Бесконечная шутка

– Я эмигрировал из моей родной Швейцарии.

Все еще шепотом:

– Ты не здесь. Эти гондоны – из железа. А мы – которые настоящие – и нас мало – они нас дурят. Мы все в одной комнате. Настоящие. Все время в одной комнате. И все прое… ктируется. Это они так умеют, машинами. Прое. ктируют. Чтобы дурить. Картинки на стенах меняются, такшо нам каэца, будто мы куда-то ходим. Туда-сюда, там и тут. А на самом деле это тока они меняют прое. кции. В одном и том же месте, все время. Они дурят мозги машинами, чтобы ты думал, что передвигаешься, ешь, готовишь, пятое-десятое.

– Я пришел сюда в отчаянии.

– А реальный мир – одна комната. Эти так называемые люди, так называемые – снова с жестикуляцией, – это все, кого ты знаешь. Ты их уже встречал, каждого, по тыще раз, в разных лицах. Всего их тока 26. Они играют разных персонажей, которых ты думаешь, что знаешь. Носят разные лица, про… ектируют на стену разные картинки. Сечешь?

– Об этом реабилитационном доме отзывались свысока.

– Врубаешься? Посчитай. Совпадение? Здесь всего 26 человек, считая безногого на лестнице. Совпадение? Случайность? Здесь щас все машины, которые играли аще всех, кого ты встречал. Слышишь, не? Нас дурят. Водят роботов в заднюю комнату и – эцсамое…

Видимая дверь запертого Кабинета открылась, и возник наркозависимый пациент с человеком во власти с планшетом в руках. Наркозависимый пациент хромала и кренилась далеко в сторону, хотя и была привлекательной стереотипом блондинок американовой культуры образа.

– меняют. Тонкие органические слои. Все люди, кого ты знаешь. Так называемые. Одни и те же роботы.

– Иностранец с ограниченными возможностями и непроизносимым именем! – огласила власть с планшетом.

– Меня призывают, – сказал Марат, наклоняясь освободить запоры на колесах своей fauteuil.

– почему я в этой прое. кции, чтоб тебе объяснить. Чтоб ты знал, – Марат манипулировал fauteuil направо верным левым колесом.

– Прошу простить меня, чтобы отправиться просить о лечении.

– В упор прям.

– Спокойной ночи, – через левое плечо. Inutile женщина, когда он миновал ее, словно бы слегка вздрогнула в своей тяжелой fauteuil.

– Тебе тока кажется, что ты куда-то едешь! – окликнул наркоман, еще на одном колене корточек.

Марат подкатился к человеку во власти как можно медленнее, глубоко осев в пиджаке и жалко виляя. Что значительно, крупная женщина при планшете не выказала удивления при виде вуали УРОТ. Марат протянул крупную руку в приветствии, которую понудил дрожать.

– Доброго вечера.

Безумно пахнущий мужчина на ковре воззвал вслед:

– Обязательно погладь собак!

Раньше Джоэль накуривалась в лохмотья, а потом убиралась. Теперь она стала замечать, что ей просто нравится убираться. Она протерла ее с Нелл Гюнтер фибролитовый комод. Протерла овальную крышку рамы зеркала на вешалке и само зеркало так чисто, как только могла. Мыла она салфетками «Клинекс» и застоявшейся водой из стакана у кровати Кейт Гомперт. Ее почему-то совершенно не тянуло надевать носки и сабо и спускаться на кухню за настоящими чистящими средствами. До нее доносился гул жильцов только что с вечерних собраний, посетителей и претендентов. Она чувствовала их голоса в полу. Когда ее вырвал из сна стоматологический кошмар, ее рот раскрылся в крике, но кричала Нелл Г. внизу в гостиной, которая всегда смеялась так, будто ее потрошат. Нелл предвосхитила крик Джоэль. Затем Джоэль принялась за уборку. Уборка – наверное, вид медитации для наркоманов с малым сроком реабилитации, которым все еще не сидится на месте. Расцарапанный пол пятиместной женской спальни был такой грязный, что она намела целую кучу пыли одним только ненаклеенным стикером на бампер, который когда-то выиграла в БМ. Потом сумела собрать большую часть кучи влажным «Клинексом». Она включила только прикроватную лампу Кейт Г., и не поставила ни одной кассеты YYY, из уважения к Шарлотте Трит, которой было нехорошо, из-за чего она даже пропустила с разрешения Пэт собрание «Посиделок субботним вечером» и теперь спала, в маске для сна, но без поролоновых берушей. Эластичные поролоновые беруши выдавали каждому новенькому жильцу Эннета по причинам, которые, по словам сотрудников, прояснятся реально быстро, но Джоэль их ненавидела – они отключали внешний звук, зато пульс головы оглушал, и дыхание становилось таким, будто ты в скафандре, – и Шарлотта Трит, Кейт Гомперт, Эйприл Кортелю и бывшая жилица Эми Джонсон были с этим солидарны. Эйприл говорила, от поролоновых берушей у нее мозг чешется.

Все началось с Орина Инканденцы, уборка. В квартире в Бэк-Бэй, когда отношения становились натянутыми, или когда при мысли о серьезности и возможной недолговечности романа ее охватывала тревога, накурка и уборка стали важным упражнением, как творческая визуализация, своеобразный предпросмотр дисциплины и порядка, которые помогут ей выжить одной, если до этого дойдет. Она накуривалась и визуализировала себя в одиночестве, в ослепительно чистом пространстве – каждая поверхность блестит, каждый предмет на своем месте. Она видела, как может, скажем, взять оброненный попкорн с коврика и с полной уверенностью его съесть. Когда она убиралась в квартире, ее окружала аура стальной независимости, даже несмотря на тихие всхлипы и нервные стоны, которые не мог удержать корчащийся рот, когда она убиралась под кайфом. Квартиру практически безвозмездно предоставил Джим, который так мало разговаривал с Джоэль на первых их встречах, что Орину приходилось ее успокаивать, что это вовсе не неодобрение – у Самого в мозгу недоставало важной детали, которая позволяет замечать других людей, чтобы их, собственно, не одобрять, говорил Орин, – или неприязнь. Таков уж Чокнутый Аист. Орин звал

Джима либо «Сам», либо «Чокнутый Аист» – семейные прозвища, от которых у Джоэль уже тогда бегали мурашки.

