Битна, под небом Сеула

* * *


Саломея хлопала в ладоши. Глаза ее блестели. Она попыталась выразить свои чувства жестами, но левая рука не слушалась ее: вместо лба она коснулась кончика носа и недовольно поморщилась.

«Вам, наверно, хочется теперь немного отдохнуть?» – спросила я.

Саломея высокая и худая, но из-за болезни она сидит скрючившись в кресле-каталке. На тощие ноги наброшен шотландский плед, чтобы не было видно, что она носит памперсы. Тем не менее она умеет над этим пошутить. Она говорит: «Это чтобы никто не видел, что у меня дрожат ноги: я не хочу потерять свое счастье!» Да, верно, я тоже знаю эту легенду, мне нравится, что у нее хватает мужества посмеяться над собой.

Я снова спросила: «Вы, наверно, устали?» – «Нет, все в порядке».

Она поискала повод для недовольства – такой уж у нее характер. И не нашла ничего другого, как потребовать названий:

«Мне очень нравится ваша история. Мне даже кажется, что я сама могу летать над городом, как голуби господина Чо. Я чувствую себя такой легкой! – Она усмехнулась. – Но я хочу знать названия!»

Я не поняла: «Названия? Какие названия?»

Она нетерпеливо махнула рукой: «Названия мест, ну, там, где они летят, эти ваши голуби. Мне нужны названия!»

И тогда я стала придумывать названия – те, что уже знала в этом городе, и несуществующие, – для мест, которых никогда не видела, разве что во сне.

Черный Дракон и Бриллиантик пролетели над большими домами до реки Ханган, затем промчались над островом Ёыйдо, над белыми правительственными зданиями, над парками, где воскресными днями старички гуляют со своими внуками, потом резко взяли в сторону, и вот они уже пролетают над мостом Сеоган с бегущими по нему миллионами машин, похожих на вереницы насекомых. Голуби не останавливаются там, пролетают над утиным островом, затем возвращаются назад, летят сначала вдоль реки, потом вдоль канала в квартал Мёндон, над отелем «Савой», где улицы забиты пробками, а в переулках еще темно. Потом они пролетают мимо большой горы; Бриллиантик, может, и рада была бы остановиться на минутку среди растущих на склонах горы сосен, ей нравится запах хвои, ей хотелось бы, чтобы Черный Дракон решился однажды свить гнездо, но тот быстро-быстро машет крыльями, выписывая длинную дугу в сторону Чонногу, к небоскребу книжного магазина «Кёбо мунго»[12]. Потом уже вместе они летят в сторону улицы Инсадон[13], затем к парку дворца Чхангёнгун[14], над Тайным садом, вода в прудах искрится на солнце, в воздухе стоит аромат деревьев, цветов, ветер с гор отбрасывает птиц назад, но вот они уже летят над рынком Тондемун[15], парком Самчхон, и господин Чо, стоя на пыльной крыше, представляет себе, что они сейчас видят: традиционные крыши, покрытые сверкающей на солнце глазурованной черепицей, сады, квадратные дворики. Затем птицы возвращаются к дворцу Кёнбоккун[16], к вокзалу и вслед за заходящим солнцем спускаются ниже: день кончается, они устали так долго летать, еще раз описывают круг, облетая здание концерна «Самсунг», и речной, а может быть, солнечный ветер относит их к высокой башне, притулившейся у холма Дракона, к плоской крыше, на которой ждет их господин Чо.



Когда я перечисляла названия мест, на лице Саломеи читалось возбуждение, она закрывала глаза и парила в воздухе вместе с парой голубей, перелетала от улицы к улице, вдыхала речной воздух, слушала разноголосый гул автомобилей, грузовиков, автобусов, металлический лязг несущегося по рельсам поезда неподалеку от вокзала Синчон.



Некоторые названия я придумала: Сонси, Мьёнгжу, Чёнган, Пьёлхэ, Парамгеби, Токхё, Хонгро…

Они ничего не означали, но Саломея верила, что они настоящие. Ее бледные руки впивались в подлокотники кресла, как будто оно вот-вот взлетит, как будто она уже парит под облаками…

Но вот Саломея чуть сползла по спинке своего кресла-каталки, ее закрытые глаза голубеют сквозь белизну век: уснула. Потихоньку, стараясь не шуметь, я встала, взяла конверт с моим именем: БИТНА, надписанным крупными неровными буквами, и вложенными в него пятьюдесятью тысячами вон. Затем толкнула дверь квартиры и вышла на улицу.





