Дорога тайн

Бывало, что умирали игроки в гольф, попадая мячиком в лунки. Необычайно много немцев умерло от разрыва сердца, когда немецкая сборная по футболу боролась за Кубок мира. Умирали мужчины, всего через день или два после смерти жен; женщины, потерявшие мужей, не только из-за смерти последних; родители, потерявшие детей. Все они внезапно умирали от горя. Эти примеры эмоциональных состояний, приводящих к фатальному нарушению ритма сердца, отсутствовали в сновидении Хуана Диего.

Тем не менее звук грузовика Риверы, тот особый вой при заднем ходе, вторгся в сон Хуана Диего – без сомнения, когда самолет, прибывающий на Бохол, выпускал шасси. Снам такое свойственно: словно Римско-католическая церковь, сны поглощают вещи; сны присваивают вещи, которые на самом деле не являются их собственностью.

Для сна все равно – скрежет ли это шасси самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, или вой грузовика Риверы на заднем ходу. Что же касается того, каким образом трупный запашок морга Оахаки проник в сон Хуана Диего во время его короткого перелета из Манилы на Бохол, – ну, не все же поддается объяснению.

Ривера знал, где находится в морге погрузочная платформа; он знал и патологоанатома, то есть судмедэксперта, который занимался аутопсией в anfiteatro de disección[26]. С точки зрения детей свалки, во вскрытии Эсперансы не было никакой необходимости. Дева Мария испугала ее до смерти, и – что еще важнее – Мария-монстр этого и хотела.

Ривера сделал все возможное, чтобы подготовить Лупе к тому, как будет выглядеть труп Эсперансы: у Эсперансы от шеи до паха, прямо по грудине, шел шов. Но Лупе была не готова ни к груде невостребованных трупов, ожидающих вскрытия, ни к телу el gringo bueno после вскрытия, чьи раскинутые белые руки (как будто его только что сняли с креста, на котором он был распят) выделялись в своем оцепенелом покое на фоне более смуглокожих трупов.

Доброго гринго только что зашили после вскрытия, и в области его головы имелся разрез – более серьезный, чем если бы он был от тернового венца. Война доброго гринго закончилась. Для Лупе и Хуана Диего было шоком увидеть брошенный труп юного хиппи. Лицо еl gringo bueno, похожее на лицо Христа, наконец успокоилось, хотя Христос, вытатуированный на бледном теле красивого юноши, тоже пострадал от судебно-медицинского вскрытия.

От Лупе не ускользнуло, что тела ее матери и доброго гринго были самыми красивыми из всех, выставленных на обозрение в анатомичке, хотя они выглядели намного лучше, когда были живыми.

– Мы возьмем и el gringo bueno – ты обещал мне, что мы сожжем его, – сказала Лупе Хуану Диего. – Мы сожжем его вместе с матерью.

Ривера уговорил человека, проводившего вскрытие, отдать ему и детям свалки тело Эсперансы, но когда Хуан Диего перевел просьбу Лупе – что она хотела забрать и мертвого хиппи, – судмедэксперт остолбенел.

Беглец-американец был, похоже, жертвой еще не расследованного преступления. Кто-то в отеле «Сомега» сказал полиции, что хиппи отравился алкоголем, – проститутка утверждала, что этот малыш «только что умер» на ней. Однако патологоанатом выяснил иное. El gringo bueno был забит до смерти; он был пьян, но убил его не алкоголь.

– Его душа должна улететь домой, – говорила Лупе. – Как-то я проходил по дороге Ларедо, – вдруг пропела она. – По дороге Ларедо проходил как-то я…

– На каком языке она поет? – спросил Риверу судмедэксперт.

– Полиция ничего не предпримет, – сказал Ривера. – Они даже не скажут, что хиппи забили до смерти. Они скажут, что это было отравление алкоголем.

Патологоанатом пожал плечами.

– Да, это то, что они уже говорят, – сказал патологоанатом. – Я сказал им, что парня с татуировкой забили, но копы велели мне держать язык за зубами.

– Отравление алкоголем – вот как они это запишут, – сказал Ривера.

– Единственное, что сейчас имеет значение, – это душа доброго гринго, – твердила свое Лупе.