Именно Орин познакомил ее с фильмами отца. Его Творчество тогда было настолько малоизвестным, что даже не все местные исследователи серьезного кино знали его имя. Джим потому и создавал дистрибьюторские компании, чтобы, собственно, обеспечивать дистрибьюцию. Одиозным он стал только после того, как Джоэль с ним познакомилась. И к тому времени она стала с Джимом ближе, чем Орин за всю свою жизнь, отчего отчасти и возникала часть натянутых моментов, из-за которых в кирпичном многоквартирнике было так ужасно чисто.

У нее четыре года не проскакивало практически ни единой сознательной мысли о ком-нибудь из Инканденц до встречи с Доном Гейтли, из-за которого они почему-то всплывали в памяти постоянно. Это была вторая самая несчастная семья из всех, что Джоэль когда-либо видела. Орину казалось, что Джим его не любил как раз до такой степени, что даже замечал. Орин много рассказывал о семье, обычно по ночам. Как никакой пантерский успех не смоет психическое пятно простейшей отцовской нелюбви, когда тебя не видят и не признают. Орин даже не представлял, какими банальными и среднестатистическими были его проблемы-сродителем-того-же-пола; ему-то казалось, что это нечто чудовищно исключительное. А Джоэль знала, что ее собственная мать ее не очень любит с того первого раза, когда ее личный папочка заявил маме, что лучше они с Пусей пойдут в киношку без нее. Многое из того, что Орин рассказывал о семье, было унылым, затхлым от долгих лет страха признаться. Он приписывал Джоэль какую-то нечеловеческую отзывчивость из-за того, что она не убегала с криками из комнаты, когда он вываливал на нее свою банальщину. Пуся – семейное прозвище Джоэль, хотя мама всегда называла ее только Джоэль. Орину, которого она когда-то знала, казалось, что его мать была сердцем и пульсом семьи, лучом света во плоти, человеком такой горячей любви и материнской заботы, что почти компенсировала отца, который едва ли существовал, в родительском смысле. Внутренняя жизнь Джима была для Орина черной дырой, говорил Орин, а лицо его отца – пятой стеной в любой комнате. Джоэль изо всех сил старалась не заснуть и не терять нить, когда слушала, позволяла Орину выпустить затхлый пар. Орин не имел представления о мнении или чувствах отца по любому поводу. Он считал, что Джим прячется за матовым пустым выражением лица, которое его мать иногда в шутку звала на французском Le Masque. Он так пусто и безвозвратно скрывался в себе, что Орин даже стал представлять его аутистом, почти кататоником. Раскрывался Джим только перед матерью. Как и все в семье, говорил он. Она поддерживала каждого, психически. Она была светом и пульсом семьи, связывала их всех воедино. Джоэль в постели научилась зевать незаметно. Прозвище детей для матери было «Маман». Оно никогда не склонялось и не изменялось, как и она сама в их представлении. Его младший брат был безнадежно отсталым, сказал Орин. Орин вспоминал, как Маман по сотне раз на дню говорила, что любит его. Это почти компенсировало пустой взгляд Самого. Главным детским воспоминанием Орина о Джиме был равнодушный взгляд с большой высоты. Его мать тоже была очень высокая, для женщины. Он говорил, что считал довольно странным, как это его братья были такими низкими. Его умственно отсталый брат был от горшка два вершка, сообщал Орин. В грязной спальне Джоэль чистила за батареей там, куда могла достать, не касаясь батареи. Орин называл мать из своего детства эмоциональным солнцем. Джоэль вспоминала, как дядя ТиЭс ее личного папочки рассказывал, как ее личный папочка свою личную мамочку «чуть ли не в перл возводил». Батареи на женской половине Эннет-Хауса грели всегда, 24/7/365. Сперва Джоэль думала, что многоваттная материнская любовь миссис Аврил Инканденцы и сломала Орина, обострив контраст с отдаленным погружением в себя Джима, которое в сравнении и могло показаться непризнанием или неприязнью. Что, может, из-за этой любви Орин стал слишком эмоционально зависим от матери – с чего еще ему переживать такие душевные терзания, когда внезапно появился младший брат – с особыми ограниченными возможностями и потребностью в еще большем материнском внимании, чем Орин? Орин однажды ночью на футоне в их квартире вспоминал для Джоэль, как втихую брал и волочил мусорное ведро, и переворачивал, и ставил рядом с особой колыбелью новорожденного брата, поднимая высоко над головой тяжелую пачку «Квакер Оутс», чтобы размозжить головку этого ребенка, с которым все вечно возятся. За семестр до этого Джоэль получила пятерку с минусом по возрастной психологии. И зависимый еще и психологически, Орин, как будто, или даже метафизически – Орин говорил, что когда рос – сперва в обычном коттедже в Уэстоне, а затем в академии в Энфилде, – когда рос, делил про себя человеческий мир на тех, кто открыт, читаем, достоин доверия, и таких скрытных и замкнутых, что понятия не имеешь, что они о тебе думают, разве что только вполне можешь представить, что ничего такого уж расчудесного, иначе зачем скрывать? Орин признавался, что начинал замечать, как сам становится как раз таким скрытным, пустым и замкнутым, к концу юниорской карьеры, несмотря на панические попытки Маман спасти его от скрытности. Джоэль вообразила тогда 30 000 голосов стадиона «Никерсон» БУ, открыто ревущих в одобрении, – звук взмывает с пантом до какого-то амниотического пульса чистейшего позитива. Против степенных и сдержанных аплодисментов тенниса. Как же легко все было видеть и понимать, тогда, слушая, когда она любила Орина и сочувствовала ему, бедному несчастному богатому и многообещающему мальчишке, – все это до того, как она познакомилась с Джимом и его Творчеством.

