Дочь часовых дел мастера

Когда все сошли с поезда, Эдвард с другими мужчинами отправился в багажный вагон за вещами, среди которых были мольберты и прочие художественные принадлежности, а затем их (кроме чемодана Люси — та отказалась расстаться со своими драгоценными книгами) погрузили на телегу и отправили в деревню Берчвуд. Люси думала, что их компания тоже усядется в экипажи, но Эдвард сказал, что жаль терять такой прекрасный день; кроме того, к дому лучше подходить с реки, а не с большой дороги.

И был прав, день и в самом деле выдался на диво. Небо сияло такой прозрачной голубизной, какую редко увидишь в Лондоне, а воздух пах так, как и положено пахнуть воздуху в деревне, — колосящимися травами с пряной ноткой разогретого на солнце навоза.

Эдвард шел впереди и не затруднял себя выбором пути — вел их прямо через цветущие луга, где в траве золотились лютики, мелькали розовые столбики наперстянок, голубели незабудки. Коровьей петрушки было столько, что ее сквозистые белые зонтики пеной вскипали на лугах; то и дело дорогу путникам преграждали прихотливо текущие ручьи, и приходилось искать торчащие из воды камни, чтобы перейти на другую сторону, не замочив ног.

Путь был долгим, но они никуда не спешили. Четыре часа пролетели незаметно — под Леклейдом они устроили ланч и покатались на лодке по мелководью, а потом еще пару раз останавливались порисовать. Все много смеялись и веселились. У Феликса оказался запас клубники: он извлек откуда-то матерчатый кулек и поделил ягоды между всеми. Адель рвала цветы и плела из них венки, которые надевала на головы всем женщинам, словно короны, — даже Люси достался один. Потом потерялся Торстон, но скоро нашелся — в зеленой траве, под большой плакучей ивой: оказалось, он мирно дрыхнет, надвинув на лицо шляпу. Когда жара поднялась не на шутку, Лили Миллингтон, которая шла, распустив волосы, собрала их в узел и подняла на макушку, подвязав шейным платком Эдварда. Увидев ее шею, до тех пор скрытую под волосами — стройную и белую, как лепесток лилии, — Люси смущенно отвела глаза.

У Полупенсового моста они спустились к воде и берегом пошли на восток, мимо лугов, на которых паслись коровы, за шлюз Сент-Джонс. Когда они добрались до опушки леса, было еще светло, но солнце уже растратило свой дневной жар. Эдвард часто рассуждал о цвете. Люси знала, что на его языке это называется «свет утратил желтизну». Ей очень нравилось это время дня. Скинув покров желтизны, мир представал слегка синеватым.

Дом, сказал Эдвард, стоит сразу за лесом. Он настаивал на том, что в первый раз к дому следует подходить именно со стороны реки и леса — только так можно оценить его истинные пропорции. Объяснение показалось всем вполне резонным, и никто не задал ни одного вопроса, но Люси знала: у Эдварда имелась еще одна причина. В лесу была поляна, где для него началась Ночь Преследования. Эдвард вел их тем же путем, который сам одолел в ту ночь, мчась сначала между деревьями, затем по открытому полю, под внимательными серебристыми звездами, пока наконец не различил впереди спасительный маяк — свет в окне мансарды.

Оказавшись в лесу, они принялись молча шагать по узкой тропинке. Люси отмечала каждый треск, когда под чьей-нибудь ногой ломалась сухая ветка, прислушивалась к шелесту листьев, а иногда ее ухо ловило странные звуки, которые неслись из зарослей вдоль одинокой тропы. Ветви деревьев над ними не были прямыми. Толстые изгибались, образуя арку, другие, потоньше, украшали ее волнистыми лентами; стволы лесных великанов поросли лишайниками и папоротниками; Люси сразу увидела, что это в основном дубы с вкраплениями буков и берез. Местами сквозь густые кроны все еще проникал свет и пятнами ложился на траву, атмосфера была заряжена ожиданием.

Когда они наконец добрались до поляны, Люси уже почти различала дыхание листвы.