Хуан Диего решил, что ее слова надо перевести.

– А если его мать захочет, чтобы вернули тело? – добавил Хуан Диего, после того как перевел то, что Лупе сказала о душе el gringo bueno.

– Матушка попросила его прах. Это не то, что мы обычно делаем, даже с иностранцами, – ответил патологоанатом. – Мы, конечно, не сжигаем тела на basurero.

Ривера пожал плечами.

– Мы принесем тебе его пепел, – сказал он.

– Там два тела, и половину пепла мы оставим себе, – уточнил Хуан Диего.

– Мы отвезем пепел в Мехико-Сити – мы развеем его в базилике Богоматери Гваделупской, у ног нашей Девы, – сказала Лупе. – Мы и близко не поднесем их прах к плохой безносой Марии! – крикнула Лупе.

– Эта девочка говорит совсем не так, как другие, – сказал патологоанатом, но Хуан Диего не перевел безумство Лупе насчет того, что она развеет прах гринго и Эсперансы у ног Богоматери Гваделупской в Мехико.

Вероятно, из-за присутствия юной девушки Ривера настоял, чтобы Эсперансу и el gringo bueno положили в отдельные мешки для покойников; Хуан Диего и Ривера помогли в этом судмедэксперту. В прощальный момент Лупе, отвернувшись, смотрела на другие трупы, как вскрытые, так и ожидающие вскрытия, – то есть на трупы, которые не имели для нее значения. Хуан Диего слышал, как в кузове грузовика Риверы лает и воет Диабло: собака чуяла запах разложения. В anfiteatro de disección пахло охлажденным мясом.

– Что это за мать, если она не захотела увидеть тело своего сына? Как вместо этого мама может просить о прахе своего дорогого мальчика? – говорила Лупе. Она не ждала ответа, – в конце концов, она верила в огонь.

Эсперанса, может, и не хотела бы, чтобы ее кремировали, но ее дети все равно это сделали. Учитывая, что она была истовой католичкой (она любила исповедь), Эсперанса, возможно, и не выбрала бы погребальный костер на свалке, но если покойный не оставляет предварительных инструкций в виде завещания (а Эсперанса таковых не оставила), то решение о захоронении мертвых принимают дети.

– Католики сумасшедшие, раз не верят в кремацию, – лопотала Лупе. – Нет лучшего места для сжигания, чем на свалке, – черный дым поднимается высоко-высоко, стервятники кружат. – Стоя в анатомичке, Лупе закрыла глаза и прижала ужасную богиню земли Коатликуэ к своей еще не обозначившейся груди. – Этот нос у тебя, да? – открывая глаза, спросила Лупе брата.

– Да, конечно, – кивнул Хуан Диего; его карман оттопыривался.

– Нос тоже в огонь – просто на всякий случай, – сказала Лупе.

– На случай чего? – спросил Хуан Диего. – Зачем сжигать нос?

– На случай, если самозванка Мария обладает какой-то силой, – просто на всякий случай, – сказала Лупе.

– La nariz? – спросил Ривера, держа на каждом плече по мешку с трупом. – Какой нос?

– Ничего не говори о носе Марии. Ривера слишком суеверный. Пусть сам разбирается. Он увидит безносую Деву-монстра в следующий раз, когда пойдет на мессу или исповедаться в своих грехах. Я продолжаю говорить ему, но он не слушает: его усы – это грех, – лопотала Лупе.

Она видела, что Ривера прислушивается к ее непонятным словам; la nariz привлек внимание el jefe – он пытался понять, что болтают о каком-то носе дети свалки.

– Я хочу, чтоб мой гроб понесли шесть ковбоев, – запела Лупе. – А покров мой чтоб столько же дев понесли. – (Это был подходящий момент для ковбойской панихиды – Ривера тащил два тела к своему грузовику.) – И на крышку – цветы, чтоб потише стучали, – продолжала петь Лупе. – Рассыпаясь по ним, комья твердой земли.


– Чудо-девочка, – сказал патологоанатом хозяину свалки. – Она могла бы стать рок-звездой.

– Как она может стать рок-звездой? – спросил его Ривера. – Никто, кроме ее брата, не может ее понять!

