Дорога тайн

Лупе намочила мочалку и вытерла соленую корочку с губ и лица хиппи. Она хотела накрыть парня его рубашкой, чтобы не видеть среди ночи его кровоточащего Иисуса. Но когда на Лупе пахнуло этой рубашкой, от которой, по ее словам, разило мескалем, пивной блевотиной и мертвым червем, Лупе просто подтянула простыню к подбородку молодого американца и не без усилия подоткнула ее.

Хиппи был высоким и худым, и его длинные руки – с повторенными на них окровавленными запястьями и ладонями Христа – лежали по бокам, поверх простыни.

– А что, если он умрет в одной с нами комнате? – спросила Лупе Хуана Диего. – Что будет с душой, если умрешь в чужой комнате в чужой стране? Как душа гринго вернется домой?

– Господи Иисусе, – сказал Хуан Диего.

– Оставь Иисуса в покое. Это мы несем за гринго ответственность. Что мы будем делать, если хиппи умрет? – спросила Лупе.

– Сожжем его на basurero. Ривера нам поможет, – сказал Хуан Диего. На самом деле он так не думал – он просто пытался уложить Лупе спать. – Душа доброго гринго исчезнет вместе с дымом.

– Ладно, у нас есть план, – сказала Лупе.

Когда она забралась в постель к Хуану Диего, на ней было больше одежды, чем обычно для сна. Лупе сказала, что хочет быть «прилично одетой», раз в их спальне мальчик-хиппи. Она сказала, чтобы Хуан Диего спал на той стороне кровати, что возле гринго; Лупе не хотелось, чтобы агонизирующий Христос пугал ее ночью.

– Надеюсь, ты обдумываешь историю с чудом, – сказала она брату, повернувшись к нему спиной на узкой кровати. – Никто не поверит, что татуировка – это milagro.

Хуан Диего не спал полночи, придумывая, как он выдаст татуировку с кровоточащим Христом на теле потерянного американца за ночное чудо. Перед тем как наконец заснуть, Хуан Диего понял, что Лупе тоже еще не спит.

– Я бы вышла замуж за этого хиппи, если бы он лучше пахнул и перестал петь эту ковбойскую песню, – сказала Лупе.

– Тебе тринадцать, – напомнил Хуан Диего младшей сестре.

В своем мескальном оцепенении el gringo bueno мог справиться не более чем с первыми двумя строками первого куплета «Дорог Ларедо». Из-за того что песня умолкала на одном и том же месте, детям чуть ли не хотелось, чтобы добрый гринго продолжал петь.

Как-то я проходил по дороге Ларедо,

По дороге Ларедо проходил как-то я…





– Тебе тринадцать, Лупе, – настойчивее повторил Хуан Диего.

– Я имею в виду, позже, когда я стану старше, если только я стану старше, – сказала Лупе. – У меня появились груди, только они очень маленькие. Я знаю, что они должны вырасти.

– Что значит – «если» ты станешь старше? – спросил сестру Хуан Диего.

Они лежали в темноте, спиной друг к другу, но Хуан Диего почувствовал, как Лупе пожала плечами.

– Я не думаю, что добрый гринго и я станем намного старше, – сказала она.

– Ты этого не знаешь точно, Лупе, – возразил Хуан Диего.

– Я знаю, что моя грудь не станет больше, – сказала Лупе.

Хуан Диего пободрствовал еще немного, просто чтобы подумать об этом. Он знал, что Лупе обычно была права, говоря о прошлом, и заснул, полуубедив себя, что насчет будущего его сестра не так прозорлива.





13

Отныне и навсегда




То, что произошло у Хуана Диего с собаками, вынюхивающими взрывчатку в «Макати Шангри-Ла», можно спокойно и здраво объяснить, но сюжет по поводу прибытия почетного гостя раскрутился слишком быстро, и в поведении запаниковавших швейцара и охранников отеля – последние тут же потеряли контроль над двумя своими собаками – не было ничего спокойного и здравого. «Почетный гость» – именно таким высоким званием был отмечен на стойке регистрации отеля писатель Хуан Диего Герреро. О, этот Кларк Френч, бывший ученик Хуана Диего, только и был занят тем, что подчеркивал собственную значимость.

Номер романиста, мексикано-американца, был улучшен; добавились специальные удобства, одно из которых было довольно необычным. И руководство отеля было предупреждено не называть мистера Герреро мексикано-американцем. Тем не менее, будучи свидетелями крайне неподобающего приема, оказанного писателю на подъездной дорожке к «Шангри-Ла», вы бы никогда не догадались, что возле стойки регистрации околачивается с иголочки одетый управляющий отеля собственной персоной, дабы лично подчеркнуть высокий статус гостя в лице уставшего Хуана Диего. Увы, Кларка не было рядом, чтобы встретить бывшего учителя.