Нетрудно было представить, как страшно может быть в таком месте в глухую ночь.

Хотя с Ночи Преследования прошло немало лет, Люси не забыла, как выглядел Эдвард, когда под утро вернулся в дедовский дом. Она поискала брата взглядом, чтобы посмотреть, как он себя чувствует, возвратившись сюда, и удивилась, увидев, что Эдвард протягивает руку Лили Миллингтон.

Все вместе пересекли поляну и снова углубились в лес.

Наконец вокруг стало светлеть, и, одолев последний заросший деревьями подъем, они оказались на открытом месте.

Перед ними раскинулся луг, пестрый от диких цветов, а за ним виднелась крыша с двумя коньками и множеством дымовых труб.

Эдвард повернулся к ним с выражением такого ликующего торжества, что Люси, не сдержавшись, ответила ему улыбкой.

Чары волшебного леса остались позади, и все вдруг заговорили радостно, возбужденно, словно, увидев дом, ощутили вкус долгожданного лета.

Верно ли, что тут есть гребная лодка? — спрашивали они. Да, отвечал Эдвард, вон там, в амбаре. И он даже распорядился соорудить для нее причал, чуть ниже по реке.

Что из окрестных земель принадлежит ему? Все до самого горизонта.

Спальни выходят окнами на реку? Да, многие. На втором этаже — одни жилые комнаты, и в мансарде они тоже есть.

Громко воззвав «К оружию!», Торстон помчался через луг, и Феликс тут же кинулся за ним вдогонку; Клэр и Адель тоже побежали, взявшись за руки. Эдвард поймал взгляд Люси и подмигнул.

— Не отставай, сестренка, — сказал он. — Беги и займи лучшую комнату!

Люси улыбнулась, кивнула и вприскочку последовала за другими. Она чувствовала себя свободной и такой живой, как никогда раньше, — вольный деревенский воздух овевал ей щеки, закатное солнышко пригревало, и радость от того, что она делит этот важный момент с Эдвардом, переполняла ее. В таком настроении, достигнув другого края луга, она обернулась, чтобы помахать рукой брату.

Но тот не смотрел на нее. Он и Лили Миллингтон медленно шли в сторону дома, сблизив головы, явно погруженные в какую-то беседу. Люси еще подождала в надежде, что он все же взглянет в ее сторону, даже рукой помахала — бесполезно.

Тогда она повернулась к ним спиной и, слегка расстроенная, направилась к дому.

И тут, впервые с тех пор, как рано утром они сели в поезд на вокзале Паддингтон и выехали из Лондона, Люси пришла в голову мысль: а почему с ними нет Фанни Браун, невесты Эдварда?





Глава 25




Берчвуд-Мэнор был одним из тех мест, где время давало слабину, теряя обычную упругость. Люси заметила, как быстро вся компания втянулась в размеренное, ленивое существование — можно подумать, они жили в этом доме вечность, — и гадала, в чем причина: в погоде ли — солнечные летние дни бессменно следовали один за другим, — в людях ли, которых пригласил Эдвард, или, может быть, в самом доме. Брат, конечно, выбрал бы последнее объяснение. Мальчиком услыхав сказку об Элдриче и его детях, он был с тех пор твердо убежден, что земли в речной излучине обладают особыми свойствами. Однако и сама Люси, гордившаяся своим здравомыслием и рационализмом, не могла не признать, что в этом доме есть нечто необыкновенное.

Еще до приезда сюда Эдвард написал одной молодой женщине из деревни, Эмме Стернз, договорившись, что она будет выполнять всю работу по дому: приходить каждый день с утра и уходить после того, как подаст на стол ужин. В первый же вечер, когда они, едва волоча от усталости ноги, пришли со станции, Эмма уже ждала их. Инструкции Эдварда она выполнила буквально: большой кованый стол в саду был накрыт белой льняной скатертью и прямо-таки ломился от яств! Нижние ветви каштана были увешаны стеклянными фонариками, и, когда сумерки стали сгущаться, в них замерцали огоньки зажженных свечей. От этого света, пусть и неяркого, ночь показалась еще темнее, полилось вино, Феликс взялся за гитару. Адель принялась танцевать, малиновки дружным хором провожали последние лучи солнца, а Эдвард залез на стол и стал читать Китса: «Ты, яркая звезда…»

