Абсолют в моём сердце
Часть 47 из 54 Информация о книге
Меня разбирает смех: — Забавно! — признаюсь, смело расстёгивая его ремень. — Представляешь, я тоже когда-то вообразила себя почти невестой! От этих слов Эштон дёргается так, будто его кипятком ошпарили. — И тогда же, — продолжаю свои наглые признания, — я решила, что ты будешь первым! — Да ну! — Именно. И ты не поверишь, — не знаю, почему мне так смешно, когда должно быть либо стыдно, либо… я должна возбуждаться в этот момент или хотя бы в общих чертах хотеть секса. — Я до сих пор девственница! И тут Эштон с шумом выдыхает. — Всё жду тебя, жду, когда же ты нагуляешься. Ты же по этой причине от меня отказался? Разнообразия хотел, свободы… Как же так вышло-то, что ты женишься теперь? Как? Я же жду?! Тебя… На его лице на мгновение мелькает мягкость и… участие, что ли, но так же мгновенно исчезает, уступая место всё той же горячей злобе. Я ещё никогда не видела его таким злым. Никогда. — Ты же ещё не женат… формально свободен от обязательств, так сказать, — проклятая весёлость, — так давай и меня тоже! Для полноты, так сказать, многообразия… Пополни коллекцию! Стягиваю его джинсы, но он не даёт, хватает за запястья и отбрасывает мои руки в сторону. — Что? Неужели отказываешь? Тогда придётся вручить своё девичье сокровище кому попало… Антону, например… Или вообще, выдерну вот прямо сейчас какого-нибудь твоего друга из толпы, уж он-то точно не откажется, не такой дурак, как ты! Лицо Эштона — неживая маска. Не человек — статуя. Но меня в настолько пьяном состоянии, не смущает даже это. Я сажусь на край кровати и снимаю бюстгальтер, оголяя свою немаленькую грудь. Швыряю его в угол спальни. — Иди, пригласи сюда кого-нибудь на свой выбор! Раз уж тебе не нужен мой подарочек, вручу его другому! Давай-давай! И он ведётся. Неожиданно. Может, тоже пьяный, а может, просто я каким-то чудом задела его честолюбие: как же так, любимая дочь его отца переспит по пьяни с проходимцем, и тот лишит её девственности, когда он мог бы сделать это сам… Его джинсы слетают с него в одно мгновение ока, носки тоже. Он совершенно голый, стоит в центре комнаты в полной экспозиции. А у меня шок: от необъяснимого и неясного выражения его лица, от красоты и мощи его обнажённого тела, от впервые в жизни увиденного мужского органа в возбуждённом состоянии… Да, именно это — и было тем, что напугало меня. Я пьяная, а потому глупая. Испугалась его члена. Не ожидала… Не представляла себе, что они такие… — И… эта штука в меня войдёт? — сама в ужасе от всей инфантильности своего вопроса. Мгновение, и Эштон прижимает меня к постели своей собственной гостевой спальни: — Ещё как войдёт, сестричка! — цедит сквозь зубы. — Предлагаю сделку. — Давай. Излагай. — Я тебя трахну сейчас, и даже постараюсь быть нежным. Но ты сваливаешь на хрен навсегда из моей жизни! НАВСЕГДА! — буквально орёт он в моё лицо, нависая надо мной, пугая, и я впервые осознаю, насколько гадкой и мерзкой выгляжу в его глазах: — Эштон, прости меня… — успеваю только вымолвить, как дверь в комнату открывается. Это Маюми. Эштон поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Один быстрый как мгновение, но длинный как вечность диалог двух влюблённых людей. В её глазах боль, в его — бездна сожалений. — Маюми… — шепчет он, но от шока не может даже шелохнуться. Она вылетает за дверь, Эштон, наконец, отскакивает от меня с криком: — Маюми! И в этом имени столько отчаяния… столько страха… Я всегда считала его безэмоциональным. Ошибалась — он эмоционален. Ещё как. Его руки сжимают лицо, он то ли скулит, то ли воет, затем убирает их, смотрит в мои глаза своими, полными слёз, и буквально выплёвывает свою всепоглощающую ненависть ко мне: — Ну ты и сссука… Столько боли, горечи, отчаяния, как в этой «суке» мне ещё не доводилось слышать. Маюми улетела домой, в Токио. Да, она родом из сильно обеспеченной семьи, в Париже училась в одном с Эштоном институте, в Сорбонне. Там они и познакомились год назад. Почти сразу стали жить вместе, и Эштону удалось её убедить переехать вместе с ним в Штаты. Своё предложение он сделал не где-нибудь, а в Соборе Парижской Богоматери — решил последовать примеру отца. Об этом милом нюансе из личной истории моих родителей он знал