Чужая женщина

- Хозяин-барин. Сказал привести в чувство - приведем. Эй, мусор, доброе утро. Харе отдыхать. Щас больно будет по-настоящему.

На меня вылили ведро ледяной воды, и боль врезалась в вернувшееся сознание с такой силой, что я дернулся и скривился, пережидая нескончаемый приступ, с лица и с глаз смыло кровь. Я из-за нее ничего не видел и не мог рассмотреть мразей, которые прессовали меня вот уже несколько часов подряд с короткими передышками на перекуры и на поболтать по телефонам. Руки вывернуло цепями так, что не мог на них покачнуться. Когда рассмотрел лица палачей, ухмыльнулся в мясо обтрепанными губами - быки Дениса. Что ж, кажется, это случилось раньше, чем я думал...Молодец, Деня. Умело вычислил только на чем я прокололся? И что ты теперь, подонок сделаешь с Зоряной?

Олигарх (я больше не хотел называть его по имени) спустился в подвал, сверкая белой рубашкой и начищенными до блеска туфлями. Лощеный, отутюженный, лысина как всегда блестит. Представил, как на ней пробиваются рога, и ухмыльнулся, и тут же от боли свело всю грудину. Рогатый передал пиджак гному и толкнул меня в грудь так, чтоб раскачался на цепях и от боли прокусил щеку, чтоб не застонать и не доставить удовольствия этой гнили. .

- Ну здравствуй, друг. Давно не виделись.

Я бы ответил. Но язык плохо шевелился, он распух от жажды, и я не мог приоткрыть рот - челюсть явно свернута. Пока что я воздержусь от разговоров. Потом. Мы с ним пообщаемся потом. Если он будет последним идиотом и оставит меня в живых.

- Сожалею, что поздороваться ты пока не можешь. Но очень скоро ты заговоришь даже так опухшими губами и беззубым ртом. Я обещаю. Кстати. Ты теперь многое не сможешь. Например, ты вряд ли станешь красавчиком, даже если выживешь и тебя соберут по кусочкам. Но я могу обещать, что ты не выживешь.

Он ходил возле меня взад и вперед. Нарезал круги, наматывал спирали. Нервничает гад. Я здесь привязанный под потолком, а он нервничает.

- Я бы многое мог понять, Олежа, многое. Но ты, тварь, ты тронул мою женщину. Хотя и эта сука моей никогда не была.

Остановился напротив меня.

- Она мне все рассказала. Точнее, проорала. Ты знаешь, даже во время оргазма она не орала так вкусно, как когда я ломал ей кости.

Я взвился, и даже боль померкла после его слов. Моя собственная физическая агония вдруг отошла на второй план и в груди все помертвело от дикого ужаса. Он был прав - я заговорил. Я заорал. Я захрипел, дергаясь всем телом.

- Б***ь! Мрааазь! Не тронь ее, не троонь! - от усилий из разбитых губ потекла кровь, и вместо слов вышло надорванное мычание.

- Что? Я тебя плохо слышу, Гром. Ее я тоже потом плохо слышал.

Я дернулся на цепях еще раз, и огнем обдало грудную клетку из-за вывернутых рук. Меня тут же ударили в солнечное сплетение, и со рта полилась кровавая слюна.

- Лживая тварь. Лживая сука, которую я любил больше жизни, оказывается, всю жизнь сохла по своему женатому соседу-ментенку. Романтично, б***ь. А я ведь догадывался... я подозревал, что с ней в последнее время что-то не так. Бил гадину, а она скулила, что все хорошо, и бревном подо мной. Мертвая тварь. А с тобой... с тобой, как последняя шалава выла.

Он взял из рук одного из своих железную кувалду, кажется, ребра и челюсть мне ломали именно ею, и ударил снова, меня подкинуло, и от боли закатились глаза.

- На-хре-на...ты...ты на не-й...же-ни-л-ся...