Джоэль отскребала обесцвеченный квадрат отпечатков пальцев вокруг выключателя света, пока влажная салфетка не расползлась в бяку.

Никогда не доверяйте мужчине, если он говорит о своих родителях. Каким бы высоким и басовитым он ни казался, родителей он видит с точки зрения маленького ребенка, по-прежнему, и так будет всегда. И чем несчастней было детство, тем более отсталой будет его точка зрения. Этому она научилась на горьком опыте.

«Бяка» – это было слово ее мамы для маленьких катышков сонной слизи, которая появляется в уголках глаз. Ее личный папочка называл их «глазные козявки» и вытирал их ей свернутым уголком своего платка.

Но при этом и не сказать, что родителям на тему воспоминаний об их детях доверять можно.

Дешевый стеклянный абажур на потолочной лампочке был черным от скопившейся пыли и дохлых жуков. Некоторые жуки выглядели так, будто принадлежат давно вымершим видам. Один только верхний слой пыли наполнил пол пустой коробки от Carefree. Для более упрямой въевшейся грязи требовались уже металлическая губка и аммиак. Джоэль отложила абажур до лучших времен, когда сбегает на кухню выкинуть множество коробок грязи и мокрых «Клинексов» и захватит из-под раковины принадлежности калибром посерьезнее типа губок Chore.

Орин сказал, что она третья по чистоплюйности из всех, кого он знал, после его Маман и бывшего игрока, с которым он играл в паре, с обсессивно-компульсивным расстройством – двойной диагноз, который встречался в УРОТе повсеместно. Но в то время подтекст прошел мимо нее. В то время ей и в голову прийти не могло, что ее привлекательность для Орина могла быть так или иначе связана с его матерью. Больше она переживала, что Орина привлекала только внешность, насчет которой ее личный папочка предупреждал, что на сладчайший мед слетаются самые гадкие мухи, так что берегись.

Орин и близко не был похож на ее личного папочку. Когда Орин выходил из комнаты, она не испытывала облегчения. Когда она бывала дома, ее личный папочка как будто не покидал комнату дольше чем на несколько секунд. Ее мать сказала, что даже бросила и думать поговорить с ним, когда Пуся приезжала домой. Он как на поводке плелся за ней из комнаты в комнату, какой-то даже жалкий, обсуждая жезлы и низкокислотную химию. Как будто она выдыхала, когда он выдыхал, и наоборот. Куда не пойдешь, он уже там. Все время ощущалось его присутствие. Ощущение его присутствия пронизывало комнату и задерживалось после его ухода. Отсутствие же Орина – из-за учебы или тренировок – опустошало квартиру. Казалось, когда он уходил, из нее высасывали воздух и стерилизовали еще даже до того, как начиналась уборка. Без него она не чувствовала себя одиноко, но скорее чувствовала себя одной, каково будет оказаться одной, и потому она – не какая-нибудь дурочка же 305,– возводила фортификации реально заранее.

Познакомил их, конечно, именно Орин. Была у него такая идея-фикс, что Самому захочется ее использовать. В Творчестве. Она была слишком красива, чтобы не захотеть найти ей применение, запечатлеть. И лучше уж Сам, чем какой-нибудь тщедушный академик. Джоэль возражала против всей этой идеи в целом. Была у нее присущая умным девочкам неловкость из-за своей красоты и производимого ею эффекта на людей – опаска, многократно усиленная предупреждениями личного папочки. А еще важнее – ее интересы лежали по другую сторону объектива. Она сама займется запечатлением, уж не переживайте. Ей хотелось снимать, а не сниматься. Было у нее смутное презрение начинающих режиссеров к актерам. Хуже того, истинная цель прожекта Орина была психологически очевидной: он думал, что через нее сумеет как-то сблизиться с отцом. Что он уже представлял, как они ведут взвешенные беседы и морщат лбы на темы внешности и игры Джоэль. Треугольник взаимоотношений. От этого ей было совсем нехорошо. Она предполагала, что Орин подсознательно хочет, чтобы она стала проводником для него самого и «Самого» – каким, судя по его рассказам, была его мать. Ей было нехорошо от того, как разгоряченный Орин предсказывал, что отец просто не сможет удержаться, чтобы «не использовать» ее. Ей было сверхнехорошо от того, как Орин называл отца «Сам». Это уже было болезненно вопиюще, с точки зрения задержки развития. Плюс ей было нехорошо – ненамного слабее, чем как она, возражая, преувеличивала на футоне, – ей было нехорошо от самой перспективы иметь хоть какое-то отношение к человеку, который так ранил Орина, человеку таких чудовищных роста, холодности и отдаленной скрытности. Джоэль услышала с кухни вой и грохот, в сопровождении туберкулезного хохота Макдэйда. Дважды Шарлотта Трит вскакивала во сне, блестящая от температуры, и говорила глухим мертвым голосом что-то очень похожее на «Трансы, в которых она не дышала», а потом падала назад, отключалась. Джоэль пыталась определить источник странного прогоркло-коричного запаха, исходящего из угла шкафа, заваленного вещами. Это особенно непросто, когда трогать чужие вещи запрещается.