В ту ночь все в доме спали как мертвые, а наутро встали поздно и в хорошем настроении. Вечером они слишком устали, чтобы разглядеть, куда попали, но с утра забегали из комнаты в комнату, восхищаясь то видом из окна, то деталями отделки. Этот дом строил настоящий мастер своего дела, с гордостью говорил Эдвард, наблюдая за друзьями, которые с энтузиазмом исследовали его новое жилище; все на своих местах, ни одна мелочь не забыта. С точки зрения Эдварда, именно внимание к деталям делало дом «правдивым», и поэтому ему нравилось здесь все: каждый предмет мебели, каждая занавеска, каждый завиток на каждой половице, изготовленной из дерева, срубленного в ближайшем лесу. Но больше всего — надпись над дверью в комнату, где обои украшал орнамент из листьев и ягод шелковицы; комната находилась на первом этаже, и окна в задней стене были такими широкими, что помещение казалось частью сада. Надпись гласила: «Истина, Красота, Свет». Эдвард каждый раз останавливался перед ней в изумлении и говорил: «Видите, этот дом предназначен для меня».

Все следующие дни Эдвард неустанно рисовал Берчвуд-Мэнор. Он нигде не показывался без своей новой кожаной сумки, висящей на плече. Его часто видели на лугу: он сидел в высокой траве, надев шляпу, и то и дело посматривал на дом с выражением глубокого удовлетворения, после чего возвращался к работе. Лили Миллингтон, как заметила Люси, всегда была рядом с ним.

Люси спросила Эдварда о Фанни. В первое же утро брат взял ее за руку и повел по холлам и коридорам Берчвуда — в библиотеку.

— Я сразу подумал о тебе, едва увидел эти полки, — сказал он. — Только взгляни на эту коллекцию, Люси. Здесь есть книги буквально обо всем на свете. Все, до чего додумались умнейшие люди по всему миру, все, что они записали на бумаге и опубликовали для других людей, и все это — в полном твоем распоряжении. Я знаю, настанет время, и у женщин будут те же возможности, которые сейчас даны только мужчинам. Этого не может не случиться, ведь женщины умнее нас и их больше. Но до тех пор тебе придется самой творить свою судьбу. Так что читай, запоминай, думай.

В подобных случаях Эдвард никогда не бывал неискренним, и Люси пообещала ему, что так и сделает.

— Можешь мне верить, — торжественно сказала она. — К концу лета я прочту все книги на каждой полке.

Он засмеялся:


— Ну, не надо так уж торопиться. Это ведь не последнее лето. К тому же здесь есть другие удовольствия: река, сад.

— Конечно… — В разговоре образовалась естественная пауза, и Люси без всякой задней мысли добавила: — А когда приедет Фанни?

Выражение лица Эдварда не переменилось, когда он сказал:

— Фанни не приедет, — и тут же сменил тему: показал ей укромный уголок у камина, где можно было читать, не опасаясь ничьего вмешательства. — Никто не заметит тебя здесь, а мне из достоверных источников известно: чтение доставляет больше всего удовольствия тогда, когда ты делаешь это втайне.

Люси не стала больше говорить о Фанни.

Позже она, конечно, упрекала себя за то, что не проявила настойчивости, не задала больше вопросов; но, честно говоря, она не испытывала особой симпатии к Фанни и даже обрадовалась, что та не приедет. К тому же небрежность — почти пренебрежение, — с которой брат ответил на ее вопрос, сказала ей яснее всяких слов: Фанни — зануда. Она завладела вниманием Эдварда и пыталась сделать из него того, кем он никогда не был. А еще она была невестой, и в этом качестве от нее исходила угроза, которую Люси не ощущала от натурщиц. Натурщицы появлялись и исчезали, а брак — это навсегда. Брак — это другой дом, куда Эдвард уедет без возврата. А Люси не могла представить себе жизни без Эдварда, равно как не могла представить себе его жизнь с Фанни.