Когда лимузин подъехал к отелю, Бьенвенидо увидел в зеркале заднего вида, что его уважаемый клиент спит. Швейцар поспешил к задней дверце лимузина, чтобы открыть ее, но Хуан Диего прислонился к ней, и водитель вроде как отмахнулся от швейцара, чтобы тот не будил клиента. Бьенвенидо быстро открыл свою дверцу и, встав у входа в отель, помахал обеими руками.

Кто же знал, что собак так возбудят взмахи рук? Обе собаки бросились на Бьенвенидо, который поднял руки над головой, будто оказавшись под прицелом охранников. А когда швейцар отеля открыл заднюю дверцу лимузина, Хуан Диего, который показался швейцару мертвым, стал вываливаться из машины. Падающий мертвец еще больше возбудил собак; вырвав кожаные поводки из рук охранников, они обе прыгнули на заднее сиденье лимузина.

Ремень безопасности удержал Хуана Диего от окончательного выпадения из машины; он внезапно проснулся, его голова болталась, то высовываясь из лимузина, то скрываясь в нем. На коленях у него сидела собака и лизала ему лицо. Она была среднего размера, небольшой лабрадор, а на самом деле помесь и то ли кобель, то ли сука, – мягкие висячие уши и добрые, широко расставленные глаза.


– Беатрис! – воскликнул Хуан Диего.

Можно только предположить, что́ ему привиделось, но когда Хуан Диего выкрикнул женское имя, помесь лабрадора с кем-то, оказавшаяся кобелем, озадачилась – его звали Джеймс. А Хуан Диего крикнул «Беатрис!», чем совершенно сбил с толку швейцара, которому прежде показалось, что гость мертв. Швейцар заверещал.

Очевидно, собаки, натасканные на поиск взрывчатки, были предрасположены к агрессии, если слышали какие-то крики. Джеймс (который устроился на коленях у Хуана Диего) зарычал на швейцара, полагая, что защищает Хуана Диего, притом что Хуан Диего не заметил другую собаку, усевшуюся рядом с ним. Эта псина, с дерзко стоячими ушами и лохматой щетинистой шерстью, относилась к нервной породе собак; и когда эта злюка – не чистокровная немецкая овчарка, а помесь овчарки с кем-то – начала лаять (прямо в ухо Хуану Диего), писателю, должно быть, показалось, что рядом с ним «собака крыш» и что Лупе, возможно, была права: некоторые «собаки крыш» действительно призраки. Пастушья помесь косила на один глаз, который был зеленовато-желтого цвета и, в отличие от здорового глаза, смотрел куда-то в сторону. Пара разных глаз являлась для Хуана Диего еще одним подтверждением, что дрожащая от возбуждения собака рядом с ним и есть «собака крыш» и призрак. Калека-писатель расстегнул ремень безопасности и попытался вылезти из машины – что было непросто, поскольку у него на коленях сидел Джеймс (помесь лабрадора с кем-то).

И как раз в этот момент обе собаки сунули свои морды в доступную им область паха Хуана Диего; старательно принюхиваясь, они прижали его к сиденью. Поскольку собак вроде бы учили вынюхивать взрывчатку, охранники обратили внимание на их поведение.

– Оставаться на месте, – сказал один из них, обращаясь то ли к Хуану Диего, то ли к собакам.

– Собаки меня любят, – гордо объявил Хуан Диего. – Я был ребенком свалки, un niño de la basura, – попытался он объяснить охранникам.

Они же оба не сводили глаз с непонятного джентльмена в странном, сделанном на заказ ботинке. То, что говорил инвалид, для охраны звучало как бессмыслица. («Мы с сестрой пытались заботиться о собаках на basurero. Если собаки умирали, мы пытались сжечь их до того, как до них добирались стервятники».)

И была проблема с тем, каким из всего лишь двух вариантов Хуан Диего воспользуется, чтобы дохромать до отеля: он либо делал первый шаг искалеченной ступней, повернутой на сумасшедший угол, словно стрелка на два часа, и в этом случае его хромота тут же бросалась в глаза; либо он сначала ступал здоровой ногой и затем подтягивал больную – но и тогда нельзя было не обратить внимания на вывернутую ступню и уродливый ботинок.

– Оставаться на месте! – снова велел первый охранник, и то, как он повысил голос и указал на Хуана Диего, ясно свидетельствовало, что он обращается не к собакам; Хуан Диего замер, сделав хромой шажок.

Кто же знал, что собакам, вынюхивающим взрывчатку, не понравится, когда человек замирает на месте и стоит не шелохнувшись? Обе псины, и Джеймс, и помесь немецкой овчарки с кем-то, тыкавшиеся носами в бедро Хуана Диего – точнее, в карман его спортивной куртки, куда он положил завернутый в бумажную салфетку кусок недоеденного кекса, полагавшегося к зеленому чаю, – внезапно сделали стойку.