Она могла бы догадаться и по Творчеству. Его Творчество было любительским, увидела она, когда Орин попросил у брата – неотсталого – одолжить им парочку копий «только для чтения» Чокнутого Аиста. Может, «любительский» – не то слово? Вернее сказать, творчество гениального оптика и техника, который был любителем в любых настоящих социальных взаимодействиях. Технически великолепное, Творчество, с покадрово продуманными освещением и ракурсами. Но при этом до странного выхолощенное, пустое, без какого-либо ощущения драматического направления – никакого нарративного движения в направлении к настоящей истории; никакого эмоционального движения в направлении к зрителю. Как общаться с заключенным через пластиковое окно по телефону, отзывалась о ранних работах Инканденцы старшекурсница Молли Ноткин. Джоэль они казались больше похожими на разговоры очень умного человека с самим собой. Она задумывалась о значении прозвища «Сам». Холодные. «Брачное соглашение Рая и Ада» – язвительное, заумное, китчевое, кичливое, циничное, технически умопомрачительное; но и холодное, любительское, скрытное: без риска сочувствия иовоподобному протагонисту, которого, показалось ей, зритель должен был видеть как клоуна на ярмарке над бочкой с водой. Высмеивания «инвертированных» жанров: веселые, с фигой в кармане и иногда глубокие, но и какие-то условные, будто разминка пальцев какого-то подающего надежды пианиста, который отказывается реально сесть и что-нибудь сыграть, чтобы эти надежды испытать. Даже в студенчестве Джоэль была уверена, что пародисты не лучше преданных фанатов, но в ироничных масках, а сатира обычно – творчество людей, которым нечего сказать самим 306. «Медуза против Одалиски» – холодная, аллюзивная, замкнутая, враждебная: единственное чувство к зрителю – презрение, метазрители в театре фильма представлены неодушевленными предметами задолго до того, как начинают превращаться в слепой камень.

Но встречались и проблески чего-то еще. Даже в ранних работах, еще до того, как Сам совершил скачок, дугу которого она помогла продлить, к нарративно антиконфлюэнциальной, но неиронической мелодраме, когда бросил свои технические фейерверки и попытался заставить персонажей зашевелиться, хоть и безрезультатно, и проявил смелость, отказался от всего, что умел, и решительно пошел на риск показаться любителем (каким и являлся). Но даже в раннем Творчестве – какие-то проблески. Такие скрытные и быстрые. Чуть ли не украдкой. Она их замечала, только когда смотрела одна, без Орина и его вечного диммера, с ярко горящей люстрой в гостиной, как ей нравилось – нравилось видеть в комнате с экраном и себя, и все остальное, а Орину больше нравилось сидеть в темноте и целиком нырять в то, что он смотрел, раскрыв рот, – ребенок, которого вырастило кабельное многоканальное ТВ. Но вот Джоэль начала – на повторных просмотрах, изначальной целью которых было изучить, как он строит мизансцену, для продвинутого курса раскадровки, которым она не на шутку увлеклась, – она начала замечать какие-то проблески. Три коротких кадра «М. п. О.» с профилями великолепных противниц, искаженными каким-то внутренним конфликтом до неузнавания. Каждый монтаж с проблеском измученного лица сопровождался падением с кресла окаменевшего зрителя. Всего три доли секунды, не больше, промелькнувшей боли на лицах. И боли не от ран – они же так и не касаются друг друга, пока кружат с зеркалами и мечами; у обеих была непробиваемая оборона. А скорее их словно глодало заживо то, что их красота делала с теми, кого так манила, к сцене, как будто предполагали проблески. Но и всего три проблеска, каждый почти на подсознательной скорости. Случайность? Но во всем этом странном и холодном фильме не были случайными ни единый кадр или склейка – все действо, очевидно, раскадрировали вплоть до секунды. Наверняка это труд не на одну сотню часов. Поразительная техническая дотошность. Джоэль все пыталась поймать проблески мучений на лицах на паузу, но то были первые дни картриджей «ИнтерЛейса», и пауза тогда еще искажала экран и не давала изучить то, что хотелось. Плюс у нее возникло жутковатое ощущение, что режиссер специально увеличил скорость пленки в этих человеческих проблесках на пару кадров, чтобы пресечь подобное изучение. Как будто он не мог не вставлять человеческие проблески, но делал это хотя бы как можно быстрее и неизучаемей, словно они его каким-то образом компрометировали.

Орин Инканденца был всего лишь вторым парнем, который осмелился заговорить с ней как мужчина с женщиной 307. Первым стал слюнявый и полуслепой от пунша «Эверклир» кентуккийский лайнмен «Кусачих поросят» Шайни-Прайза еще в Шайни-Прайзе, штат Кентукки, на пикнике, куда клуб поддержки команды пригласил чирлидерш и жонглерш жезлом; и лайнмен выглядел точь-в-точь застенчивым мальчишкой, когда признавался – через извинение, что чуть не попал на нее, когда его стошнило, – что от ее охрененной красоты так и каменеешь и не можешь заговорить с ней в каком-либо другом состоянии, кроме как залив глаза и страх. Лайнмен признался, что всю команду при виде красоты лучшей жонглерши поддержки в школе, Джоэль, охватывает парализующий ужас. Орин признался, какое у него было для нее секретное прозвище. Память о том школьном полдне не изгладилась до сих пор. Она как сейчас чувствовала дым мескитного хвороста, и синие сосны, и отраву от насекомых, слышала визг скота, который забивали и свежевали для пикника в символическом жертвоприношении перед матчем открытия против «Риверменов» Средней технической школы Сев. Падуки.

Как сейчас видела лайнмена-ухажера, признававшегося с мокрыми губами, привалившись к молодой синей сосенке, пока ее ствол наконец с треском не поддался.

До этого пикника и признания ей казалось, что это ее личный папочка отваживал – как-то – парней с попытками заговорить как мужчина с женщиной. Все было так странно, и одиноко, пока с ней не заговорил Орин, который и не думал скрывать, что, если речь идет о пугающе красивых девчонках, то он позвякивает яйцами из противоотказной стали.


