Абсолют в моём сердце
Часть 46 из 54 Информация о книге
— Ты хочешь, чтобы я пришла? — Конечно, — отвечает, не задумываясь. — Мне не нравится то, что происходит в последнее время. Воскресенье — семейный день, кажется, так ты говорила четыре года назад… Одного члена семьи каждый раз нет, и я чувствую, что виноват… в чём-то… — В чём-то, — повторяю эхом. — В чём же? В том, что полюбил не меня. — Я приду, Эштон. У меня двадцать седьмого дежурство, но я поменяюсь с кем-нибудь. — Уже дежуришь? — Практика — третий год учусь. — Ясно… Учись хорошо. Ты будешь отличным доктором! — Постараюсь. Раз уж сам пригласил — значит пойду. Julia Michaels — Heaven Вечеринка, одна из многих, на которые я вот уже три года как не хожу. За это время отвыкла от толп людей, громкой музыки, шальных косячков, алкоголя… который, впрочем, и раньше никогда не пила. До того единственного в моей истории случая. Теперь мне двадцать лет, и хотя по закону США права употреблять алкогольные напитки не имею до тех пор, пока на своём личном календаре не достигну отметки в 21, я вливаю в себя маргариту (а кто вообще соблюдает эти тупые законы?), потому что не пить невозможно. Они обнимаются почти постоянно. Иногда он целует её, не скрываясь, не стесняясь многочисленных друзей и знакомых, потому что тоже, очевидно, успел хорошо зарядиться горячительным. Пьют все, и я в том числе. Примерно в половине первого ночи чувствую, что уже не могу стоять на ногах. Подхожу к Эштону, спрашиваю: — Где можно отдохнуть? — На втором этаже есть спальни — выбери любую… Только не master-bedroom, пожалуйста! — Пожалуйста! — выдыхаю в его лицо свои алкогольные пары. И никуда не иду. Оскорблена… НЕ место мне в его супружеском… почти супружеском ложе… Я пьяна, и я продолжаю себя спрашивать: зачем он поцеловал меня тогда в лесу? Не сдержался, просто физически хотел, как наиболее доступное в данный конкретный момент женское тело, или всё же «что-то» есть не только у меня, но и у него тоже, «между нами» то есть…? Лурдес едва ворочает языком, так же, как и я, на ней весь вечер провисел какой-то очередной бойфренд, показавшийся мне в трезвом состоянии нормальным, но теперь его нет… — А где твой друг? — спрашиваю. — А…, - машет рукой. — Все мужики — суки! — Поссорились, значит… — констатирую, едва выговаривая слова. — Для справки: суками могут быть только женщины, а вот мужчины… КОЗЛАМИ! Мы синхронно ржём. — Скажи-ка, сестра… Лурдес прикрывает рот рукой, затем шёпотом: — Ты всё ещё девственница? Если б я была трезвой девственницей, то этот вопрос точно поверг бы меня в замешательство и залил бы моё лицо багровой краской, но я в этот роковой в своей жизни момент — пьяная девственница, а потому смело вываливаю все свои выболевшие внутренности: — Конечно! Берегу самое ценное для одного человека… Только он … он женится на другой, — я ржу как ненормальная и Лурдес тоже, хотя говорю я совсем не смешные вещи, просто мы слишком много выпили. — Знаешь, что… — выдавливает сквозь смех сестра. — Что? — Меня эта его курица таааак бесит! — Это не новость, — отвечаю, всё также смеясь. — Меня она вообще выворачивает наизнанку, но… — моё веселье враз рассеивается, — ему наплевать на наше мнение, он ЕЁ любит, а не… — Хера он её любит! — сестра даже на мгновение протрезвела. — Когда любят не ложатся в постель с другой девушкой… без одежды! На моё лицо, очевидно, вылился шок, потому что Лурдес решилась на некоторые уточнения: — Ты думала, я не знаю? Все знают! Все видели, как он лечил тебя! — Ничего не было… — и я уже сама сомневаюсь. — Если ты говоришь — я верю, но… это уже не имеет никакого значения, Софи! Вы были в одной постели всю ночь, и на вас обоих не было одежды! Мне нечего сказать, но зато у сестры много накопилось: — Вот если бы я была тобой, — и она машет своим указательным пальцем между нами, долго так машет, пытаясь сформулировать свою мысль, — то я бы поступила так, как нужно и удобно МНЕ! — Что ты имеешь в виду? — Я бы переспала с ним! Ты хотела, чтобы он был первым? Ну вот и сделай так, чтобы именно это и произошло! Все мужики сволочи! Говорю тебе, ВСЕ! Не жалей никого из них, не жалей! — Слушай, Лу… Тебе ж всего шестнадцать, а надралась ты как… Ооох! — Ну, ты же не настучишь отцу, так ведь? — Не настучу, — соглашаюсь. — Тогда я тоже не настучу! — На что? — мои брови взлетают в удивлении. — На то, что ты сейчас сделаешь. — А что я сделаю? Лурдес многозначительно поднимает брови, вытягивая своё лицо: — Поднимись наверх, займи одну из спален. Он вскоре придёт к тебе. Если ты позволишь ему — он это сделает. Давно уже хочет, поверь, я знаю, что говорю! — С чего это он вдруг придёт? — Предоставь это мне, сестрёнка! Всё будет в лучшем виде! Ноги ты побрила? — Не помню… — А … не важно, он всё равно вдрызг пьяный… Не вдрызг, как оказалось. Эштон вошёл в комнату почти сразу за мной со словами: — Что с тобой? И он не выглядел пьяным. Хотя был… Недавно. Совсем недавно. — Со мной всё в порядке, — отвечаю, и у меня даже получается чётко выговаривать слова. — Даже более, чем… — Но Лурдес сказала… — А я её обманула! — хоть и пьянь, а ума хватает не впутывать в эту подлость сестру. Подхожу, смотрю ему в глаза. Он тоже не отводит взгляда и не уходит — ждёт, что дальше будет. Это придаёт мне уверенности: захотел бы, был бы так уверен в своём выборе — ушёл бы сразу. Ставлю бокал на пол, у своих ног, затем, почти не шатаясь, делаю ещё один шаг к нему, развязав на шее один единственный шёлковый узел своего голубого платья длиною в пол … И оно бесшумно сползает по моим бёдрам вниз, прямо как в рекламе духов. Этого даже не планировалось — само собой вышло. В его глазах испуг… или удивление, соперничающее с разочарованием… Но он так и не двигается с места. Всё также стоит. Я кладу ладони на его грудь, она пылает жаром вечеринки и выпитого, он сам весь словно горит, и снова во мне прибавляется уверенности: мои пальцы расстёгивают одну за другой пуговицы его нежно-розовой рубашки… На белом персидском ковре этой спальни голубой и розовый… Наши тела — белое и смуглое, так непохожи, но поле вокруг них звенит напряжением, искрится желанием… как мне кажется. Он молчит и ничего не делает. А я совсем уже наглею: провожу ладонью медленную линию от его груди к животу и ниже, задерживаюсь на пряжке ремня, замешкавшись, испугавшись вдруг собственных действий. Эштон оборачивается и бросает один нервный взгляд на дверь: и хочется и колется, догадываюсь я. Поднимаю глаза, заглядываю в его, но желания в них не вижу… В них злость… Жгучая, опаляющая ненавистью злоба… — Чего ты хочешь? — Идиотский вопрос. Разве это не очевидно? — Здесь моя невеста! — его зубы стиснуты, и он скорее прошипел эту фразу, нежели сказал.