Сама Люси не планировала выходить замуж — ну, разве что попадется идеальный кандидат. А таким, решила она, мог быть лишь тот, кто похож на нее саму. А еще лучше, чтобы это был Эдвард. Тогда они будут всегда вдвоем, никто им не помешает, и они будут счастливы.



Насчет библиотеки Эдвард оказался прав: ее как будто составили специально для Люси. Все стены, от пола до потолка, были заняты полками, и, в отличие от таких же полок в доме деда и бабки, их заполняли не скучные религиозные трактаты и памфлеты, призванные уберечь от неподобающего поведения, нет, здесь были настоящие книги. Прежние владельцы Берчвуд-Мэнор собрали потрясающее количество томов по разным увлекательным предметам, а пробелы в коллекции Эдвард заполнил свежими изданиями, выписанными из Лондона. Каждую свободную минуту Люси проводила на раздвижной библиотечной лестнице, забираясь под самый потолок, просматривая корешки и прикидывая, что и в какой момент лета она прочтет — а таких моментов перед ней открывалось много, целая череда, ведь с первого часа их пребывания в Берчвуде она поняла, что всецело предоставлена самой себе.

Уже в первое утро, когда вся компания только знакомилась с домом, каждый художник был занят одним — поисками лучшего места для работы. И это был не просто эгоизм — перед отъездом из Лондона мистер Рёскин оповестил членов Пурпурного братства о своем намерении устроить осенью их коллективную выставку. Вот почему у каждого было на уме что-то новое, и вот почему атмосфера дома сразу наполнилась духом творчества, соперничества и надежды. Как только определились с комнатами, художники принялись распаковывать орудия своего искусства, прибывшие вслед за ними со станции на телеге.

Торстон выбрал большую гостиную в передней части дома, поскольку окно там выходило на юг, а значит, заявил он, свет для его картины будет идеальным. Люси старалась избегать его, отчасти потому, что Торстон внушал ей какое-то беспокойство, а отчасти потому, что не хотела лишний раз видеть глупые телячьи глаза кокетничающей с ним сестры. Проходя мимо комнаты, когда там шел сеанс позирования, Люси через открытую дверь случайно заметила Клэр, и ей стало до того тошно, что пришлось выскочить из дома и опрометью бежать по лугу, лишь бы избавиться от этого отвратительного наваждения. Перед отъездом Люси мельком увидела и саму картину. Даже незаконченная, она была хороша, ничего не скажешь, ведь Торстон, надо отдать ему должное, превосходно владел техникой живописи; но одна деталь особенно поразила Люси. У женщины на картине, несомненно списанной с Клэр, которая позировала, полулежа в шезлонге и как бы изнывая от тоски, был рот Лили Миллингтон.

Феликс реквизировал небольшой закуток на первом этаже, рядом с обшитой деревянными панелями гостиной, а когда Эдвард заметил, что там нет света, радостно согласился и сказал, что это ему и нужно. Прежде он был известен мрачными картинами на легендарные и мифологические сюжеты, а теперь выразил намерение прибегнуть к фотографии.

— Моя фотографическая Леди Шалотт по мотивам Теннисона превзойдет картину Робинсона. Река здесь самая подходящая для такого сюжета. Ив и даже осин сколько угодно. Камелот будет как настоящий, вот увидите.

Яростные споры о том, пригодно ли новое изобразительное средство для создания таких же художественных эффектов, как в живописи, продолжали сотрясать группу. Однажды за обедом Торстон заметил, что фотография — всего лишь ловкий трюк.

— Дешевый фокус, вполне пригодный для того, чтобы делать карточки на память, но совершенно не позволяющий передать что-нибудь серьезное.

Тогда Феликс вынул из кармана пуговицу — вернее, маленький оловянный значок, который подбросил на ладони.

— Скажи это Аврааму Линкольну, — заявил он. — Десятки тысяч таких штук были розданы публике. И теперь множество людей по всему Американскому континенту носят на своей одежде лицо этого человека, вот это самое изображение. Еще недавно мы знать не знали, как этот Линкольн выглядит, о чем думает. А сегодня за него голосуют сорок процентов избирателей.