Но дело было даже не в субъективной идентификации, которую она чувствовала, когда видела проблески и на первый взгляд немотивированные вставки, которые выдавали что-то большее, чем холодную выпендрежную техническую абстракцию. Как, например, 240-секундный кадр с «лягушачьей» перспективы «Экстаза св. Терезы» Джованни Лоренцо Бернини, который – да – тормозил драматическое движение «Брачного соглашения.» до раздражающей остановки и не добавлял ничего сверх того, что мог бы добавить точно такой же 15или 30-секундный кадр; но на пятом или шестом пересмотре Джоэль стала замечать важность четырехминутного неподвижного кадра из-за того, чего в нем не было: весь фильм был снят с ТЗ 308 алкоголика – продавца упаковок для бутербродов, и алкоголик – продавец упаковок для бутербродов – вернее, его голова – присутствовал в кадре каждую секунду, даже во время титанического небожительского марафона в семикарточный стад на таро занимал половину сплит-скрина: его закатывающие глаза, ямочки на висках и четки капель пота на верхней губе непрерывно накладывались на экран и восприятие зрителя. кроме четырех нарративных минут, когда алкоголик – продавец упаковок для бутербродов стоял в зале Бернини в Санта-Мария-делла-Виттория, и кульминационная статуя заполняла экран до всех четырех краев. Статуя, ее эстетическая данность, позволяет алкоголику – продавцу упаковок для бутербродов сбежать от себя, от своей надоевшей вездесущей запутавшейся головы, вот в чем суть, поняла она. Может, четырехминутный неподвижный кадр был не только артхаусным жестом или враждебной к зрителю ерундой. Свобода от собственной головы, своей неизбежной ТЗ – теперь Джоэль стала замечать малозаметный до скрытой степени эмоциональный импульс, ведь опосредованная трансценденция над собой – как раз то, что полагается темой декадентской статуи оргазмической монашки. Вот так после внимательного (и, признаться, довольно скучного) пересмотра в кэмповом абстрактном язвительном картридже обнаружился неироничный, почти моральный тезис: стазис кульминационной статуи фильма заявлял в качестве теоретической темы эмоциональный эффект – самозабвение как Грааль – и – в почти моралистическом незаметном жесте, думала Джоэль, бросая взгляд на экран в освещенной комнате, под кайфом, за уборкой, с перекошенным ртом, – заявлял самозабвение через алкоголь уступающим самозабвению через религию/искусство (ведь от употребления бурбона голова продавца постепенно раздувалась, ужасающе, пока под конец фильма не заходила за границы кадра, и в двери Санта-Мария-делла-Виттория ему пришлось протискиваться с трудом и унижением).

Но все это стало неважно, когда она наконец познакомилась со всей семьей. Творчество и пересмотры были лишь намеком – который обычно чувствовался благодаря небольшим разумным дозам кокса, помогавшим ей заглядывать в Творчество глубже, дальше и потому, наверно, даже без особой объективности, – нутряным предчувствием, что мнение обиженного пантера об отце было ограниченным, заторможенным в развитии, а то и вовсе оторванным от реальности.

Ужин-знакомство Джоэль без макияжа, трезвой как стеклышко и с волосами в свободном узле, Орина и Самого в «Лигал Сифуд» в Бруклайне 309 практически ничего не выявило, не считая того, что режиссер вроде бы более чем успешно удерживался от искушения «использовать» Джоэль в каком угодно качестве – она заметила, как осел и скривился высокий мужчина, когда Орин рассказал, что СКОЗА училась на «К и К» 310,– как позже объяснил ей Джим, она выглядела слишком общепринято, коммерчески красивой, чтобы думать о ее использовании в Творчестве того периода, одной из теоретических задач которого было бунтовать против распространенных общепринятых коммерческих стандартов красоты Америки, – и что Орин в присутствии «Самого» так нервничал, что за столом просто не оставалось места для каких-нибудь других эмоций, и Орин постепенно заполнял паузы все более и более торопливым неутихающим вздором, пока и Джоэль, и Джиму не стало совсем неудобно, что пантер даже не притронулся к своему окуню на пару и не давал никому вставить и слова.

Позже Джим объяснил Джоэль, что он просто не знал, как разговаривать с сыновьями-неинвалидами без присутствия и посредства их матери. Орина невозможно было заткнуть, а Хэл в присутствии Джима так замыкался, что паузы в их общении были поистине мучительны. Джим сказал, что подозревал, что ему и Марио так легко друг с другом только потому, что до шести лет из-за инвалидности и задержки в развитии мальчик даже не разговаривал, так что ему с Джимом удалось привыкнуть к взаимному молчанию, хотя вместе с тем Марио проявлял интерес к объективам и кино, никак не связанный ни с какими отцами или потребностями угодить, так что у них нашлось что-то по-настоящему общее, свое; и даже когда Марио разрешили работать на съемках некоторых фильмов позднего Творчества Джима, произошло это без всякого давления потребности в общении или связи через кино, как было с Орином и Хэлом в случае тенниса, в котором Джим (как сообщил ей Орин) был поздно раскрывшимся юниором, но зато топовым теоретиком.

Джим называл фильмы из своего Творчества развлечениями. В половине случаев – с иронией.

В такси (которое для них вызвал Джим) по дороге домой из «Лигал Сифуд» Орин бился головой о пластмассовую перегородку и рыдал, что, похоже, снова не смог наладить с Самим контакт без присутствия и посредства матери. Даже не объяснить, как у Маман получалось посредничать или устанавливать контакт между разными членами семьи, сказал он. Но получалось. Твою мать, да он же до сих пор даже приблизительно не представлял, что Сам думал об уходе в футбол после десяти лет тенниса, хныкал Орин. Или о том, что Орин в этом действительно хорош, хоть в чем-то, в кои-то веки. Что он, гордится, или завидует, или осуждает, что Орин бросил теннис, или как?

Матрасы в пятиместной женской спальне были слишком тощими для кроватных рам, и филенки рам в щелях отвратительно заросли пылью, с вплетенными женскими волосами в придачу, так что одного «Клинекса» хватало, только чтобы смочить эту гадость, и еще несколько сухих уходило на то, чтобы отскрести. Шарлотта Трит из-за болезни уже несколько дней не ходила в душ, и находиться рядом с ее рамой и филенками было непросто.

