Дорога тайн

И тут Хуан Диего увидел сердитые глаза Девы Марии – она резко перевела их со смазливого личика Эсперансы на ее декольте. Возможно, гигантской Деве показалось, что Эсперанса демонстрировала слишком уж открытую грудь.

– Madre, может, не надо трогать нос, – только и успел сказать Хуан Диего; он потянулся было к лестнице, но внезапно замер.

Сердитый взгляд большой Девы метнулся в его сторону – этого было достаточно, чтобы подросток остолбенел. Затем Дева Мария снова бросила осуждающий взгляд на ложбинку между грудей Эсперансы.

Может, Эсперанса потеряла равновесие и попыталась ухватиться за Марию-монстра, чтобы не упасть? Может, Эсперанса посмотрела в горящие глаза Марии и отдернула руки – больше боясь гнева гигантской Девы, нежели падения? Эсперанса не ушиблась при падении, даже не ударилась головой. И лестница не упала – Эсперанса оттолкнулась (или ее оттолкнули) от нее.

– Она умерла до того, как упала, – всегда говорила Лупе. – Падение не имело к этому никакого отношения.

Шевелилась ли когда-нибудь сама большая статуя? Пошатнулась ли Дева Мария на своем пьедестале? Нет и нет, говорили брат и сестра всем, кто спрашивал их. Но как, каким образом отвалился нос Девы Марии? Как Богоматерь оказалась безносой? Может быть, падая, Эсперанса ударила Марию по лицу? Неужели Эсперанса врезала гигантской Деве деревянной ручкой метелки из перьев? Нет и нет, говорили дети свалки, такого они не видели. Есть выражение, что кому-то «утерли нос», но у Девы Марии нос отломился! Хуан Диего оглядывался по сторонам. Как мог такой большой нос просто исчезнуть?

Глаза большой Девы снова стали непроницаемыми и неподвижными. Ни следа гнева в них, только обычная невнятность – нечто смутно-вкрадчивое. А теперь, когда статуя лишилась носа, невидящие глаза великанши стали еще более безжизненными.

Дети свалки не могли не заметить, что в широко раскрытых глазах Эсперансы было больше жизни, хотя дети, конечно, понимали, что их мать мертва. Они поняли это в тот самый миг, когда Эсперанса сорвалась с лестницы – «как лист падает с дерева», описал потом это Хуан Диего ученому доктору Варгасу.

Именно Варгас рассказал детям свалки о результатах вскрытия Эсперансы.

– Скорее всего, это смерть от аритмии, вызванной испугом, – начал объяснять Варгас.

– Ты считаешь, что она была до смерти напугана? – перебил его Эдвард Боншоу, повернувшись к мальчику.

– Она явно была напугана до смерти, – сказал Хуан Диего айовцу.

– Явно, – повторила Лупе; даже сеньор Эдуардо и доктор Варгас поняли это ее слово.

– Если проводящая система сердца перегружена адреналином, – продолжал Варгас, – ритм сердца станет ненормальным, – другими словами, кровь не перекачивается сердцем. Название этого наиболее опасного типа аритмии – «фибрилляция желудочков». Мышечные клетки просто дергаются – вообще нет никакого насосного действия.

– Тогда падаешь замертво, верно? – спросил Хуан Диего.

– Тогда падаешь замертво, – сказал Варгас.

– И это может случиться с такой молодой женщиной, как Эсперанса, у кого нормальное сердце? – спросил сеньор Эдуардо.

– Молодость тут, в общем-то, ни при чем, – ответил Варгас. – Я уверен, что у Эсперансы не было «нормального» сердца. У нее было ненормально высокое кровяное давление…

– Из-за ее образа жизни, возможно… – предположил Эдвард Боншоу.

– Кроме как для католиков, нет никаких доказательств, что занятия проституцией вызывают сердечные приступы, – сказал Варгас в своей обычной научной манере. – У Эсперансы не было «нормального» сердца. И вам, ребята, – сказал Варгас, – придется следить за своим сердцем. По крайней мере, тебе, Хуан Диего.

