Дорога тайн

– Перро Местисо всегда был плохим парнем, – говорила Лупе. – Это тоже несправедливо! – (Хуан Диего знал, что именно Лупе скажет дальше, потому что эта тема часто у нее повторялась.) – Перро Местисо не просил рождаться дворняжкой, – сказала Лупе.

(Естественно, Эстрелла, дрессировщица собак, не имела ни малейшего представления, о чем говорила Лупе.)

– Я думаю, Игнасио немного боится львов, – осторожно сказал Хуан Диего Соледад. Это был не вопрос, он тянул время.

– Игнасио должен бояться львов, очень бояться, – сказала жена укротителя.

– Немецкую овчарку, которая сука, зовут Алемания[40], – бормотала Лупе.

Хуан Диего считал, что называть немецкую овчарку Алемания – это тупо, а одевать немецкую овчарку в полицейскую форму – банально. Но овчарке Алемании полагалось быть policía – женщиной-полицейским. Естественно, Лупе бормотала о том, как «унизительно» для Перро Местисо – мужчины – быть пойманным немецкой овчаркой – женщиной. В цирковом номере Перро Местисо ловили на краже ребенка в коляске; Алемания в полицейской форме, схватив за шкирку пса, на котором не было никакой одежды, утаскивала его с ринга. Ребенок (такса) и его мать (овчарка Пастора) снова оказывались вместе.

Именно в тот момент, когда стало ясно, сколь ничтожны шансы детей свалки на успех в «Circo de La Maravilla» – перспектива калеки сделаться небоходцем вызывала такие же сомнения, как и то, что Лупе сможет читать мысли львов, – в палатку собачьей труппы приковылял босой Эдвард Боншоу. Видимо, это крадущаяся походка айовца заставила собак вздрогнуть, или, возможно, причиной такой их реакции была неуклюжесть малорослого, в сравнении с Флор, сеньора Эдуардо, держащегося за высокого трансвестита.

Первым залаял Бэби – такса в чепчике выскочила из коляски. Это было так не по сценарию, так не по правилам цирка, что бедный Перро Местисо разволновался и укусил Эдварда Боншоу за босую ногу. Бэби быстро поднял заднюю ногу, как это делают большинство собак мужского пола, и помочился на другую босую ногу Эдуардо – на неукушенную. Флор пнула таксу и дворнягу.

Алемания, полицейская собака, не одобрила эти пинки; между немецкой овчаркой и трансвеститом возникло напряженное противостояние – большая собака рычала на Флор, которая не боялась и готова была вступить в схватку. Эстрелла, в съехавшем набок огненно-рыжем парике, пыталась успокоить собак.

Лупе была так расстроена, прочитав (в одно мгновение), о чем думал Хуан Диего, что не обратила внимания на собак.

– Я тут, чтобы читать мысли львов? Так, да? – спросила девочка брата.

– Я доверяю Соледад, а ты? – Это все, что сказал Хуан Диего.

– Мы тут пригодимся, если ты небоходец, а иначе мы не нужны. Так, да? – снова спросила Хуана Диего Лупе. – О, я понимаю, тебе нравится роль Диво-мальчика, верно?

– Соледад и я не знаем, меняются ли у львов мысли – если, конечно, ты сможешь прочитать, о чем думают львы, – сказал Хуан Диего; он пытался быть великодушным, но идея стать Диво-мальчиком уже захватила его.

– Я знаю, что на уме у Омбре. – Это было единственное, что Лупе сказала ему.

– Послушай, мы просто попробуем, – сказал Хуан Диего. – Останемся на неделю, посмотрим, как пойдет…

– На неделю! – воскликнула Лупе. – Ты не Диво-мальчик, поверь мне.

– Ладно, ладно, останемся на пару дней, – взмолился Хуан Диего. – Давай просто попробуем, Лупе, – ты ведь не все знаешь, – добавил он.

Какой инвалид не мечтает не хромать? А что, если калека сможет ходить эффектно? Небоходцам аплодировали, ими восхищались, их даже обожали – только за то, что они сделали всего шестнадцать шагов.

– Это ситуация «уходи или умри здесь», – сказала Лупе. – Пара дней или неделя не имеют значения.

Все это было слишком внезапно и для Лупе тоже.

– Ты так все драматизируешь! – сказал Хуан Диего.

– Кто хочет быть Дивом? Кто драматизирует? – спросила Лупе. – Диво-мальчик.

А где же были взрослые, несущие ответственность за происходящее?

Трудно было представить, что еще может случиться с ногами Эдварда Боншоу, но босоногий айовец думал о чем-то другом; собаки не отвлекли его от этих мыслей, сеньор Эдуардо не готов был понять, в каком положении оказались дети. Даже Флор, продолжавшую флиртовать с айовцем, нельзя было винить за то, что она упустила из виду альтернативу «уходи или умри здесь», с которой столкнулись дети. Присутствующие взрослые думали лишь о себе.