— Почему его противники не сделали того же самого? — спросила Адель.

— Они пытались, но было слишком поздно. Выигрывает тот, кто начинает первым. Но я смело могу обещать вот что: отныне на любых выборах кандидаты будут эксплуатировать свою внешность.

Торстон взял у него оловянный значок и тоже подкинул на ладони, как монету.

— Я не отрицаю, что в политике фотография может быть полезна, — сказал он, ловя металлический кругляшок одной ладонью и прихлопывая его другой. — Но только не говори мне, что это — искусство.

И он поднял ладонь, открывая лицо Линкольна.

— Нет, эта пуговица, конечно, не искусство. Но вспомни Роджера Фентона.

— Да, его крымские пейзажи великолепны, — поддержал его Эдвард. — И заключают в себе серьезную мысль.

— Но не становятся от этого искусством. — Торстон слил остатки красного вина себе в бокал. — Я допускаю, что фотография полезна там, где речь идет о сообщении новостей, освещении разных событий, — для функционирования в качестве… в качестве…

— Глаза истории, — подсказала ему Лили Миллингтон.

— Да, спасибо, Лили, вот именно, глаза истории. Но искусством она все равно не является.

Люси тихо сидела на дальнем конце стола и с наслаждением уплетала вторую порцию пудинга. Мысль о фотообъективе как о глазе истории пришлась ей по душе. Как часто, читая книги о прошлом — а также производя собственные раскопки в лесу за домом, — она утыкалась в печальную необходимость додумывать события и обстоятельства, опираясь на уже известные. Какой прекрасный подарок получили грядущие поколения, ведь фотография способна запечатлевать правду! В «Лондон ревю» ей попалась статья, где речь шла о «незыблемых свидетельствах фотоснимков» и о том, что отныне ни одно событие не будет происходить без фотографии, способной создать…

— Осязаемую память о событии, которую можно передать другим людям.

Люси вскинула голову так резко, что с ее ложки шлепнулась большая капля крема. Это опять была Лили Миллингтон, и ее слова точь-в-точь совпали с мыслями Люси. Точнее, с теми, которые она почерпнула из статьи в «Лондон ревю».

— Вот именно, Лили, — говорил между тем Феликс. — Настанет день, когда фотографические изображения станут повсеместными, а фотоаппараты — такими маленькими и компактными, что люди станут вешать их на шнурки и носить на шее.

Торстон округлил глаза:

— Надо полагать, что и шеи у них станут толще наших, у этих могучих людей будущего? Феликс, ты сам не замечаешь, как своими словами о вездесущести фотографии льешь воду на мою мельницу. Если человек способен навести объектив на предмет и сделать снимок, это не зачисляет его автоматически в разряд художников. Художник — тот, кто видит красоту в клубах сернисто-желтого тумана, там, где другие видят лишь загрязнение.

— Или та, — добавила Лили Миллингтон.

— Что — та? — Торстон осекся, поняв, к чему она клонит. — А. Ясно. Хорошо, Лили, очень хорошо. Или та дама, которая видит прекрасное.

Тут Клэр вставила банальное замечание о том, что в фотографии нет цвета, и Феликс стал объяснять, что художникам придется больше пользоваться светом и тенью, тщательнее продумывать композицию, чтобы вызвать те же эмоции, что и живописцы; но Люси уже не слушала его.

Она не могла отвести глаз от Лили Миллингтон. Она не припоминала, чтобы хоть раз слышала от натурщиц что-либо заслуживающее внимания, и уж тем более ни одна из них и мечтать не могла о том, чтобы сконфузить Торстона Холмса. Раньше Люси думала — если вообще когда-нибудь задумывалась об этом, — что вдохновение, получаемое Эдвардом от Лили, рано или поздно закончится, что он устанет от нее, как уставал от всех прежних натурщиц. Теперь она поняла, что Лили Миллингтон сильно отличалась от своих предшественниц. Она была моделью совсем иного рода.