На первой встрече Джоэль со всей несчастной ячейкой общества – на День благодарения, в Доме ректора, ЭТА, прямо по Содружке в Энфилде, – Маман Орина миссис Инканденца («Прошу, зови меня просто Аврил, Джоэль») была обходительна, добра, внимательна без назойливости, и неназойливо тяжело трудилась над тем, чтобы все гости расслабились и наладили контакт, и чтобы Джоэль чувствовала себя желанной и ценной участницей семейного собрания – и было в этой женщине что-то такое, от чего каждый волосок на теле Джоэль встал дыбом. Не оттого, что Аврил Инканденца оказалась одной из самых высоких женщин, что встречала Джоэль, и уж точно самой высокой красавицей с безупречной осанкой (доктор Инканденца ужасно горбился), что она встречала. Не оттого, что ее синтаксис был таким естественным, бойким и внушительным. И не из-за почти стерильной чистоты первого этажа (туалет в ванной комнате как будто не просто выскребли, а еще и отполировали до блеска). И не из-за того, что обходительность Аврил со всех общепринятых точек зрения была фальшивой. Далеко не сразу Джоэль хотя бы начала понимать, отчего у нее при виде матери Орина нервный озноб. Сам ужин – без индейки; какая-то политико-семейная шутка для своих про День благодарения без индейки, – был вкуснейшим, но без претенциозности. Они не садились за стол до 23:00. Аврил попивала шампанское из бокальчика волнистого стекла, которое как будто никак не кончалось. Доктор Инканденца (никаких предложений звать его просто Джимом, обратила внимание она) пил из трехгранного стакана чтото такое, от чего над стаканом стояло легкое марево. Аврил расслабляла гостей. Орин показывал достойные пародии на известных личностей. Они с малышом Хэлом колко подшучивали над канадским произношением Аврил некоторых дифтонгов. Аврил и доктор Инканденца по очереди нарезали для Марио лосося. Джоэль вдруг откуда ни возьмись представилось, как Аврил размахивается и втыкает нож ей в грудь по рукоятку. Хэл Иканденца и два других односторонне мускулистых мальчика из теннисной школы навалились на еду как беженцы, за чем собравшиеся наблюдали с мягкими улыбками. Каждый раз после того, как Аврил подносила ложку ко рту, она по-патрициански промокала губы. На Джоэль было простенькое платье, с очень высоким вырезом. Хэл и Орин были отдаленно похожи. Каждый четвертый комментарий Аврил адресовала Джоэль, чтобы включить ее в беседу. Брат Орина Марио был на костылях и ужасно обезображенный. Под столом стояла чистая миска для собачьей еды, но не было ни собаки, ни каких-либо упоминаний о ней в беседе. Джоэль обратила внимание, что Аврил также адресовала каждый четвертый комментарий Орину, Хэлу и Марио, как бы в цикле равного включения. На столе было нью-йоркское белое и альбертанское игристое. Доктор Инканденца вместо вина пил что-то свое, и несколько раз вставал наполнить стакан на кухне. Огромные висячие сады позади капитанских стульев Аврил и Хэла отбрасывали от ультрафиолетового света, из-за которого свечи на столе светились странным светло-голубым, сложные тени. Режиссер был такой высокий, что, когда собирался со стаканом на кухню, вставал как будто целую вечность. Джоэль мучило наистраннейшее беззащитное ощущение, что Аврил желает ей зла; волосы в разных местах то и дело вставали дыбом. Все рассыпались в «спасибо» и «пожалуйста» в чистейшем духе WASP-янки [194]. После второго похода на кухню доктор Инканденца сложил на тарелке из дважды запеченного картофеля замысловатый футуристический городской ландшафт и вдруг завел оживленный монолог о развале голливудской монолитной системы студий в 1946 году и последующем взлете актеров, играющих по методу Станиславского, вроде Брандо, Дина, Клифта и проч., отстаивая причинно-следственную связь. Его голос был среднего тембра, кротким и без акцента. Маман Орина была явно выше двух метров, куда выше личного папочки Джоэль. Джоэль каким-то чутьем угадывала, что Аврил была из тех женщин, которые нескладны в молодости, а потом расцветают, и но по-настоящему прекрасными становятся куда позже, где-то к тридцати пяти. Она решила, что доктор Инканденца похож на цаплю из района экологической катастрофы, как она ему позже рассказывала. Миссис Инканденца помогала гостям расслабиться. Джоэль представила ее с палкой постового в руках. Она ни разу не сказала Джиму, что Орин звал его Чокнутым или Печальным Аистом. Весь праздничный стол чуть-чуть склонялся к Аврил, совсем чуть-чуть и незаметно, как гелиотропы. Джоэль поймала себя на том, что и сама так делает – наклоняется. Доктор Инканденца закрывал глаза от ультрафиолетового света растений в жесте, напоминающем салют. Растения Аврил называла своими «Зелеными детками». В какой-то момент ни с того ни с сего малыш Хэл Инканденца, тогда не старше десяти, объявил, что основная единица силы света называется кандела, которой он, ни на кого не глядя, дал определение, что это сила света, излучаемого с поверхности 1/600 000 квадратных сантиметров в трубке при температуре отвердевания платины. Все мужчины за столом были в пиджаках и галстуках. Самый крупный из двух партнеров Хэла по теннису раздавал межзубные стимуляторы, и никто над ним не смеялся. Улыбка Марио казалась одновременно неприличной и искренней. Хэл, который начинал действовать Джоэль на нервы, все спрашивал, не спросит ли его кто-нибудь, чему равна температура отвердевания платины. Джоэль и доктор Инканденца вдруг затеяли разговор о Базене, теоретике кино, которого Сам терпеть не мог и при упоминании которого корчил гримасу. Джоэль заинтриговала ученого-оптика и режиссера, объяснив пренебрежение Базена самоосознанным режиссерским самовыражением исторической связью с неотомистским реализмом «персоналистов» – эстетической школы, имевшей большое влияние на французскую католическую интеллигенцию в районе 1930–1940-х: многие учителя Базена были выдающимися персоналистами. Аврил попросила Джоэль рассказать про сельский Кентукки. Орин начал длинную пародию на покойного попастронома Карла Сагана, выражающего телевизуальный трепет перед масштабами космоса. «Миллиарды и миллиарды», – повторял он. Один из теннисных дружков просто-таки отвратительно рыгнул, и никто никак не отреагировал. Орин повторял «миллиарды и миллиарды и миллиарды» голосом Сагана. Аврил и Хэл добродушно поспорили об употребимости слова «район» применительно к датам. Затем Хэл попросил несколько примеров какой-то гаплологии. Джоэль с трудом сдерживалась, чтобы не влепить мелкому позеру такую пощечину, чтобы у него голова над бабочкой завертелась. «Вселенная: – продолжал Орин еще долго после того, как шутка перестала быть смешной, – холодная, бесконечная, невероятно вселенская». Ни разу не поднимались темы тенниса, жонглирования жезлом и футбола: официальные виды спорта вообще не упоминались. Джоэль обратила внимание, что никто не смотрел на доктора Инканденцу прямо, кроме нее. Часть территории академии за окном столовой накрывал любопытный складчатый белый маммарный купол. Марио вонзил свою специальную вилку в картофельный город доктора Инканденцы под общие аплодисменты и уже коробящие каламбуры с термином «деконструкция» от этого несносного Хэла. В свете свеч и ультрафиолета у всех сверкали зубы. Хэл вытер шнобель Марио, который как будто безостановочно истекал соплями. Аврил предложила Джоэль ни в коем случае не стесняться и немедля позвонить семье с поздравлениями в сельский Кентукки, если она желает. Орин сказал, что Маман родом из сельского Квебека. Джоэль была на седьмом бокале вина. То, как Орин поправлял свой полувиндзор, все больше и больше напоминало какой-то сигнал. Аврил убеждала доктора Инканденцу найти способ включить Джоэль в производство, раз она и киновед, и теперь еще и почетное и желанное прибавление в семье. Марио, потянувшись за салатом, выпал со стула, и ему в сопровождении шуток и веселья помог один из теннисистов. Все дефекты Марио было трудно перечислить и тем более назвать. Джоэль решила, что он похож на нечто среднее между куклой и одним из большеголовых плотоядных хищников из старых спецэффектовых оргий Спилберга про ящеров. Хэл и Аврил бурно выясняли, можно ли считать оговорку полноценным словом. Высокая узкая голова доктора Инканденцы все ниже склонялась к тарелке, а потом медленно поднималась, то ли медитативно, то ли пьяно. Широкая улыбка обезображенного Марио была такой несходящей, что на ее уголки можно было что-нибудь повесить. С притворным акцентом южной красавицы – который, очевидно, не был подколкой Джоэль, скорее отсылка к Скарлетт О'Харе, – Аврил сказала, что заявляла не единожды, что от альбертанского шампанского у нее всегда бывают «пары». Джоэль обратила внимание, что практически все за столом улыбались, широко и постоянно, с блестящими в странном свете от растений глазами. Как и она, обратила внимание Джоэль; у нее уже начинали болеть мышцы щек. Большой друг Хэла часто отрывался от еды, чтобы воспользоваться межзубным стимулятором. Больше никто своими не пользовался, хотя и вежливо держали в руках, словно как раз собирались. Хэл и два его друга судорожно сжимали руку, периодически. Никто как будто не обращал на это внимания. В присутствии Орина никто ни разу не сказал слова «теннис». Перед этим его полночи тошнило на нервной почве.

