До последнего вздоха

дому не нужно было держать нас вместе до тех пор, пока не появился ты со своими грустными щенячьими глазами и кулаками. Пока ты не пришел с красивым словами и ласковыми объятиями. Ты обжигал, а потом залечивал наши раны. Ты был как смесь жгучего табаско и теплого яблочного сидра. И как только мы разбегались по нашим тихим комнатам, ты созывал нас своим громогласным голосом и крепко обнимал, словно позабыв, что этими самыми руками ты причинил нам боль.

Мы тебе врали. Своими улыбками и внемлющими взглядами. А еще своими маленькими секретами. Мама умоляла тебя позволить ей пойти на работу. Я ходила с ней в «Дикси», и менеджер сказал, что ей будут платить четырнадцать долларов тридцать пять центов в час. Она попросила, чтобы зарплату выдавали наличными. Когда мы вернулись домой, она сказала тебе, что будет зарабатывать восемь долларов в час. Я чуть не поправила ее, но она бросила на меня такой взгляд – не злобный, а исполненный тихой мольбой, – и я промолчала.

Ты ничего ей не ответил. А через несколько дней на нашей подъездной дорожке появился старенький минивэн. Он выглядел совсем как предыдущий. И двери у него тоже отличались по цвету от кузова. Это и был твой ответ. Твой жест любви и милосердия. Она могла пойти на работу.

В тот месяц мама перестала курить.





18




Мама,



ты долго смотришь на цветы, лежащие в центре обеденного стола. Отец оставил их там для тебя.

После ночных буйств, или драки, или пьяного избиения он всегда приносил тебе розы или маргаритки или что там еще в супермаркете ставили в ведерко с ценником $4,99. Мне нравился их цвет и то, как красиво падал солнечный свет на их деликатные лепестки. Ты всегда улыбалась. Всегда говорила «спасибо». Ты сразу же начинала суетиться вокруг букета: искала в шкафчике стеклянную вазу со сколотыми краями, подрезала стебельки под углом, добавляла в воду немного сахара.

Мне кажется, отец считал этот жест дешевым способом заставить тебя улыбаться. Но он никогда не замечал, как ты смотришь на цветы, когда он отворачивается. Ты разделывала курицу и разглядывала цветы, обреченные на скорую гибель, хмурила брови и отворачивалась к окну с выражением скорби в глазах. Именно так ты смотрела на них сейчас.

Как-то раз отец работал допоздна, и мы играли в поле за школой. Среди высокой травы проглядывали островки полевых цветов, и я помню, как наклонилась, чтобы сорвать несколько штук.

– Нет! – сказала ты, и твой голос прозвучал резко и внезапно, и я одернула руку. Ты заметила мою реакцию и смягчилась. – Нет, голубка. Не рви цветы.

– Почему?

Ты ответила не сразу, лишь жестом позвала меня сесть на траву рядом с тобой.

– Очень… эгоистично срывать что-то только потому, что ты хочешь забрать это себе. Цветы так быстро умирают.

– Но у многих стоят букеты…

Я посмотрела на цветы. Они покачивались в легких потоках ветра и танцевали в траве, невинные и ничего не подозревающие.

– Просто оставь их здесь, голубка. Мы можем посидеть с ними. Мы можем наслаждаться ими, даже если мы не заберем их домой.

И мы просто лежали на траве. Вдыхали теплый воздух и запах полевых цветов, смотрели на голубое небо и белую дымку облаков и держались за руки.





* * *


Ты оставляешь цветы на столе.





19




Сотрудник бюро ритуальных услуг,



мама не берет трубку, когда вы звоните, но я каждый день слышу ваш голос из сообщений на автоответчике.

Вы говорите радостным тоном и с такими легкими интонациями, словно речь идет вовсе не об умершей дочери. Мама собирается стереть ваше сообщение, но ваш голос взмывает вверх, превращаясь в монотонный напев. «Учительница из школы вашей дочери прислала букет лилий для похоронной церемонии. Цветы замечательные, и нам просто нужно…» Вы не называете меня по имени. Вы говорите так, будто на другом конце линии моя мама не дрожит при прослушивании вашего сообщения. Вы говорите, ничего не слыша в ответ, а мама тем временем рыщет по шкафчикам, находит стеклянную вазу со сколотыми краями и швыряет ее в стену.

Вы говорите, а мама падает на колени, подбирает и сжимает в кулаках осколки, чтобы из ладоней пошла кровь.

Когда вы прощаетесь, мама плачет.


Интересно, вспоминает ли она сейчас о голубом небе и полевых цветах.

Я ложусь на пол рядом с ней и смотрю в потрескавшийся потолок под звуки ее всхлипов.





20




Мама,



воспоминания дополняются и перемежаются, и я теряю равновесие. Вы с отцом сидите за обеденным столом. Я, как обычно, сижу в конце стола. Наблюдаю.

Просто смотрю. На твоем лице снова слишком много грима, как у клоуна. Ты сидишь за столом, а я чувствую, что чего-то не хватает, хотя и не могу понять, чего именно. Я изучаю макияж, жирный слой туши и подводки, волосы, идеально лежащие локонами вокруг твоего лица. Ни одной выбившейся волосинки.