* * *


Дома в это время дела шли хуже и хуже. Скандалы участились, во многом оттого, что моя дорогая сестра, прелестная Пак Хва, стала по вечерам выходить в свет, встречаться с мальчиками, короче, начала вести рассеянный образ жизни.

«У тебя же есть жизненный опыт, – говорила мне тетушка (что за опыт имела она в виду – не знаю), – ты должна сказать ей, чтобы она прекратила так себя вести, она же в школе больше ничего не делает, говорит даже, что не хочет дальше учиться, что это ни к чему».

Не то чтобы я не пыталась… В сущности, мне даже было немного жаль Пак Хва, эту избалованную девчонку, совершенно не знавшую жизни. Однажды днем я дождалась ее у выхода из школы и отчитала. Мы пошли в кафе «Лавацца» в Хонгик. Она села на террасе, чтобы можно было курить.

– А не рановато ли тебе курить? – спросила я.

– Можно подумать, что ты не куришь.

– В твоем возрасте я еще не курила.

– Какая разница?

Я решила бросить этот разговор. В конце концов, какое мне дело, курит она явно или исподтишка.

– Как хочешь, но ты же в школе ничего не делаешь.

– Ты-то откуда знаешь?

– Слушай, я видела классный журнал, ты же постоянно прогуливаешь, и отметки у тебя ужасные.

– А каким боком тебя касаются мои отметки?

Разговор внезапно перешел на повышенные тона, она пригнулась ко мне, я видела ее расширенные зрачки и надувшиеся от злости вены на висках.

– Ты – никто, деревенщина, поступила в университет и думаешь, что выше всех! Убирайся обратно к себе в Чолладо, лови своих каракатиц!



Вдруг я увидела, какая она уродливая и вульгарная. Слушая ее оскорбления, я не могла отделаться от мысли, что она ужасно похожа на свою мать – то же широкое лицо, скошенный подбородок, низкий лоб, только с разницей в двадцать лет. Все, что она говорила мне, – о возвращении к рыбной ловле, – все это шло от тетушки, она явно говорила то же самое у меня за спиной.


И я решилась. На деньги, полученные от Саломеи, я сняла жилье в другом районе, на холме над Синчоном. У квартиры имелся отдельный вход, и это было очень хорошо: не надо было всякий раз встречаться с хозяйкой. Всего одна комната в полуподвальном помещении со старой раковиной и уборной, отделенными друг от друга полиэтиленовой занавеской. Сыровато, темновато, но здесь я чувствовала себя дома, мне не надо было больше слушать ни нытья двоюродной сестры, ни тетушкиных упреков, ни храпа ее мужа. Я ходила на лекции, покупала себе еду, колу, сигареты и была счастливейшим человеком в мире. Я и представить себе не могла раньше, как это здорово, когда ты одна, совершенно одна и тебе не надо ни с кем общаться. Не понимаю девчонок, которые жалуются, что у них нет подруг, что им одиноко. Они просто не осознают своего счастья. У меня даже не было потребности завести парня. Ребята, с которыми я знакомилась, казались мне все самовлюбленными идиотами. Какие-то маменькины сыночки, избалованные мамочками, подружками, старшими сестрами, преподами. Ничего их не интересует, кроме собственной персоны, только и знают, что причесываются, душатся да делают селфи, чтобы проверить, как у них лежат волосы. Некоторые подходили ко мне, пытались заливать что-то, но я посылала их подальше. Скажешь такому что-то вроде: «Ну и прыщи у тебя!», или: «Тебе никто не говорил, что от тебя воняет?», или еще: «Где ты откопал эту куртку? Ты в ней на водопроводчика похож!» – и он тут же сдувается и уходит. Они всегда напоминают мне мошенников, которые пристают к людям, начинают нести что-то о потустороннем мире, и все это только чтобы заманить их в глухое место за городом и ограбить!



Единственный человек, с кем мне хотелось увидеться снова, была Саломея. Не потому что она наняла меня, чтобы я рассказывала ей разные истории, а потому что так их слушала: она словно пила мои слова, а глаза ее излучали всю энергию, содержавшуюся в хилом тельце. Как-то утром она позвонила мне сама. Я была на лекции, увидела знакомый номер, высветившийся на экране, но не перезвонила. В обеденный перерыв, когда я ела в столовой свой супчик, она позвонила снова.

– Моши-моши[17]? (Она сама обычно так отвечала.)