Теперь он брал Хэла на слабо, что тот не сможет назвать температуру отвердевания платины. Джоэль, хоть убей, не могла вспомнить ни одного названия старых сиджиайных пленочных спилберговских штук про динозавров, хотя ее личный папочка водил ее на каждый. В какой-то момент отец Орина встал снова наполнить стакан и уже не вернулся.

Сразу перед десертом – который горел – Маман Орина спросила, можно ли, если никто не имеет ничего против, всем на секундочку совершенно секулярно взяться за руки и просто прочувствовать благодарность за то, что судьба свела сегодня всех вместе. Джоэль она как-то особенно попросила поучаствовать в процессе. Джоэль взяла руку Орина и друга Хэла пониже, которая была такая мозолистая, что на ощупь напоминала кожуру. На десерт был «вишневый юбилей» с деликатесным нью-брансуикским мороженым. Отсутствие доктора Инканденцы за столом как будто осталось неупомянутым, почти незамеченным. И Хэл, и его не ковыряющийся в зубах друг очень просили «Калуа», и Марио в подражании им жалко шлепал по столу ручонками. Когда Орин извлек сигару и «гильотину», Аврил уставилась на него в притворном ужасе. Также подавали бланманже. Кофе был без кофеина, с цикорием. Когда Джоэль снова подняла голову, Орин уже убрал сигару, так и не закурив.

Закончился ужин настоящим взрывом доброжелательности.

Джоэль чувствовала, как сходит с ума. Она не видела никакого притворства в обходительности и тепле хозяйки в свой адрес, в доброжелательности. И в то же время она самым нутром чуяла, что женщина могла, не сходя с места, нарезать поджелудочную и вилочковую железы Джоэль, и смешать, и приготовить себе сладкое мясо, и съесть охлажденным без гарнира, и промокнуть губы, не моргнув и глазом. И это так и останется неупомянутым среди всех, кто наклоняется в ее сторону.