Хуан Диего пытался вспомнить недавний случай с филиппинским террористом – где это было, в Минданао? Это вроде как самый южный остров Филиппин, ближайший к Индонезии? Не в Минданао ли преобладало мусульманское население? Не там ли был террорист-смертник, привязавший взрывчатку под штаниной к ноге? Перед взрывом все заметили только то, что террорист хромал.

Все это не очень хорошо, подумал Бьенвенидо, входя в отель. Водитель оставил оранжевую поклажу возле перепуганного швейцара, который никак не мог избавиться от впечатления, что Хуан Диего – оживший мертвец, хромающий, как зомби, и выкрикивающий женское имя. Молодой водитель объяснил у стойки регистрации, что они чуть не застрелили почетного гостя.

– Отзовите своих необученных собак, – сказал Бьенвенидо управляющему отелем. – Ваши охранники готовы убить писателя-инвалида.

Недоразумение вскоре разрешилось; Кларк Френч позаботился даже о том, чтобы в отеле были готовы к раннему приезду Хуана Диего. Самым главным для Хуана Диего было то, что собаки прощены; просто кекс к зеленому чаю ввел их в заблуждение.

– Не ругайте собак, – сказал Хуан Диего управляющему отелем. – Это идеальные собаки – обещайте мне, что с ними не будут плохо обращаться.

– Плохо обращаться? Нет, сэр, – никакого плохого обращения! – заявил управляющий.

Едва ли какой-либо почетный гость «Макати Шангри-Ла» когда-либо был таким защитником собак, ищущих взрывчатку. Управляющий самолично показал Хуану Диего его номер. «Удобства», предоставляемые отелем, включали корзину с фруктами и стандартное блюдо крекеров и сыра, а ведро со льдом и четырьмя бутылками пива в нем (вместо обычного шампанского) было идеей бывшего верного студента Хуана Диего, знавшего, что его любимый учитель пьет только пиво.

Кларк Френч также являлся одним из преданных читателей Хуана Диего, хотя Кларк, как американский писатель, женившийся на филиппинке, несомненно, был более известен в Маниле. Хуан Диего сразу понял, что гигантский аквариум – это идея Кларка. Кларк Френч любил дарить своему бывшему учителю подарки, дабы продемонстрировать, что молодой писатель ревностно хранит в памяти ключевые моменты из романов Хуана Диего. В одном из ранних произведений Хуана Диего – романе, который почти никто не читал, – у главного героя проблема с мочеточником. А у его подруги огромный аквариум в спальне; картины и звуки экзотической подводной жизни провоцируют нежелательные позывы у главного героя, уретра которого описана как «узкая извилистая дорожка».

Хуан Диего испытывал непреходящую любовь к Кларку Френчу, верному читателю, отмечавшему самые специфические детали – детали, которые писатели обычно помнят только в своих собственных произведениях. Тем не менее Кларк не всегда запоминал, как эти самые детали должны были воздействовать на читателя. В романе Хуана Диего про мочеточник главный герой весьма обеспокоен подводными драмами, вечно разворачивающимися в аквариуме его подруги; рыбы не дают ему уснуть.

Управляющий отелем объяснил, что предоставленный на ночь во временное пользование освещенный булькающий аквариум – дар филиппинской семьи Кларка Френча; тетя жены Кларка владела магазином экзотических домашних животных в Макати-Сити. Аквариум был слишком тяжел для любого стола в гостиничном номере, поэтому он недвижно стоял на полу спальни, рядом с кроватью. Резервуар был вдвое ниже кровати и представлял собой внушительный прямоугольный параллелепипед зловещего вида. К аквариуму прилагалось приветственное письмо от Кларка: «Знакомые детали помогут вам заснуть!»

– Это все существа из нашего Южно-Китайского моря, – осторожно заметил управляющий. – Не кормите их. Одну ночь они могут обойтись без еды – так мне сказали.

– Понятно, – сказал Хуан Диего.

Он вообще не понимал, как Кларк – или филиппинская тетя, владелица магазина экзотических домашних животных, – могли вообразить, что аквариум на кого-то действует успокаивающе. По словам тети, в нем было более шестидесяти галлонов воды; с наступлением темноты зеленый подводный свет, несомненно, казался зеленее (не говоря уже о том, что ярче). Маленькие рыбки, слишком быстрые, чтобы разглядеть и описать их, сторожко шныряли в верхних слоях воды. Что-то большое притаилось в самом темном углу на дне резервуара: там светилась пара глаз, волнообразно ходили жабры.

– Это что, угорь? – спросил Хуан Диего.