– Никто толком не знает, что поют рок-звезды. Разве можно разобрать тексты? – спросил патологоанатом.

– Есть причина, по которой идиот, делающий вскрытие, проводит всю свою жизнь с мертвецами, – лопотала Лупе.

Но рок-звездная тема отвлекла Риверу от носа. El jefe вынес мешки с трупами на погрузочную платформу, а потом осторожно положил их в кузов своего грузовика, где Диабло немедленно обнюхал тела.

– Не позволяй Диабло кататься по телам, – сказал Ривера Хуану Диего; дети свалки и Ривера знали, как собака любит кататься по всему мертвому.

Хуан Диего ехал на basurero в кузове грузовика вместе с Эсперансой, el gringo bueno и, разумеется, с Диабло.

Лупе сидела в кабине грузовика вместе с Риверой.

– Иезуиты придут сюда, вы же знаете, – говорил судебный медик хозяину свалки. – Они придут за овцой из своего стада – за Эсперансой.

– Эти дети отвечают за свою мать – передайте иезуитам, что дети свалки – стадо Эсперансы, – сказал Ривера судмедэксперту.

– Знаете, эта маленькая девочка могла бы выступать в цирке, – сказал патологоанатом, указывая на Лупе, уже сидевшую в кабине.

– И делать что? – спросил его Ривера.

– Люди платили бы за то, чтобы послушать, как она говорит! – сказал патологоанатом. – Ей даже не придется петь.

Позже Хуана Диего будет мучить мысль о том, как этот разговорившийся патологоанатом в резиновых перчатках, запятнанных смертью и вскрытиями, умудрился упомянуть цирк в морге Оахаки.

– Поезжай! – крикнул Хуан Диего Ривере; мальчик забарабанил в кабину грузовика, и Ривера отъехал от погрузочной платформы. День был безоблачным, небо – чистым и ярко-голубым. – Не катайся на них – не смей! – прикрикнул Хуан Диего на Диабло, но пес просто сидел в кузове, наблюдая за живым мальчиком и даже не обнюхивая тела.

Вскоре ветер высушил слезы на лице Хуана Диего, но ветер не позволял ему услышать, что говорила Лупе Ривере в кабине грузовика. Хуан Диего слышал только пророческий голос сестры, но не ее слова; а она все говорила и говорила о чем-то. Хуан Диего подумал, что она лопочет о Грязно-Белом. Ривера отдал коротышку одной семье в Герреро, но собака размером с грызуна продолжала возвращаться в хижину el jefe – без сомнения, в поисках Лупе.

Теперь Грязно-Белый исчез; естественно, Лупе без всякой жалости обвиняла в этом Риверу. Она говорила, что знает, куда пойдет Грязно-Белый, – она имела в виду, куда пойдет умирать маленькая собачка. («Щенячий приют» – так она называла это место.)

Из кузова пикапа Хуан Диего слышал только обрывки разговора хозяина свалки с Лупе. «Раз ты так говоришь», – время от времени перебивал девочку el jefe – или: «Я и сам не сказал бы лучше, Лупе…» И так всю дорогу до Герреро, где уже были видны отдельные клубы дыма. На свалке, что была уже недалеко, горело несколько костров.

Обрывки этого нераспознанного разговора напомнили Хуану Диего изучение литературы с Эдвардом Боншоу в одном из звуконепроницаемых читальных залов в библиотеке «Niños Perdidos». То, что сеньор Эдуардо подразумевал под изучением литературы, представляло собой чтение вслух: айовец начинал с того, что он называл «романом для взрослых»; таким образом, они вместе могли определить, уместна ли книга для возраста мальчика. Естественно, между ними возникали разногласия относительно вышеупомянутой уместности или неуместности.

– А вдруг она мне действительно нравится? Вдруг я уверен, что если мне разрешат ее читать, то я ее прочту от корки до корки? – спрашивал Хуан Диего.

– Это еще не значит, что книга тебе подходит, – отвечал Эдвард Боншоу четырнадцатилетнему мальчику. Или же сеньор Эдуардо делал паузу в чтении вслух, объясняя Хуану Диего, что пытается пропустить какой-то сексуальный момент.

– Вы подвергаете цензуре сексуальную сцену, – говорил мальчик.