- Хотел, б***ь! Если я чего-то хочу, я получаю! Могу себе позволить, не то что ты, мусор бомжацкий. Ясно? Я могу, ты - нет. Я могу тебя убить, а ты...ты ничто против меня.

- Ме-ня бей...её от-пус-ти...

- Ну конечно, само благородство ты у нас. Рыцарь гребаный. Я вас обоих похороню. Но сначала я ей все внутренности выверну. Во все дыры ее выдеру, каждую гребаную щель порву.

Он подошел слишком близко, увлекся смакованием своих ублюдошных психопатических фантазий. Я больше не узнавал в нем Деню. Это был долбаный сукин сын, который решил, что он царь и бог. Такой же, как все они, зажравшиеся чиновники. Депутаты, верхушка, вершители человеческих жизней, для которых пройтись по чьим-то костям - два раза плюнуть.

И я бы стерпел, если бы он тронул только меня. Если бы только мне досталось. Мы мужики и сами бы все решили между собой. Но мужиком я его перестал считать, когда понял, что он не один на один со мной, а толпой. Трусливая псина! И черт бы со мной. Хрен с ним. Пусть меня на хер раздробит и в асфальт закатает - он с женщиной воевал мразь. С девочкой хрупкой, худенькой, маленькой. С моей девочкой!!!

- Что...ж ты...тол-пой. Де-ня? Ис-пу-гал-ся? Или ты толь-ко баб бье-шь од-ин на од-ин?

Бешеные глаза вспыхнули яростью, и он с кулака ударил меня по лицу еще и еще, подходя все ближе и ближе. И я всеми силами собрался, подтянулся на цепях и, резко вскинув ноги, зажал его голову коленями так сильно, что глаза Дени повылазили из орбит. Он явно не ожидал подвоха. Я бы скрутил ему шею, если б не ребра, боль простреливала все тело и не давала сдавить сильнее. Но в этот момент на меня посыпался град ударов по спине, по голове, по рукам и ногам. Я не выпускал хрипящего ублюдка до тех пор, пока меня не вырубило.

Пришел в себя от хруста собственных костей. Попытался пошевелить ногами. Но они висели плетьми. Мне перебили колени и щиколотки. Смутно помнил, как по ним били железными кувалдами. Деня бил. Рычал и бил до остервенения.

Но я все еще был жив... все еще на что-то надеялся. Наверное, на то, что не посмел сука тронуть ее, что рука все же не поднялась. Я готов был расплатиться за нас обоих. Пока он мне не показал фото, где она голая на полу лежит и широко открытыми глазами в потолок смотрит. Места живого на теле нет. Вся сплошной черный кровоподтек, и ноги неестественно вывернуты. В этот момент я умер. За секунду меня просто не стало. Был человек и тут же превратился в труп.

- Она тебя звала, когда я ее убивал. Это было так мило.

Я завыл. Громко. Так громко, что понял, как лопаются голосовые связки, как рвутся одна за другой, и сосуды в глазах лопаются. А он хохочет до слез, до припадка, как ненормальный.

- Я ее бил, а она за тебя молилась? Прикинь? В наше время еще молиться умеют за кого-то. Одного не пойму. За что она тебя, а? Ты ж ничто и никто. Ты ментяра и тот бывший, алкаш, ни бабла, ни характера. А она одного и навсегда...преданная сука. Тебе, б***ь. Я ей к ногам весь город бросил. Любовь зрителей, карьеру. А она...тебяяяяяяяя.

Я его почти не слышал. Что он говорил, значения уже не имело... я ее глаза открытые вижу, и собственный голос слышу, как обещаю ей, что все хорошо будет. Только она знала, что не будет. Знала с самого начала. Вот почему бежала от меня. Не ради себя...нет...ради меня.

- А ты помнишь, Гром? Как мы в детстве?

Он вертел у меня перед лицом ножом и поглаживал пальцами лезвие.

- По-ше-л на х**й, урод!

- Друзья. Навек. Пока не сдохнем. Кто предаст... Тому ножом в глаз!

