно в это самое время твоя мама любила меня, как жила воспоминаниями о том времени, которое мы двое щедро выделили себе в юности…

Алекс смотрит в мои глазами своими тёмными, проникая очень глубоко, доставая, кажется, до самого дна моей души, а у меня от его слов и признаний в буквальном смысле истерика…

— Соня, меня в квартире, которую я заставлял себя считать домом, ждал только один человек, тебя ждут и любят пятеро. А сколько ещё любящих тебя раскидано по свету? Принимая любые решения, которые касаются только тебя самой, помни о том, какую боль принесут их последствия твоим близким. Поразмысли, как скоро они смогут её пережить, и у всех ли вообще это получится. У меня вот точно нет, потому что мы с тобой родственные души, так ведь?

— Так… — меня душат слёзы, и я, пожалуй, впервые осознаю до самого конца, что именно сотворила.

— Помни, всегда помни о том, как сильно я люблю тебя, как болит мамино сердце о твоих ошибках и промахах, и что будет с ней и со мной, если один из них вдруг окажется фатальным. Подумай о том, какую выбоину это событие оставит в сердцах сестёр и брата, бабушки с дедушкой, твоего родного отца… Ты видишь, сколько людей ждут тебя? И это не случайные люди, как было у меня, а твои самые родные, роднее не бывает, понимаешь?

Я киваю, как игрушечная собачонка, потому что не в силах произнести ни слова — в горле одни рыдания. Отец обнимает меня обеими своими ручищами, и на груди у него так хорошо, так спокойно… Я больше никогда, никогда-никогда не прикоснусь ни к одному наркотику…





Глава 21. Мир без НЕГО




Я не имела даже отдаленного представления о том, к чему приведёт выходка в клубе. Если б только мой глупый девичий мозг мог это предвидеть…

Понимание содеянного не дошло до меня, даже когда мама, как бы невзначай, сообщила за ужином, что Эштон принял решение вернуться домой, в Париж, к матери.

— В Сорбонне готовят не худших бизнес-специалистов, нежели в нашем Университете!

— А как же медицина? — расстроено интересуется Лурдес.

— Ну, это уж он сам решит: если захочет, поступит и на медицинский!

А я не могу разжать рта. Горе. В моей душе горе выжгло пустыню в считанные секунды осознания этой новости.

Я приняла свою кару покорно. С понурой, можно сказать, головой.

Но никто и никогда не остановил бы меня, если бы ни та его фраза: «зачем ты приволок её сюда?».

Подлая, ненавистная фраза, разрушившая надежды, уничтожившая мечты и меня. Я не нужна ему. Не интересна. Безразлична. Даже докучлива, если хотите.

Это известно всем, и именно поэтому мне так заботливо помогают излечиться от болезни, создавая буквально тепличные условия. Я не виню ни отца, ни мать, потому что знаю: будь у меня хоть малейший шанс на взаимность, они никогда не совершили бы ничего подобного.


И я только-только начинаю догадываться, что мои чувства — не единственная причина «самостоятельного» решения Эштона вернуться на Родину. Ведь не существует абсолютно чёрствых людей, напрочь лишённых возможности любить, зато уж точно есть заблуждения и слепота некоторых наивных девочек…

Отсутствие в моей горемычной жизни парня по имени Эштон имеет свой ожидаемый эффект: мне становится легче. Я не вижу его, и моя обычная жизнь, в которой когда-то были иные интересы помимо одержимой любви, постепенно возвращается. Это мой последний год в старшей школе, и спустя ровно два месяца после случившегося в клубе, отец мягко просит уделить особенное внимание учёбе, ведь мне в этом году поступать! В планах родителей всегда была Европа… поэтому я с остервенением вгрызаюсь в науки.