– Вы мне нужны, я хочу услышать продолжение вашей истории. Почему вы мне не звоните?

– Я была занята в институте, мне поручили организовать семинар по переводу.



Я сказала правду, хотя больше была занята переездом на новую квартиру. Но об этом я не могла сказать ей, ведь мы договорились никогда не разговаривать о реальной жизни, и мне это очень нравится, я считаю, что люди слишком много болтают о своих житейских заботах, которые никому, кроме них самих, не интересны. У Саломеи были огромные проблемы со здоровьем, но она заикнулась об этом один только раз, чтобы пояснить, что не может ходить и что к ней два раза в день приходят медсестры, чтобы переодеть ее и умыть. Ей хотелось, чтобы я поняла, почему она не провожает меня до двери. Раньше у меня не было знакомых в таком состоянии. Моя бабушка перед самой смертью и то могла ходить, хотя и согнувшись в три погибели, и даже выходила во двор, чтобы покормить кур.



– Жду вас сегодня, вы ведь придете?

Я не колеблясь ответила:

– Сегодня в пять.

– Ах, Битна, вы – ангел.

Она сказала это по-английски, а через мгновение я получила на телефон человечка с нимбом из птичек, которые кружились у него над головой.



Я села в автобус и поехала к ней, на улицу рядом с французским лицеем, в южной части города. Ярко светило солнце, и я поняла, что никогда раньше не замечала, в каком красивом районе она живет: небольшие шикарные домики среди садов, современные виллы. Когда я проходила мимо ворот, за заборами яростно лаяли собаки. Прохожие явно не часто забредают в этот квартал, тут совсем не так, как на холмах над Синчоном, где почти все ходят пешком, а некоторые тащат за собой тележки с овощами или толкают тачки со старыми картонными коробками. В квартале у Саломеи – до сих пор я была там всего один раз – даже машины выглядят так, будто они никогда не двигаются. Стоят себе аккуратно на специально размеченных площадках. Перед входом в дом Саломеи я как будто узнала одну машину, серую «Киа», которую припарковала у стены одна из медсестер. В этом было что-то успокаивающее, но, как и всё, что никогда не меняется, это нагоняло определенную тоску, и я чуть не развернулась и не ушла. Но голос Саломеи, низкий голос, которым она говорила: «Дальше, расскажите, что было дальше, пожалуйста», придал мне смелости, и я позвонила в дверь. Меня впустила медсестра, я сняла кроссовки и надела тапочки, которые она дала. Сестра ничего не сказала, главное, она не сказала «Госпожа Саломея ждет вас»: это Саломея так велела – никогда не говорить пустых, банальных фраз. Молчание.



Предвечернее солнце ярко освещало комнату, я была рада, что выбрала именно этот час: мне не хотелось бы находиться здесь в темное холодное время, вдыхать запах болезни. Сейчас же, наоборот, в комнате пахло жасминовым чаем, его приготовила медсестра, и теперь он дымился на ломберном столике рядом с Саломеей. В этом было что-то от ритуала – хотя я пила здесь чай лишь второй раз – а мне нравится все, что похоже на ритуал. Внезапно мне захотелось начать рассказывать, у меня даже задрожали руки от нетерпения. Возможно, это выглядит самонадеянно, но, когда я подходила к дому Саломеи, мне казалось, что это мое предназначение, моя судьба – дать ей ощутить настоящую жизнь. И мне нравилось это, потому что в тот миг, когда я переступала порог ее дома, я не имела ни малейшего представления о том, про что буду ей рассказывать: продолжение про господина Чо или про мадемуазель Китти, а может, придумаю историю про убийцу. Я решила, что сегодня будет Китти.