– У вас действительно есть грудь и пенис? – выпалил по-английски Эдвард Боншоу, обращаясь к Флор, чей утаенный хьюстонский опыт дал ей хорошее представление о языке.

Сеньор Эдуардо рассчитывал, что Флор, конечно, поймет его; ему просто не приходило в голову, что Хуан Диего и Лупе, которые спорили друг с другом, тоже услышат его и поймут. И никто в собачьей палатке не мог даже вообразить, что Эстрелла, старая дрессировщица, не говоря уже о Соледад, жене укротителя львов, тоже понимают по-английски.

Когда сеньор Эдуардо спросил Флор, есть ли у нее грудь и пенис, собаки, естественно, перестали бешено лаять. Действительно, все в собачьей палатке услышали и, казалось, поняли вопрос. Он не касался детей свалки.

– Господи, – сказал Хуан Диего.

Дети были предоставлены самим себе.

Лупе прижала тотем Коатликуэ к своей слишком маленькой, чтобы быть заметной, груди. Ужасающая богиня с гремучими змеями вместо сосков, казалось, тоже поняла вопрос о груди и пенисе.

– Ну, пенис я тебе не собираюсь показывать, во всяком случае не здесь, – сказала Флор айовцу.

Она стала расстегивать блузку и вытаскивать ее край из-под пояса юбки. Детям оставалось принять свое собственное внезапное решение.

– Разве ты не видишь? – сказала Лупе Хуану Диего. – Она для него одна-единственная на свете, она предназначена для него! Флор и сеньор Эдуардо – они усыновят тебя. Они смогут забрать тебя с собой, только если будут вместе!

Флор полностью сняла блузку. Снимать лифчик не было необходимости. У нее была маленькая грудь, о чем она позднее скажет: «Это лучшее, что могли сделать гормоны». Она добавила, что не подвергалась хирургическому вмешательству. Но на всякий случай Флор сняла и лифчик; пусть груди и были маленькими, но она хотела убедить Эдварда Боншоу, что они действительно у нее есть.

– Это не гремучие змеи? – спросила Флор у Лупе, когда все в палатке увидели ее груди и соски.

– Это ситуация «уходи или умри здесь», повторила Лупе. – Сеньор Эдуардо и Флор – это твой выход отсюда, – сказала девочка Хуану Диего.


– Пока что тебе придется на слово поверить мне насчет пениса, – говорила Флор айовцу; она уже надела лифчик и застегивала блузку, когда вошел Игнасио.

Пусть это и палатка, но у детей свалки возникло ощущение, что укротитель львов везде входит без стука.

– Пойдем, познакомишься со львами, – сказал Игнасио Лупе. – Думаю, ты тоже должен пойти, – повернулся укротитель львов к калеке – будущему Диво-мальчику.

Не было никаких сомнений в том, что дети свалки осознали условия своего предстоящего пребывания в цирке: Лупе надлежало читать мысли львов. И независимо от того, меняются ли мысли у львов, Лупе также придется убедить укротителя, что львы могут менять свои мысли.

Но о чем думал босой, укушенный и описанный собакой миссионер? Клятвы Эдварда Боншоу были нарушены; сочетание груди и пениса Флор заставило его в корне пересмотреть обет безбрачия, так что никакая порка теперь миссионеру не помогла бы.

Сеньор Эдуардо называл себя и своих братьев-иезуитов «солдатами Христа», но теперь его уверенность в этом была поколеблена. А два старых священника явно не хотели, чтобы дети свалки оставались в сиротском приюте; их вялые расспросы о безопасности цирка были скорее формальностью, чем искренней озабоченностью или убежденностью, что все обойдется как надо.

– Эти дети такие дикие – я думаю, их могут съесть дикие животные! – воскликнул отец Альфонсо, всплеснув руками, как будто такая судьба была бы достойна детей свалки.

– Им не хватает дисциплины – они могут упасть с этих качающихся штук! – вмешался отец Октавио.

– С трапеции, – услужливо подсказал Пепе.

– Да! С трапеции! – воскликнул отец Октавио, словно такая идея ему понравилась.

– Мальчик ни на чем не будет качаться, – заверил священников Эдвард Боншоу. – Он будет переводчиком, – по крайней мере, он не будет мусорщиком!

– А девочка будет читать мысли, предсказывать судьбу – и никаких ей раскачиваний ни на чем. По крайней мере, она не станет проституткой, – сказал брат Пепе двум священникам; Пепе прекрасно знал этих священников – слово «проститутка» было решающим доводом.