Оценки удаётся выправить достаточно быстро и легко, особенно учитывая тот факт, что моим персональным тьютором по математике и французскому является профессор лучшего в штате Вашингтон Университета — моя мать, а по английскому, испанскому и наукам — отец. Моё поступление в высшее учебное заведение является настолько важным событием для них обоих, что в этот период зимы-весны последнего учебного года они ни разу не отлучаются из города. Отец даже пренебрегает командировками, отрядив эту свою обязанность Алёше, потому что его лучший друг и заместитель дядя Марк пребывает на каком-то необитаемом острове, делая свою киношную карьеру, и застрял там, похоже, надолго…

Дни и часы расписаны по минутам, и только поздними вечерами моё влюблённое сердце получает долгожданную возможность побыть наедине с собой и собственными думами, мечтая о том, что в теории могло бы стать реальностью… Но, к сожалению, только в теории.

Каждую свою ночь я сплю с лошадью — той самой, которую дарила ЕМУ в День его Рождения. Она испачкана его кровью, и эта кровь — единственное, что у меня осталось — несколько маленьких частичек человека, который неожиданно стал для меня самым главным существом на планете. Я целую её, каждый раз желая ЕМУ спокойной ночи, и сплю всю ночь в обнимку с игрушкой, представляя на её месте его руку, шею, голову, не важно, что. И так же точно, начиная в шесть утра свой трудный, тяжёлый, перегруженный учёбой день, я желаю Эштону хорошего дня, добрых людей и удачи в каждом запланированном им на сегодня деле. И я стараюсь не думать о том, с кем он встречается, кто удовлетворяет его «потребности», и, не дай Бог, владеет его сердцем.

Я просто живу, прохожу каждый свой день, представляя себе, что он там, в далёкой Европе, в своём родном Париже так же одинок, как и я, и может быть даже иногда вспоминает обо мне и искренне жалеет о том, что не дал нам даже шанса.

Так легче, так проще, так безопаснее. Постепенно эмоции и боль становятся не такими острыми, переживая заново все произошедшие события, я понимаю, насколько была неправа и глупа, навязывая Эштону своё чрезмерное внимание. Мне стыдно перед ним за то, что случилось в клубе, но тяжелее всего осознавать свою эксклюзивную вину в том, что ему пришлось уехать. Ведь он сам приехал к нам, значит, ему нужно было быть здесь, именно здесь, рядом с отцом, сёстрами, а не кем-то ещё. Больше всего мне хочется заглянуть в его карие глаза и попросить прощения, но, увы, это невозможно. Я не могу даже написать ему — его нет в соцсетях, никто не открывает мне его Парижский номер телефона, я не знаю его адреса. Стена, самая настоящая Китайская стена между нами.

Таких оценок, как в последнем из трёх лет хайскул, у меня не было за всю историю моего обучения. И я кардинально меняю свои намерения: желание быть архитектором, как отец, нещадно растоптано стремлением лечить людей…

Родители немного в шоке от такой кардинальной перемены в моих планах на жизнь:

— Соняш, выбор профессии слишком важное решение, чтобы принимать его под воздействием эмоций! — возмущён отец.

Ну да, ему очень нравилось моё увлечение архитектурой, и раньше он мог часами рассказывать мне о стилях, их истории, о технологиях, о современных тенденциях. Теперь, когда я собираюсь посвятить ближайшие девять лет изучению медицины, чтобы стать в итоге детским онкологом, о чём мы будем с ним говорить? Какие у нас будут общие темы для бесед?

Спустя месяц отец пробует войти в мою эмоциональную голову с другой стороны:

— Сонь, ты даже не представляешь себе, насколько тяжёлую профессию ты выбрала. Эта работа — одна из самых сложных, но важно делать её хорошо! От твоих решений будут зависеть жизни! Детские жизни, Сонь! Они будут умирать, несмотря на все твои старания, они всё равно будут умирать, и я не уверен в том, что ты сможешь это вынести! Ты ведь очень эмоциональный, ранимый человек, разве в тебе есть достаточно чёрствости и хладнокровия, чтобы реагировать адекватно, чтобы не разрушиться самой под тяжестью этой профессии?