– Я не уверен, что она уместна, – отвечал айовец.

Они вдвоем остановились на Грэме Грине; вопросы веры и сомнения в ней были явно на переднем плане у Эдварда Боншоу, если не единственной причиной его самобичевания, и Хуану Диего нравились сексуальные темы Грина, хотя автор был склонен подавать секс завуалированно или иносказательно.

Так и проходило изучение литературы: Эдвард Боншоу начинал читать роман Грина вслух, затем Хуан Диего читал дальше самостоятельно; наконец, взрослый и мальчик обсуждали содержание книги. В части обсуждения сеньор Эдуардо увлеченно цитировал конкретные отрывки и спрашивал у Хуана Диего, что имел в виду Грэм Грин.

Одна фраза в «Силе и славе» вызвала длительную и продолжительную дискуссию о ее значении. У ученика и учителя были противоположные представления на этот счет: «В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее»[27].

– Как ты это понимаешь, Хуан Диего? – спросил Эдвард Боншоу мальчика. – Имеет ли Грин в виду, что наше будущее начинается в детстве и что мы должны обратить внимание на…

– Ну конечно, будущее начинается в детстве – когда же еще? – согласился Хуан Диего. – Но я думаю, что это чушь – говорить, будто есть одна такая минута, когда открывается дверь в будущее. Почему не может быть много минут? А Грин говорит, что есть только одна дверь? Как будто она действительно одна.

– Грэм Грин – не чушь, Хуан Диего! – воскликнул сеньор Эдуардо; ревнитель веры сжимал в руке какой-то маленький предмет.

– Я знаю о вашей кости для маджонга – вы не обязаны показывать ее мне снова, – сказал Хуан Диего схоласту. – Я знаю, знаю… вы упали, маленькая игральная кость «бамбук» порезала вам лицо. Вы истекали кровью, Беатрис лизала вас – вот как погибла ваша собака, в нее выстрелили и убили. Я знаю, знаю! Но разве в тот момент вы и захотели стать священником? Неужели дверь в будущее, где запрет секса на всю вашу оставшуюся жизнь, открылась только потому, что в Беатрис выстрелили? Вероятно, в вашем детстве были и другие моменты; вы могли бы открыть другие двери. Вы все еще можете открыть другую дверь, разве нет? Эта игральная кость от маджонга не должна была определить ваше детство и ваше будущее!

Смирение – вот что Хуан Диего прочел на лице Эдварда Боншоу. Миссионер, казалось, смирился со своей судьбой – с безбрачием, самобичеванием, священничеством, – и все это из-за падения с игральной костью, зажатой в его маленькой руке? Жизнь с самоизбиением и сексуальным воздержанием, оттого что жестоко застрелили его любимую собаку?

Хуан Диего увидел на лице Риверы такую же покорность судьбе, когда el jefe подогнал грузовик к лачуге в Герреро, в которой они жили как одна семья. Хуан Диего знал, каково это – не отвечать Лупе, просто слушать ее, независимо от того, понимаешь ее или нет.

Лупе всегда знала больше вас; Лупе, притом что ее никто не понимал, знала то, чего не знал никто другой. Лупе была ребенком, но спорила как взрослая. Она говорила вещи, которых даже не понимала; она произносила слова, которые «просто приходили» ей в голову, часто до того, как она осознала их.

Сожги el gringo bueno вместе с их матерью, сожги нос Девы Марии вместе с ними. Просто сделай это. Развей их прах в Мехико. Просто сделай это.

А еще был ревнитель веры Эдвард Боншоу, фонтанирующий Грэмом Грином (еще одним католиком, которого явно мучили вера и сомнения в ней), который притом утверждал, что есть только одна-единственная минута, когда дверь – одна-единственная гребаная дверь! – открывается и впускает гребаное будущее.

– Господи Исусе, – пробормотал Хуан Диего, вылезая из грузовика Риверы. (Ни Лупе, ни хозяин свалки и не подумали, что мальчик молится.)

– Минутку, – сказала Лупе.

Она целеустремленно направилась в сторону и исчезла за лачугой, которую дети когда-то называли домом. Она пошла пописать, подумал Хуан Диего.