– Лучше уж быть съеденным дикими животными, – сказал отец Альфонсо.

– Лучше уж упасть с трапеции, – согласился отец Октавио.

– Я знал, что вы поймете, – сказал сеньор Эдуардо двум старым священникам.

Тем не менее даже после этого айовец выглядел так, словно не знал, чью сторону он должен занять. Он выглядел так, словно не понимал, о чем спор. Почему цирк должен быть такой уж хорошей идеей?

И вот теперь Эдвард Боншоу кое-как ковылял на своих изнеженных босых ногах, боязливо, чтобы снова не вляпаться в слоновье дерьмо, продвигаясь по аллее между палатками труппы. Айовец привалился к трансвеститу Флор, держась за нее, более крупную и сильную, чем он сам; короткое расстояние до львиных клеток, всего в двух минутах ходьбы, должно быть, показалось Эдварду Боншоу вечностью – встреча с Флор и просто мысли о ее груди и пенисе изменили траекторию его жизни.

Эта прогулка к львиным клеткам была для сеньора Эдуардо прогулкой по небу. Короткое расстояние, которое миссионеру оставалось пройти, для него было равносильно ходьбе вверх ногами на высоте восемьдесят футов без сетки, – как бы ни прихрамывал айовец, это были шаги, меняющие его жизнь.

Сеньор Эдуардо вложил свою небольшую ладонь в гораздо более крупную кисть Флор; у миссионера подгибались колени, когда Флор сжимала его руку в своей.

– Правда в том, – с трудом выдавил айовец, – что я влюбляюсь в тебя.

По его лицу текли слезы; жизнь, к которой он так долго стремился, жизнь, ради которой он бичевал себя, закончилась.

– Что-то ты не очень рад этому, – заметила Флор.

– Нет-нет, я рад, я действительно очень счастлив! – улыбнулся ей Эдвард Боншоу. Он начал рассказывать Флор, как святой Игнатий Лойола основал приют для падших женщин. – Это было в Риме, – всхлипывал Эдуардо, – где святой объявил, что пожертвует своей жизнью, если сможет уберечь от греха хоть одну проститутку на одну ночь.

– Я не хочу, чтобы ты жертвовал своей жизнью, идиот, – сказала ему проститутка-трансвестит. – Я не хочу, чтобы ты спасал меня. Думаю, для начала ты должен оттрахать меня. Давай начнем с этого и посмотрим, что из этого получится, – сказала Флор айовцу.

– О’кей, – согласился Эдвард Боншоу, опять чуть не падая; его пошатывало, но страсть берет свое.

Мимо них по аллее вдоль палаток труппы пробежали девушки-акробатки; зеленые и синие блестки на их трико мерцали в свете фонарей. Затем, но не бегом проследовала Долорес; она шла быстро, приберегая бег для тренировок, приличествующих суперзвезде «Прогулки по небу». Блестки на ее трико были серебряными и золотыми, а на щиколотках у нее были серебряные колокольчики; когда Долорес проходила мимо, колокольчики позвякивали.

– Шумная, назойливая шлюха! – крикнула Лупе вслед красотке-акробатке. – Это не твое будущее – забудь об этом, – только и сказала Лупе Хуану Диего.

Впереди виднелись львиные клетки. Львы проснулись – все четверо. Глаза трех львиц настороженно следили за идущими по цирковой аллее. Угрюмый самец Омбре, прищурившись, смотрел на приближающегося укротителя львов.

Идущим по оживленной аллее могло показаться, что мальчик-калека споткнулся, а его младшая сестра схватила его за руку, чтобы он не упал, а кто-то, более пристально наблюдавший за детьми свалки, мог вообразить, что хромающий мальчик просто наклонился, чтобы поцеловать сестру в висок.

На самом же деле Хуан Диего начал шепотом говорить на ухо Лупе:

– Если ты действительно можешь сказать, о чем думают львы, Лупе…

– Я могу сказать, о чем ты думаешь, – прервала его Лупе.

– Ради бога, будь осторожна, не спеши говорить, о чем думают львы! – поспешно прошептал Хуан Диего.

– Это ты должен быть осторожен, – сказала Лупе. – Никто не понимает, что я говорю, пока ты не переведешь им, – напомнила она ему.

– Только заруби себе на носу: я не занимаюсь планом твоего спасения, – говорила Флор айовцу, который разразился слезами – то ли слезами счастья, то ли слезами душевного раздрая, то ли просто слезами. Другими словами, это был безутешный плач – иногда страсть берет свое, заставляя вот так проливать слезы.

Их небольшая группа остановилась перед клетками со львами.

– Hola, Омбре, – сказала Лупе льву.

Не было никаких сомнений, что большой представитель кошачьих смотрел на Лупе – только на Лупе, а не на Игнасио.