Доктор сделал паузу; он разбирался с темой возможных отцов Хуана Диего, число которых, казалось бы, поддается определению по сравнению с гораздо большим числом персонажей – возможных отцов Лупе. Даже для атеиста это была деликатная пауза.

Варгас посмотрел на Эдварда Боншоу.

– Один из предполагаемых отцов Хуана Диего – я имею в виду, его наиболее вероятный биологический отец – умер от сердечного приступа, – сказал Варгас. – Предполагаемый отец Хуана Диего был тогда очень молод, – по крайней мере, так мне сказала Эсперанса, – добавил Варгас. – Что вам об этом известно? – спросил Варгас детей свалки.

– Не больше, чем вам, – ответил Хуан Диего.

– Ривера что-то знает – он просто не говорит, – сказала Лупе.

Хуан Диего не мог лучше объяснить то, что сказала Лупе. Ривера говорил ребятам, что «наиболее вероятный» отец Хуана Диего умер от разбитого сердца.

– Сердечный приступ, да? – спросил тогда Хуан Диего el jefe, потому что именно так Эсперанса говорила своим детям и всем остальным.

– Если это то, что говорят о сердце, которое постоянно разбито. – Ничего, кроме этих слов, Ривера никогда детям не говорил на эту тему.

Ах да, что касается носа Девы Марии… Хуан Диего нашел la nariz; тот лежал рядом с подставкой для коленопреклонения во втором ряду скамеек. Большой нос не без труда уместился в кармане Хуана Диего. На крики Лупе вскоре в храм Общества Иисуса притопали отец Альфонсо и отец Октавио. Отец Альфонсо уже молился за Эсперансу, когда объявилась эта жаба сестра Глория. Запыхавшийся брат Пепе не отставал от вечно недовольной монахини, которую, казалось, бесило, что умершая Эсперанса привлекла к себе столько внимания, не говоря уже о том, что даже после смерти уборщица выставляла напоказ грудь, которую гигантская Дева столь резко осудила.

Дети просто стояли рядом, не зная, сколько времени понадобится служителям церкви – или брату Пепе, или сестре Глории, – чтобы заметить: у чудовищной Богоматери отсутствует ее большой нос. Долгое время никто ничего не замечал.

Угадайте, кто заметил отсутствие носа? Он бежал по проходу к алтарю, не останавливаясь для того, чтобы преклонить колени, – и казалось, что обезьяны и тропические птицы на его гавайской рубашке мчатся на волю, выгнанные из леса ударом молнии.

– Это сделала плохая Мария! – крикнула Лупе сеньору Эдуардо. – Ваша большая Дева убила нашу мать! Плохая Мария напугала нашу мать до смерти!

Хуан Диего не задумываясь перевел это.

– Не успеешь оглянуться, как она назовет этот несчастный случай чудом, – сказала сестра Глория отцу Октавио.

– Не говорите мне слово «чудо», сестра, – сказал отец Октавио.

Отец Альфонсо как раз заканчивал молитву, которую читал над Эсперансой, – что-то насчет отпущения ей грехов.

– Вы сказали «un milagro»? – спросил Эдвард Боншоу отца Октавио.


– Milagroso! – крикнула Лупе.

Сеньор Эдуардо без труда понял слово «чудодейство».

– Эсперанса упала с лестницы, Эдвард, – сказал отец Октавио айовцу.

– Она была убита до того, как упала! – проблекотала Лупе, но Хуан Диего оставил подробности этой трагедии без перевода; пронзительным взглядом не убить, если только ты не напуган до смерти.

– Где нос Марии? – спросил Эдвард Боншоу, указывая на безносую гигантскую Деву.

– Пропал! Исчез в клубах дыма! – несла бред Лупе. – Не спускайте глаз с плохой Марии – она может начать исчезать по частям.

– Лупе, скажи правду, – попросил Хуан Диего.