Я не закричал, когда лезвие мягко вошло в глазницу... я продолжал видеть ее лицо. Прости, маленькая. Прости, я не хотел. Я не знал...прости. А знал бы, я бы его зубами грыз...






ГЛАВА 18. Олег




Спустя четыре месяца.

Макарыч в тот день на рыбалку собирался особо тщательно. Столько времени погода гадская была, не позволяла к озеру пойти - грязюка по колено и дождь стеной, а тут потеплело, и солнышко вылезло. Сам Бог велел рыбки половить да ухи сварить. Он снасти долго с любовью готовил, прикормку еще с вечера наварил, червей накопал и семечек на мясорубке накрутил. Когда ещё мать его жива была, вечно ворчала, что ножи стачивает макухой своей. А потом и он бы рад ворчание услышать, но никто больше не ворчит. Совсем никто. В их селе вообще мало народа осталось: кто в город с детьми рванул, кто помер от старости, кто в соседний поселок поехал. Там и больницу построили, и мясокомбинат открыли. Говорят, люди лучше живут, чем в их Волкоступово. Так и стоят с пару десятков домов старых, с крышами косыми. Но все свои. Никто деру давать не собирается. Если плохо кому, травки или зелье бегут у Макарыча брать. Мать его в поле родила во время бомбежки, пуповину перегрызла сама и в деревню поползла. Там и осталась, обжилась, в госпитале работала до самого окончания войны. Ведьмой ее все называли, потому что не болела никогда, и Степка ее не болел, и раненые не мёрли* (умирали. разговорное. местное). Она их травами отпаивала, мазями мазала и заговоры читала, пока не видел никто. После войны голодуха, вшивые все, а Степка, хоть и в одежде рваной, но здоров и румян. Так ведьмой Ксению и прозвали, хотя и бегали к ней за отварами и за травами, пока не умерла и сыну свои знания не отдала. А у всякого дара своя цена есть. У этого - одиночество. Мать ему так и говорила, когда умирала, что, если примет ее знания, так один на свете белом и останется. Люди, они ведь неблагодарные. Он вылечит, а те за порог выйдут и сплюнут, хорошо, если забудут, если не очернят и гадостей не наговорят. Макарыч привык. Он знал, что за каждую жизнь спасенную ему самому на душе легче становится.

До озера Степан не дошел, странную картину увидел, между березками затаился и Ладке молчать наказал. Она умная, хоть и дворняга. С полуслова хозяина понимает. Обнял ее за рыжую шею и присел на корточки, всматриваясь как из большой черной машины кого-то вытянули за руки и за ноги. Бросили на траву. Поди, мертвеца...Батюшки! Это что ж делается средь бела дня! Макарыч перекрестился, но с места не сдвинулся. Пока упыри в черных плащах землю копали, он все на парня, лежащего в траве смотрел. Так и не мог понять на расстоянии, дышит ли тот или все же мертвец.

- Все хватит копать. Зарывайте его. Все равно поломанный весь, не выберется.

- Может, добить его. Жестоко вот так живьем.

- Хозяин приказал живьем. А я приказов не ослушиваюсь. Не то самого вот так прикопать могут.

Вот же нелюди! Ведь и правда живой. Макарыч терпеливо выждал, пока подонки парня закопают и могилу травой присыплют. А потом так же ждал, чтоб уехали. Едва шум колес стих вдалеке, подорвался и давай разгребать землю руками, откапывать, и Ладка быстро лапами большими перебирает - помогает.

- Помогай, милая, помогай. За лопатой нет времени идти.