Что же не так? Чего не хватает? Ты молча ешь, одной рукой держишь ложку, вторая покоится на колене. Ты почему-то кажешься меньше. Ты всегда была выше меня, но сейчас создается ощущение, что ты можешь утонуть в стуле. Ты больше не сутулишься и не плачешь. Как и в любой другой четверг, ты обедаешь и не можешь дождаться, когда можно будет уйти из-за стола.

И в этот момент я замечаю порез на выцветшей желтой скатерти-клеенке, усеянной сотнями маленьких изображений корзин с апельсинами. Мы когда-то купили ее в центре города в магазине, где все стоит доллар. Я ненавидела эту скатерть. Она была старой и страшной. Я помню, как во время завтрака пыталась сосчитать корзины с апельсинами, только чтобы не поднимать глаза. Но этот порез… Я раньше его не замечала. Я не свожу с него глаз. Это небольшой разрез длиной в два сантиметра, который делит одну из корзин надвое. Его хорошо видно с того места, где я обычно сидела (и где сижу сейчас); он находится почти посередине, между мной и тобой. Так почему же я его раньше не замечала?

Я с силой зажмуриваю глаза. Раньше что-то закрывало порез. Тарелка? Стакан. Я вспоминаю, и мои глаза открываются шире.

Нет. Рука.

Твоя рука. Она всегда тактично прикрывала порез. Твои расслабленные пальцы непринужденно лежали на столе, а рука была протянута вперед немного сильнее, чем было необходимо для удобства.

Рука. Для меня.

Предполагалось, что я должна была заметить, как рука участливо тянулась ко мне. Я здесь, будто говорила она.

Теперь я уперлась взглядом в это место. В место, больше не прикрытое рукой. Разве я не замечала, как ты многозначительно смотрела на меня? Я считала, что ты безмолвно умоляешь меня вести себя хорошо, не говорить ни слова. Я думала, ты молча меня отчитываешь. Но, получается, все было не так? Твои глаза действительно умоляли меня. Не о примерном поведении. Не о тишине. Но о том, чтобы я обратила внимание, что ты тянешься ко мне. Твой взгляд никогда не задерживался на мне надолго. Ты боялась, что отец поймает тебя? Или причина в том, что я не смотрела на тебя в ответ?

Я помню, как, будучи ребенком, держала тебя за руку. Твои ладони были такими большими, теплыми и мягкими. Я помню, что до глубины души верила, что твои руки способны защитить меня. Это ощущение давно меня покинуло, но, с другой стороны, я давно не держала тебя за руку.

Я помню твою руку, вроде бы невинно лежащую на столе; я помню, что периодически посматривала на нее и видела тонкую паутинку линий, морщинки и розоватые костяшки пальцев; бледную кожу, мозоли, порез; неухоженные кутикулы, покусанные ногти, частично сошедший лак. Тебе было все равно, как выглядят твои руки. Ты не прятала их, потому что на них не было синяков. Но я видела, как подавленная, разбитая часть тебя пытается рассказать свою историю всеми доступными средствами, в том числе с помощью кожи на руках. И эти настоящие, неприкрытые, загубленные руки все это время тянулись ко мне.

А я ни разу не ответила им.

А теперь ты сидишь с рукой на коленке, потому что считаешь, что тебе больше некуда тянуться. Я смотрю на тебя и вижу то, чего не хватает. С отстраненным и смиренным взглядом ты считаешь корзинки с апельсинами. В твоих глазах нет ни блеска, ни сияния. Осознание того, что я раньше этого не замечала, бьет меня прямо в солнечное сплетение. У тебя же были планы, да? По глазам было понятно… ты вроде бы здесь, но в то же время где-то далеко. Шестеренки вращались, что-то тикало, а я попросту этого не замечала.

Теперь у тебя нет никаких планов. Ничего не щелкает, не вертится и не проворачивается. Твои глаза мертвы.

Точно как и мои. Но ты еще жива. И мне жаль, что твоя рука не прикрывает разрезанную корзину… И мне бы очень, очень, очень хотелось, чтобы твои глаза снова сияли, потому что они были такими прекрасными и полными тайн. Я скучаю по твоим красивым таинственным глазам.





21




Мама,



отец храпит в твоей спальне. Весь вечер ты молчала, но, как только он уснул, ты пошла в мою комнату. Пока я была у Августа, ты, должно быть, копалась в моих вещах. Ты нашла мои эссе для уроков мисс Хупер, спрятанные под кипой книг, и сейчас они лежат на полу, аккуратно сложенные стопкой.

Ты делаешь глубокий вдох и подходишь к моей кровати. Ты становишься на колени у моего матраса, как будто собираешься молиться. Мне это кажется очень странным, потому что ты не молилась очень давно. Видимо, боль иногда заставляет нас вставать на колени. И давит на нас до тех пор, пока нам не останется ничего, кроме как возвести взгляд к небу; иначе мы сломаемся.

Ты просовываешь пальцы под матрас и приподнимаешь его. Я хмурюсь. Ощущение, что вторгаются в мое личное пространство. Я хочу ударить по твоей забинтованной руке, чтобы ты ее убрала. Я подбегаю к тебе, но тут замечаю отверстие в основании матраса. Аккуратный квадратный вырез, внутри которого прячется коробка.

Ты достаешь ее и открываешь. Я опускаюсь на колени рядом с тобой, наблюдая, как дрожат твои плечи.

Я ахаю. Деньги. Брошюры. Письмо. А сверху…

Я вижу их.

Они выцвели от времени, и края у них потрепанные, но я узнаю их.