Вторая история, рассказанная Саломее





Май 2016 года


Китти пришла в салон красоты рано утром, когда госпожа Лим приготавливала для посетительниц кресла, чистое белье, инструменты и большой чайник с зеленым чаем. Салон у госпожи Лим небольшой, но все в нем прекрасно организовано для приема дам, желающих сделать прическу, покрасить или завить волосы. Клиентура у нее не слишком разнообразна, в основном это женщины среднего возраста, госпожа Лим знает их имена, фамилии и даже кое-какие секреты, которыми обычно делятся с парикмахерами и маникюршами. Поэтому появление Китти в салоне госпожи Лим выглядело странным и непредвиденным. На тот момент никто не знал ни ее, ни как ее зовут. Только позже, через месяц или два, возникло это имя – Китти, может быть, из-за японской куклы или потому что госпожа Лим услышала его от кого-то. Своим появлением мадемуазель Китти взбудоражила весь салон. Две парикмахерши госпожи Лим, Чо Ын и Йери, долго строили различные предположения, основанные исключительно на эмоциях и начисто лишенные логики: «Она такая худая, наверно, она с Севера, из деревни. Нет, не может быть, чтобы она пришла так издалека, лично я бы сказала, что она городская, смотрите, она ничего не боится, идет прямо к нам, как будто знает этот квартал. Городская! Вы-то сами, девушка из Йонволя[18], можете вообще отличить одно от другого? Во всяком случае, она в полном порядке, вы видели, какой у нее мех? Прекрасного серого цвета, ни единого пятнышка, уж точно она не топталась по деревенской грязи. И потом, она хорошо знает квартал, должно быть, живет тут, рядом, в высотном доме – «Good Luck!». А может, она из того фастфуда? Или из игорного притона? Из притона! Скажете тоже! Что ей там делать среди всех этих пьяниц? Я, конечно, не уверена, но мне кажется, что я ее уже однажды видела – неподалеку от христианской церкви, ею там наверняка пастор занимается, меня бы это не удивило, у нее такой задумчивый вид! Это вы несете всякую чушь – почему тогда не буддистка из храма Чогеса[19] или с горы Намсан[20], раз уж на то пошло! Что ей тогда было бы делать здесь? Наш салон не для шикарных дам, он именно для местных теток, что, неправда? Ишь разболтались, прервала их беседу госпожа Лим, сплетницы какие! Давайте-давайте, за работу, белье надо постирать, ножницы, пилки привести в порядок, я вам не за то плачу, чтобы вы тут несли всякий вздор про нашу посетительницу, нашу странницу».

Так вот как ее звали: не Китти, не Келли – ничего подобного. Ее звали Странница. И это имя очень ей подходило.

«Вы меня знаете?», «Вам известно, как меня зовут и где я живу?», «Если кто-то прочтет эту записку, просьба ответить тем же способом», «Просьба позвонить по телефону 10 2…» (дальше следовал номер, который я не стану называть полностью, чтобы не стать причиной неуместных и, возможно, оскорбительных звонков). Записку такого рода Странница носила в висевшем у нее на шее мешочке – плетеном соломенном мешочке, даже скорее не мешочке, а кошелечке. Это была идея госпожи Лим. Не то чтобы хозяйку салона действительно интересовали происхождение этой Странницы и ее злоключения, но окутывавшая незнакомку тайна, нечто темное, почти зловещее, что напридумывала себе госпожа Лим, будило ее любопытство. Она не верила в случайности – ни в чем. Все имеет свою причину, смысл и конечную цель, считала она. И если какая-то там Странница в один прекрасный день появилась в ее квартале, в ее магазине у подножия дома «Good Luck!», это не могло не означать какой-то перемены в уже установленном порядке, помех в эфире, результатом которых станет в конце концов нечто непредсказуемое и в то же время пугающее. «Откуда-то же она приходит, – рассуждала госпожа Лим перед своими подчиненными. – Или кто-то ее к нам присылает?» – «Вот вы бы у нее самой спросили», – пошутила одна клиентка, полная женщина лет пятидесяти, которая регулярно приходила делать завивку и которую госпожа Лим недолюбливала, поскольку та была не только женой пастора из соседней церкви, но еще и скупердяйкой и все время торговалась, особенно когда речь заходила о массаже ее толстой шеи, который она всегда требовала сделать ей после завивки, как будто это было в порядке вещей. «Представьте себе, это я и собираюсь сделать», – отре́зала госпожа Лим. В этот день ей и пришла мысль класть записки в плетеный мешочек.