Когда землю разгреб и увидел несчастного, от ужаса рот руками закрыл. И правда, мертвец почти. С такими травмами как выжить? Лицо в месиво превратилось, и глаз выколот правый, пока тащил из ямы, бедняга стонал тихо, хрипло и что-то шептал неразборчиво. Макарыч собаку с ним оставил, а сам обратно в село поковылял. Если лошадь возьмет, внимания привлечет много. Давно повозку не запрягал, да и времени много займет. Взял тачку и мешков в нее накидал. Если что, скажет траву сухую для Жуля рвал. Когда переворачивал несчастного и в тачку затаскивал, у самого сердце кровью обливалось - что за нелюди его так? Что за звери? Места живого не оставили, сволочи. Но он, Степан, и не таких с того света вытаскивал. Привозили ему...разных. Прятали-лечили. В лихие девяностые у него много стреляных, подрезанных перебывало. И ампулы с того времени с антибиотиками и обезболивающими остались, и шприцы, и жгуты. Какого добра ему только не возили сюда, лишь бы братков латал и с того света вытягивал. Когда осмотрел, понял, что шансов мало. Ну он попробует, если не выйдет, обратно в лес завезет и в той яме и схоронит.

Но мужик на редкость живучим оказался. За жизнь цеплялся изо всех сил с завидным усердием. Казалось, развороченный весь, от боли одной сдохнуть можно, а он держался стойко. Правда, слегка не в себе был. В сознание урывками приходил. Кричал что-то, то ли женщину звал, то ли о рассвете что-то бормотал.

Синяки да ссадины Степан травами смазал и продезинфицировал, примочки поставил. Сломанные руки да ноги вправил и зафиксировал. Только глаз настораживал. А точнее, глазница пустая и рана открытая там. Макарыч повязку наложил и с Ладкой парня оставил, а сам в районный центр пошел с Григорием Артёмовичем встретиться. Когда травами не справлялся, звал его. Молодой врач не отказывал никогда. В свое время Макарыч жену его с того света вернул. Диагноз ей страшный поставили - рак. Врачи руки опустили, отказались от нее, а Макарыч сказал, что болезнь не смертельная. Он смерть ладонями всегда чуял. Проведет над человеком - если холодно ладоням, то там смерть прячется. Иногда бывало, удавалось ее прогнать, но чаще всего уродина костлявая кого пометила, того с собой забирала. Молодой доктор не верил. А когда жена снова кушать стала, поправилась и анализы показали улучшение сказал, что теперь точно в чудеса верить будет. Григорий Артемович приехал вечером на маршрутке - Макарыч просил не светиться. Долго пытался убедить Степана, что парня надо бы в больницу, но старик опасался, что, не дай Бог, заметит кто. Ведь убить хотели антихристы. Врач приезжал почти каждый день капельницы ставил, уколы делал, помогал мыть раненого. Улучшение началось где-то через пару недель, когда жар полностью спал, и несчастный наконец-то не потерял сознание, а по-настоящему уснул. Теперь, когда Макарыч руками над ним вел, холода не чувствовал. Ну и все. Можно молодого доктора отпускать. Оклемается теперь их Леший. Так про себя парня прозвал Макарыч. Заросший, с окровавленной повязкой на лице, кривым носом и запекшимися корками губами, тот не иначе как на лешего был похож, да и в лесу найден.

- Степан Макарыч, может, вам мобильник оставить? Если что, наберете меня?

Врач натянул пальто и шапку, завязал шарф.

- Та куда? Я с этими мобилками, как обезьяна с гранатой. Еще сломаю. Надо будет, я к тебе приду. Но скорей всего, уже не понадобитесь.

- Когда на ноги встанет, ко мне отправьте, я помогу, чем смогу. Ему бы зубы вставить и посветить на рентгене, ноги и руки как срослись. Колушкин, стоматолог наш, задолжал мне кой-чего, посмотрит гостя вашего. И с глазом...сейчас протез можно поставить. Тут я, конечно, особо не знаю, к кому отвести, знакомств не хватает. Это в городе уже. Но я поспрашиваю, и что-нибудь придумаем.

- Святой ты человек, доктор. От Бога. Спасибо тебе. И Настене своей привет передавай, скажи, чтоб тяжёлые с сумки сама с магазина не таскала, нельзя ей теперь.

Глаза доктора округлились.

- А вы откуда знаете?

- Иди-иди, я много чего знаю. Чувствую. Дар у меня такой или проклятие, кто знает. Спасибо за Лешего моего. Дай Бог, и оклемается к весне полностью.