от меня: я была тем человеком, который открывал ему отцовские секреты, почти интимные моменты, сердечные тайны. Маюми больше не вернётся. Никогда. Глава 27. Расплата Вот уже два дня меня не было в Университете. В душе пустыня Сахара, сил нет выходить на свет Божий, смотреть людям в глаза. Живу у родителей. После случившегося Алекс забрал меня с вечеринки Эштона и отвёз прямиком домой. Пока ехали, не сказал ни слова. Ни одного. На третий день своего «отходняка», плавно перетекающего в глубокую депрессию, я случайно подслушала их разговор: — …я не могу… — Но ты ведь сам приучил её обсуждать подобные вещи только с тобой! Она не хочет говорить со мной! Признаёт только тебя, так же, как и Алёша! Ты так сильно хотел их признания, что перегнул палку, теперь они признают в качестве советчика только тебя! — Неправда, ты преувеличиваешь, Лера! — Ты знаешь, что нет! — Лер, я не могу говорить девочке подобные вещи, ни один отец не может, потому что слова мужчины для неё имеют больший вес, нежели слова женщины! И вовсе не потому, что кто-то из нас хуже или лучше, а потому что так задумано природой! Слова, сказанные тобой, будут восприниматься иначе, если их произнесу я! — Так нам это и нужно, разве нет? — Нет! Её самооценка как женщины, самоуважение — это самое важное! Она и так сейчас уязвима, и без того унижена, обижена, отвергнута и прочее, и ты предлагаешь мне идти к ней и читать мораль о том, как не следует себя вести с мужчинами? Да она после этого из дома не выйдет! — Я просто поражаюсь тому, как ты всегда умудряешься вывернуть ситуацию так, что виновные вроде как и не виноваты! — Объективно, да. Я считаю, Эштон виноват, а не Соня. — Да неужели? — Именно. Моя девочка не пошла бы на такое, если бы ей не дали повод. Значит, он дал! Моя Соня держалась, как скала, все эти годы, и мне, Лерочка, очень хорошо известно, чего ей это стоило! Нет! Мы не говорили об этом ни разу! Просто когда-то я на своей шкуре всё это пережил! — Звучит, как упрёк! — Просто пытаюсь объяснить себя, вот и всё. Эштон виноват. Он дал повод, не сомневайся. — У меня такое чувство, что у тебя всегда и во всём только Эштон виноват! Даже там, где он целиком и полностью пострадавшая сторона, всё равно его вина! — Иногда мне кажется, что я ненавижу его… — Господи, Алекс, что ты такое говоришь?! А я зажимаю рот руками, потому что душат рыдания, и не знаю сама, почему же мне так больно… — Зачем? Зачем ты говоришь такие страшные вещи? — кажется, у матери голос тоже на срыве. — Потому что я их чувствую. Если я не могу сказать об этом тебе, то кому же тогда? — Ты ему нужен! Ты так сильно ему нужен! — Ровно так же, как и ты… У этой фразы есть шипы, и предназначены они моей матери. Я слишком занята собой, чтобы набраться смелости и заглянуть в их комнату, посмотреть, почему молчат, что происходит у них, как она отреагировала. Внезапно слышу негромкое: — Прости… Слышу, что мать плачет, отец, очевидно, утешает её как всегда, они обнимаются. — Нет такой кнопки, на которую можно было бы нажать, чтоб получить желаемое. Нет такой точки у меня на теле, которая отвечала бы за любовь к сыну, которого я узнал уже взрослым мужиком, а не ребёнком. Но хуже всего то, что и у него нет кнопки, имеющей функцию «люби!». — Он твой сын! Твой родной сын, Алекс! — А может Провиденье потому и забирало их у меня, всех до единого, что ничего хорошего они не могли бы дать ни миру, ни мне? Я сам сколько боли людям принёс, преимущественно женщинам, конечно! Да что далеко ходить: Амбр, например! — У Амбр был выбор и свои взгляды и цели в жизни, а вот у Эштона его не было, он получил данный набор жизненных активов, где одного из самых главных не хватало! — Теперь ты упрекаешь? — Нет! Тоже хочу объяснить себя! Дальше не слушаю, плетусь в свою комнату — этот родительский спор выжал меня как лимон! Сил нет ноги переставлять… Спустя примерно час стук в дверь: — Соняш, можно к тебе? — это мама. Видно договорились всё-таки миссию вправления моих мозгов возложить на неё. — Можно, но мам, не надо, прошу тебя! Я всё понимаю и всё знаю, самой тошно и противно! Самой стыдно, только не пили меня доводами благоразумия и воспитанности, скромности и гордости, а последней у меня отродясь нет, так где ж её взять?