По дороге домой в такси, телефонный номер компании которого Хэл воспроизвел по памяти, Орин набросил ногу на скрещенные ноги Джоэль и сказал, что если на кого и можно рассчитывать, что он поймет, как Аисту важно где-нибудь использовать Джоэль, так это на Маман. Он дважды спросил Джоэль, как ей Маман. Мышцы щек Джоэль ныли просто ужасно. Когда они доехали до кирпичного дома, в тот последний День благодарения до эры Спонсирования настал первый исторический момент, когда Джоэль впервые специально занюхала пару дорожек кокаина, чтобы не уснуть. Орин во время игрового сезона не мог употреблять, даже если бы захотел: у спортивных команд БУ брали анализы в случайном порядке. Так что в 04:00 Джоэль не спала, второй раз протирала за холодильником, пока Орин плакал во время кошмара, который, как ей почему-то казалось, по праву должен был присниться ей.

Покачнув его уверенность в своих суждениях этих человеков, та, кого Марат считал за отчаянного наркомана, оказалась представителем власти demi-maison Эннета. Женщина при планшете была только лишь подчиненной. Марат очень редко неверно судил человеков или же их роли.

Женщина во власти была негативна в телефон. «Нет-нет. Нет, – говорила она в телефон. – Нет».

– Прошу прощения, – заговорила она с Маратом поверх трубки, не поместив на трубку ладонь конфиденциальности. – Всего секундочку. Нет, ей нельзя, Марс. И не важно, что она обещала. Будто она раньше не обещала. И сколько уже раз. Нет. Марс, потому что нам всем будет плохо, а у нее опять начнется, – голос мужчины по ту сторону донесся громким, и власть предержащая оборвала тыльной стороной запястья всхлип, после же выпрямилась. Марат взирал без выражения. Его погребла под собой великая усталость – о такую пору англоязычие всегда трудоемко. Поверх пола раскинулись собаки. – Знаю, но нет. На сегодня – нет. Если она еще раз позвонит, скажи, чтобы звонила сразу мне. Да.

Она деактивировала переговоры и на мгновение уставилась столу в поверхность. Между ее креслом и fauteuil Марата раскинулись двое собак, одна собака из которых лизала свои интимные гениталии. Марат подавил дрожь и чуть подтянул плед, так же сгорбился, чтобы минимизировать мускулатуру здоровья торса.

– Доброго вечера. – начал Марат.

– Что вы, не уходите, – женщина с властью эвакуировалась из дум печали, придав оборот своему креслу, чтобы смотреть на него прямо. Она предприняла попытку профессиональной улыбки на манер США. – Вы же столько просидели. Я видела, как вы делились с Сельвином. Сельвин часто заглядывает, когда мы проводим групповую приемку.

– Что до меня, я думаю, он страдает душевной болезнью, – Марат обратил внимание к тому, что одна нога женщины была гораздо тоньше прочей ее ноги. Также его отвлекала привычка притворяться шмыгать. Фальшивые шмыги происходили вне его воли.

Она скрестила эти ноги. Далеко за выпуклым окном ее стола могуче затрубили двое клаксонов автомобилей.

– Этот Сельвин, он рекомендовал мне гладить по вашим животным, чего, к сожалению, я не совершу.

Женщина тихо рассмеялась и подалась вперед над скрещенными ногами. В дополнение у одной собаки были газы.

– В графе «гражданство» вы написали «Швейцария».

– Я чужеземец на постоянном жительстве, зависимый от геры, от белого и от хмурого, в отчаянных поисках лечения и проживания.

– Но в США вы легально? С грин-картой? С кодом проживания ОСИН 311?

Марат произвел из пиджака на свет документы, которые в дальнем прошлом подготовил прозорливый мсье Дюплесси.

– Также инвалид. Обезображенный, также, – сказал Марат, стоически пожав плечи, склоняя вуаль к темному ковру.

Женщина изучала его документы ОСИН с поджатыми губами и лицом для покера, свойственными онанским властям из любых мест. Одна из ее рук была скрючена на манер клешни.

– У всех здесь свои проблемы, Генри, – сказала она.

– Анри. Пардон. Анри.

Некая женщина снаружи Кабинета у передней двери demi-maison, она засмеялась на манер автоматического оружия. Из-под задней ноги собаки с гениталиями, окончание которых скрывалось под поднятой лапой, доносились влажные звуки. Женщина с властью, поддержав себя обеими руками о стол, поднялась и отперла дверцу черного металлического шкафчика над ТП и консолью на столе. Дверца из старого черного металла открывалась вверх. Марат предал памяти номер модели этого телепьютера, коий был индонезийский и дешевой цены.

– Вообще, Анри, в Эннет-Хаусе за все годы, сколько я здесь работаю, – у нас были эмигранты, эмигранты на ПМЖ, иностранцы с таким английским, что ваш – еще цветочки, – она перенесла вес на прочную ногу, чтобы тянуться в глубь шкафчика за неким предметом. Марат использовал мгновение ее невнимания, чтобы предать своей памяти факты о кабинете. На двери кабинета было украшение треугольника внутри круга, но не было запорного засовывания, а лишь жалобный дешевый замок в ручке. Нигде не виднелось мелкой шишки стандартной микроволновой сигнализации 10.525 ГГц. Рамы огромных окон – без кончиков проводов. Тем самым оставалась возможность лишь магнитно-контактной сигнализации, которую, в случае наличия, тяжело отключить, но также возможно. Марат ощущал сильную нехватку жены, что всегда было знаком глубокой усталости. Дважды он шмыгнул.

Женщина говорила с ним в шкафчик:

– …подпишете для меня несколько разрешений, чтобы мы сделали копии вашего ОСИНа и запросили по факсу выписку из вашей клиники, которая, кстати?..

– Реабилитация «Чит-Чат-Фармс», пенсильванского штата. Прошлый месяц, – связной AFR в Монреале поручился словом обеспечить документы без любых промедлений.

– В этом, в Вернерсдейле, или как?