- С такой сиделкой через месяц бегать начнет.

- Та куды ж бегать-то? Ноги все переломанные, ребра, синяки еще не везде посходили.

И в этот момент раненый громко застонал:

- Зорянааааа...

- Ну вот. Я ж говорил.

***

Прав был Георгий: парень быстро начал в себя приходить. Первый раз когда очнулся, за глаза начал хвататься, чуть повязку не сорвал. Макарыч руки ему опускал, не давал трогать. Поначалу это легко было, а потом тот окреп и уже пытался сопротивляться. Недолго, но все же. Когда окончательно в себя пришел, первым делом спросил, сколько времени прошло с того дня, как нашел его Степан. Услышал ответ и в лице изменился. Он мало говорил, да и не просто ему было первое время, но выполнял все, что говорил Степан. Поначалу Макарыч думал, что, может, домой вернуться хочет Олег к женщине своей, которую звал постоянно, имя еще необычное такое, красивое. А потом понял, что нет. Не любовь в нем живет, а ненависть лютая, страшная, холодная, как и сама смерть. Отомстить хочет. И отговаривать бесполезно - не послушает. Макарыч считал, что месть бесполезна, что она убивает того, кто мстит прежде всего. После нее удовлетворение не приходит. Наоборот, дичайшее разочарование, так как смысл жизни исчезает. Весь на негатив растрачен. Но тут не о чем было говорить. Парень даже в зеркало не попросил посмотреть, спросил про глаз и кивнул, когда Степан сказал, что нет больше глаза. А потом как проклятый над собой работал: подтягивался в постели, руки разрабатывал через боль, ел все, что дед, давал не кривился. Через месяц, и правда, на ноги стал. Трудно ему было, падал, полз к столу и сам поднимался, не давал Макарычу себе помогать. Стиснув челюсти, колени руками разрабатывал, ноги сгибал и снова вставал. Вскоре начал с палочками на задний двор выходить, потягиваться на турнике по несколько раз. Макарыч всем сказал, что родня его с города. Дальний родственник, проблемы с ногами, полечиться приехал. Степан восхищался этому упорству, и в то же время пугало оно его, потому что холод из парня никуда не уходил, он там, где сердце, застыл и страх вызывал.

Макарыч души лечить не умел. С телом справлялся, а с душой все сложнее. Ее не зашьешь, мазью не замажешь, зельем не отпоишь. Но иногда надо по кускам не только тело собирать, но и душу, иначе бесполезно все, зря. Но не в этом случае. Макарычу казалось, что, чем больше тело начинало слушаться Олега, тем больше разлагалась и гнила его душа. Теперь парень в лес сам ходил с палкой, дрова рубил и тащил в дом деда, печь топил, похлебку варил, когда Степан в районный центр уходил. Но так и не сказал ни слова. По ночам говорил. Во сне. Иногда кричал, рыдал. Стонал, как зверь раненый, а проснется и молчит. Макарыч что-то рассказывает, а он ест и слушает внимательно, а иногда, наоборот, вроде сидит за столом и делает, что скажешь, а нет его рядом. Глаза пустые и отсутствующие. В один из таких дней Макарыч самогон на стол поставил и в стаканы налил.

- Согрей душу, Олег. Легче станет. Правду из тебя тянуть не начну, не боись.

- А я и не боюсь, дед. Правда у меня хоть и грязная, но я ее не стесняюсь. Пить не буду. Запойный я был и завязал. Моей правде трезвая голова нужна. Она хочет каждую секунду понимать и знать, что я делаю, для того, чтобы она голову подняла.

- А я свою согрею чуток. А то рядом с тобой больно холодно ей.

- Холодно говоришь?

- Смерть в себе носишь. Вот и холодно.

- Ношу. Много смерти. Тому, кому надо, хватит.

Макарыч осушил стакан, сала кусок в рот сунул и захрустел луком.

- Нельзя смерть носить, она и тебя самого за собой утянуть может.