Но Эдвард Боншоу, который не понял ни слова из сказанного Лупе, не мог отвести глаз от искалеченной Марии.

– Это всего лишь ее нос, Эдуардо, – попытался объяснить ревнителю веры брат Пепе. – Это ничего не значит, – наверное, он где-то валяется.

– Как это может ничего не значить, Пепе? – спросил айовец. – Как может не быть на своем месте нос Девы Марии?

Отец Альфонсо и отец Октавио стояли на четвереньках; они не молились – они искали недостающий нос Марии-монстра под первыми рядами скамеек.

– Вероятно, тебе ничего не известно о la nariz? – спросил брат Пепе Хуана Диего.

– Nada, – сказал Хуан Диего.

– Плохая Мария таращила глаза – она выглядела живой, – говорила Лупе.

– Они никогда не поверят тебе, Лупе, – сказал Хуан Диего своей сестре.

– Человек-попугай поверит, – возразила Лупе, указывая на сеньора Эдуардо. – Он нуждается в еще большей вере – он поверит во что угодно.

– Во что мы не поверим? – спросил брат Пепе Хуана Диего.

– Я думал о том, что он сказал! Что ты имеешь в виду, Хуан Диего? – спросил Эдвард Боншоу.

– Скажи ему! Плохая Мария таращила глаза – гигантская Дева смотрела по сторонам! – закричала Лупе.

Хуан Диего сунул руку в оттопыренный карман; он сжимал нос Девы Марии, рассказывая присутствующим о глазах гигантской Девы, о том, как она бросала вокруг сердитые взгляды, но больше всего ей не давала покоя ложбинка между грудей Эсперансы.

– Это чудо, – деловито сказал айовец.

– Давайте привлечем человека от науки, – саркастически предложил отец Альфонсо.

– Да, Варгас может провести вскрытие, – сказал отец Октавио.

– Вы хотите совершить вскрытие чуда? – с наивным лукавством спросил брат Пепе.

– Она испугалась до смерти – это все, что вы найдете при вскрытии, – сказал Хуан Диего, сжимая в кармане отбитый нос Святой Матери.

– Это сделала плохая Мария – это все, что я знаю, – сказала Лупе.

Сестра права, решил Хуан Диего и перевел слова «плохая Мария».

– Плохая Мария! – повторила сестра Глория.

Все посмотрели на безносую Деву, словно ожидая новых повреждений того или иного рода. Но брат Пепе обратил внимание на Эдварда Боншоу: лишь один айовец смотрел в глаза Деве Марии – прямо ей в глаза.

Un milagrero, думал брат Пепе, наблюдая за сеньором Эдуардо: айовец – чудотворец, если только они бывают!

Хуан Диего ни о чем не думал. Он так сжимал нос Девы Марии, словно не собирался его отпускать.



Сны сами себя редактируют; сны беспощадны к деталям. Отнюдь не здравый смысл диктует, чему остаться во сне или за его рамками. Двухминутный сон может показаться вечностью.

Доктор Варгас не сдержался; он рассказал Хуану Диего гораздо больше об адреналине, но не все сказанное Варгасом попало в сон Хуана Диего. По словам Варгаса, адреналин токсичен в больших количествах – например, в ситуации внезапного страха.

Хуан Диего даже спросил человека науки о других эмоциональных состояниях. Что еще, кроме страха, может привести к аритмии? Если с сердцем не все в порядке, что еще могло бы вызвать такое фатальное нарушение сердечного ритма?

– Любые сильные эмоции, положительные или отрицательные, такие как счастье или горе, – сказал Варгас мальчику, но этого ответа не было во сне Хуана Диего. – Люди умирают во время полового акта, – сказал Варгас. И добавил, обращаясь к Эдварду Боншоу: – И даже в религиозном экстазе.

– А что насчет самобичевания? – спросил брат Пепе в своей полунаивной-полулукавой манере.

– Таких данных нет, – не без ухмылки ответил человек науки.