– Возможно, мурена, – сказал маленький, щеголеватый, с тщательно подстриженными усами управляющий отелем. – Лучше не совать палец в воду.

– Нет, конечно нет – это определенно угорь, – ответил Хуан Диего.



Поначалу Хуан Диего пожалел, что позволил Бьенвенидо отвезти его вечером в ресторан. Никаких туристов, в основном семьи – «полная приватность», убедил его водитель. Хуан Диего подумал, что был бы счастливей, если бы его обслужили в гостиничном номере и он бы рано лег спать. Но теперь он почувствовал облегчение, что Бьенвенидо увозит его из «Шангри-Ла»; незнакомые рыбешки и злобный угорь будут ждать его возвращения. (Он предпочел бы спать возле помеси «лабика» с кем-то по кличке Джеймс!)

В постскриптуме к приветствию Кларка Френча было следующее: «С Бьенвенидо вы в хороших руках! Все будут рады увидеть вас в Бохоле! Вся моя семья с нетерпением ждет встречи с вами! Тетя Кармен говорит, что мурену зовут Моралес – не прикасайтесь к ней!»

Будучи в магистратуре учеником Хуана Диего, Кларк Френч нуждался в защите, а учитель защищал его от нападок. Молодой писатель был полон немодного пафоса, всегда оптимистичен; от чрезмерного использования восклицательных знаков страдали не только его сочинения.

– Это определенно мурена, – сказал Хуан Диего управляющему отелем. – Ее зовут Моралес.

– Моральный кусачий угорь… ироничное имечко, – сказал управляющий. – Зоомагазин прислал целую команду, чтобы правильно настроить аквариум. Две багажные тележки для канистр с морской водой; подводный термометр – из самых точных; система циркуляции воды, учитывающая проблему образования пузырей на поверхности; резиновые мешки с отдельными существами, коих следовало перенести вручную, – впечатляющий комплекс мероприятий для однодневного визита. Возможно, мурену усыпляли для такой чреватой стрессом поездки.

– Понятно, – повторил Хуан Диего.

В данный момент Моралес, по-видимому, уже отошел от транквилизаторов; угорь угрожающе свернулся в самом дальнем углу резервуара, невозмутимо дыша жабрами и немигающе глядя перед собой желтоватыми глазами.

Будучи студентом мастерской писателей в Айове, а позже и публикуемым писателем-романистом, Кларк Френч избегал иронии. Кларк был непоколебимо серьезен и искренен; назвать мурену Моралес было не в его стиле. Ирония, должно быть, целиком и полностью исходила от тетушки Кармен, филиппинской стороны семейства Кларка. Хуан Диего напрягался в предвкушении встречи с ними в Бохоле, но все же он был рад за Кларка Френча, – казалось, молодой писатель-одиночка нашел семью. Сокурсники Кларка Френча (все как бы будущие писатели) считали его безнадежно наивным. Кому из молодых писателей интересен жизнерадостный нрав? Кларк был невероятно позитивным; у него было выразительное лицо актера, атлетическое телосложение, и он был так же плохо, но консервативно одет, как свидетель Иеговы, совершающий для своих проповедей поквартирный обход.

Своими истинными религиозными убеждениями Кларк (он был верным католиком), вероятно, напоминал Хуану Диего молодого Эдварда Боншоу. Кларк Френч познакомился со своей будущей женой-филиппинкой – и со «всем ее семейством», как он с энтузиазмом описывал их, – во время католической миссии добровольцев на Филиппины. Хуан Диего не мог вспомнить точные обстоятельства этой акции. Что-то вроде католической благотворительности? Возможно, это было связано с детьми-сиротами и матерями-одиночками.

Благонравие проявляло себя упорно и воинственно даже в романах Кларка Френча: его главные герои, потерянные души и серийные грешники, всегда обретали искупление; акт искупления обычно следовал за моральным падением; романы предсказуемо заканчивались на крещендо добросердечия. Вполне понятно, что эти романы подверглись критике. Кларк имел склонность к нравоучению – он и поучал. Хуан Диего подумал: как это грустно, что к романам Кларка Френча относились с издевкой; точно так же бедного Кларка осмеивали и его сокурсники. Хуану Диего действительно нравилось, как пишет Кларк Френч; Кларк был искусным мастером. Проклятие Кларка заключалось в том, что он был раздражающе положителен. Хуан Диего знал, что Кларк это не придумывал – молодой оптимист был искренен. Но к тому же Кларк был проповедником – и ничего не мог с этим поделать.

Крещендо добросердечия, следующее за моральным падением, – это шаблон, но срабатывает ли это с религиозными читателями? Разве Кларка презирали не за то, что у него есть читатели? Разве Кларк был виноват в том, что стал духоподъемным? («Причем неизлечимо», – как сказал в Айове один из студентов-магистрантов.)