Слова отца задели за живое. Конечно, я знала, что американская медицина, которую считают лучшей в мире, ещё не придумала способа излечивать все виды онкологии и на всех её стадиях, но я никогда не проводила параллели между своими эмоциями и способностью делать своё дело хорошо.

«Они всё равно будут умирать…». Страшная перспектива. Уродливая сторона профессии. Они будут страдать, мучиться, спрашивать меня о смерти, и всегда кто-то из них будет обречён. Сколько силы нужно человеку, женщине, чтобы продолжать делать своё дело, невзирая на этот неподъёмный груз?

Я сомневаюсь, но отец не давит. Отец направляет мысли в то русло, которого избегает мой наивный мозг. Я не была в розовых очках, но никогда не думала, что не смогу делать всё возможное для их жизней из-за своих эмоций, из-за своей неспособности справляться с ними.

Мама просит меня хорошо подумать, всё взвесить, разумно оценить свои способности и возможности.

— Нет, не умственные, конечно! — уточняет она.

Да, мам, я знаю. Уже поняла: речь о возможностях моей души, о способностях моей эмоционально-неустойчивой личности. Если справиться с чувством первой любви к мальчику оказалось для меня такой непосильной задачей, то как же я собираюсь всю жизнь волочь на себе груз детской боли, которую не смогу унять, и смертей, которые могли бы быть жизнями, если бы я старалась лучше. Ведь всегда можно лучше! Всегда!

И я решаю доказать им обратное: я не бесполезное женское существо, паразитирующее на успехах родителей. Я не девочка, родившаяся с серебряной ложкой во рту. Да, я эмоциональна, да неустойчива. Но эмоциональность поможет мне в моём деле, я буду сопереживать, и дети, чувствуя это, будут легче переносить свою большую маленькую катастрофу. А неустойчивость — повод работать над собой, причина стремиться стать лучше. Главное, чтобы цель была убедительной.

Родители соглашаются:

— Твои доводы разумны, Софья, — отмечает отец.

Алекс редко называет меня полным именем, и это говорит только о том, насколько сильно он обеспокоен моим будущим, но главное, что его заботит, самое главное — это моё счастье:

— Просто помни: всегда можно переиграть. Если ноша непосильна, лучше её вовремя сбросить, не дожидаясь, пока она придавит тебя своим весом так сильно, что ты уже не сможешь оправиться.

— Хорошо, пап. Я поняла тебя.

И он доволен. Он согласен и готов поддержать.

А потом в дело включается мама:

— Соняш, мы с Алексом решили, что тебе лучше учиться дома.

Вот она ядерная бомба! Я знала! Всегда знала, что они замалчивают какой-то страшный для меня исход. И вот теперь только всё ясно…

Отец не так категоричен, но линия у него та же:

— Чужая страна, чужие люди, чужие опасности. Я не смогу так же хорошо заботиться о тебе, как здесь, Соняш. И я очень хочу, чтобы ты вылетела из гнезда как можно позже.

— Но пап, все нормальные выпускники уезжают подальше от родительского дома, это — своеобразный этап взросления, он есть у всех! У всех!

— Алёша тоже ведь дома учился, — не сдаётся отец.

— Да, но жил-то он отдельно!

— Соняш, я бы предложил тебе квартиру… Но не буду этого делать, потому что дома, со мной и мамой, тебе будет лучше, а нам спокойнее!

— Мне не нужна квартира, мне нужна самостоятельность!

— Соняш, это в жизни успеется. Ещё взвоешь от неё! Прошу тебя, поживи с родителями ещё хотя бы пару лет! Тебя рано выпускать из гнезда, ты не готова к жестокости мира, ты не готова к ответственности. Просто повзрослей, и мы с мамой слова тебе не скажем — куда захочешь, туда и поедешь!

Ослу понятно — всему виной чёртов клуб, вернее моя необдуманная выходка. Хотела привлечь к себе внимание — пожалуйста, привлекла. Ешь теперь Сонечка, только смотри не объешься!