В течение нескольких недель мешочек на шее у Странницы хранил свою тайну. Записки оставались без ответа. Но вот в один прекрасный день, когда госпожа Лим и думать об этом забыла, Китти вернулась. Без малейшего страха вошла она в салон, словно всех тут знала, и, усевшись на кресло, обитое черным молескином, стала ждать, когда ею займутся, словно для нее это было обычное дело. Госпожа Лим пребывала в страшном волнении. Она никого и близко не подпустила к Страннице. У нее была приготовлена для нее еда: рисовые шарики и рыба, и она поставила перед мадемуазель Китти тарелку. «Вы, вероятно, проголодались, вы ведь проделали такой путь, так что сначала закусите, а потом можно будет немного и побеседовать». «Побеседовать» – это было слишком громко сказано, потому что госпожа Лим ни на какой разговор особенно и не рассчитывала. Она оставила Странницу трапезничать, а сама пошла делать укладку очередной клиентке, чуть глуховатой даме, которой взбрело в голову покраситься в голубой цвет. Остальные парикмахерши госпожи Лим тоже занимались своей работой, то и дело искоса поглядывая, что поделывает мадемуазель Китти. Та же спокойно, не торопясь ела из тарелки. «А она не голодна», – подумала госпожа Лим. Это доказывало, что она не простая бродяжка, что у нее, должно быть, есть свой дом, свои привычки, есть кто-то, кто о ней заботится. Это успокаивало госпожу Лим и в то же время еще больше разжигало ее любопытство. Как может кто-то, кто ни в чем не нуждается, у кого есть дом, кого окружают любящие существа, заявиться вот так в парикмахерскую, усесться в кресло и ждать своей очереди? У нее даже мурашки по коже побежали, когда она вдруг представила себе, что Странница совсем не та, кем казалась, что она – человек, прибывший издалека, кто-то, кто знал ее лично, и вот теперь, после долгих лет забвения, вернулся на прежнее место. Ей не терпелось закончить подготовку дамы к покраске в голубой цвет и, нахлобучив на нее полиэтиленовый чепец, оставить дожидаться, когда подействует краска, а самой побежать к креслу в конце зала, чтобы поговорить со Странницей. Та же не проявляла никакого нетерпения. Поев рисовых шариков, она лениво зевнула и вроде бы задремала на кресле, прислонившись головой к подушке спинки и прикрыв веки, из-под которых поблескивали желтизной ее глаза. Госпожа Лим так спешила, что не вытерла руки, и когда она протянула пальцы к шее мадемуазель Китти, та отпрянула: ей не понравился уксусный запах краски для волос. «Ах, простите, барышня, – сказала госпожа Лим. – Я знаю, запах не из приятных, сейчас помою руки». Что она и проделала весьма старательно в умывальнике перед креслом. Затем, не зная, какую занять позицию, она присела у кресла на корточки – так, чтобы лицо ее находилось на одном уровне с глазами мадемуазель Китти. «Посмотрим, что за послание вы мне принесли». Она осторожно сняла с шеи Странницы плетеный мешочек и открыла его. Сердце чуть не выпрыгнуло у нее из груди, когда она обнаружила в мешочке сложенный вчетверо листок бумаги – это была совсем не та записка, которую она положила туда несколько дней назад. На тонкой бумаге чуть сиреневатого оттенка детским почерком были написаны фломастером несколько слов.

Я нахожусь на пятнадцатом этаже большого дома. У меня нет ни имени, ни семьи. Кто я?

В этот миг подбежали остальные парикмахерши и, обступив госпожу Лим, стали пытаться прочесть записку через ее плечо. Но госпожа Лим не позволила им этого сделать. Она выпрямилась, аккуратно сложила листок и спрятала в карман своего передника.

«Так что же все-таки там написано?» – спросила Юн, самая молоденькая. «Да, какой ответ она принесла?» – подхватили остальные. Даже пожилая дама с голубыми волосами подошла в своем полиэтиленовом чепце: «Что тут такое происходит, в конце концов?» Одна из парикмахерш попыталась объяснить: «Все хорошо, мадам, просто пришел ответ». Дама возмутилась: «Все хорошо, все хорошо… Но меня-то вы покрасите или нет?» Мадемуазель Китти, ставшая объектом столь пристального внимания, казалось, нимало не была этим обеспокоена. Она томно потянулась, положила изящную головку на другой подлокотник и стала смотреть в другую сторону.

Так она и продремала в кресле все утро и часть дня. Когда пришло время закрывать салон, госпожа Лим решила написать еще одно послание. Парикмахерши ушли, предварительно сложив инструменты и подметя пол в салоне. На улице смеркалось, зажигались огни, слышалось мягкое урчание машин: жители большого дома возвращались после рабочего дня. Торговец апельсинами, расположившись с трехколесной тележкой на углу проспекта, расхваливал свой товар через потрескивавший громкоговоритель.

Госпожа Лим написала записку. Немного поразмыслив, она решила, что пора назвать имя:



Китти

Я нахожусь в салоне причесок на нижнем этаже жилого комплекса «Good Luck!».

Если вы меня знаете, сообщите, пожалуйста. Спасибо.