Дорога тайн

– Ты болен! – сказала ему Лупе. – Ты представляешь себе Долорес вверх ногами с твоим пенисом у нее во рту – о чем ты только думаешь?

– Лупе, что я могу сказать? Ты уже знаешь, о чем я думаю! – раздраженно произнес Хуан Диего, но в то же время он был смущен.

Это было ужасное время: их переезд в La Maravilla и их возраст на тот момент; возраст внезапно и болезненно сказался на них обоих, а именно: Лупе не хотела знать, о чем думает ее брат, и Хуан Диего не хотел, чтобы младшая сестра читала его мысли. Они впервые отдалились друг от друга.



Так (с таким непривычным для них настроем) в «Каса-Варгас» вместе с братом Пепе и сеньором Эдуардо и оказались дети свалки. При виде статуй испанских конкистадоров Эдвард Боншоу пошатнулся на лестнице, а может быть, его вывело из равновесия великолепие самого фойе. Брат Пепе схватил айовца за руку; Пепе знал, что длинный список того, в чем Эдуардо отказывал себе, сократился. Вдобавок к сексу с Флор Эдвард Боншоу теперь позволял себе пить пиво. Находиться рядом с Флор и ничего не пить – это было почти невозможно, но даже пара кружек пива могла сказаться на чувстве равновесия Эдварда Боншоу.

Не помогло и то, что на парадной лестнице их встретила подружка Варгаса. У доктора Варгаса не было сожительницы – он жил один, если можно так сказать, живя в «Каса-Варгас» (где статуи испанских конкистадоров составляли небольшую оккупационную армию).

Для званых обедов Варгас всегда находил подружку, которая умела готовить. Эту звали Алехандра – соблазнительная красавица, чьи груди, должно быть, подвергались опасности возле горячей плиты. Лупе с первого взгляда невзлюбила Алехандру. По суровому мнению Лупе, Варгас, с его похотливыми мыслями о докторе Гомес, обязан был хранить верность ЛОР-врачу.

– Лупе, будь реалисткой, – прошептал Хуан Диего своей насупленной младшей сестре; она просто сердито посмотрела на Алехандру, отказавшись пожать руку молодой женщине. (Лупе так и продолжала держать банку с кофе.) – Варгас не обязан хранить верность женщине, с которой он не спал, Лупе! Варгас только лишь хочет спать с доктором Гомес.

– Это то же самое, – в библейской манере произнесла Лупе; естественно, она с крайней неприязнью поднялась по лестнице мимо испанской армии.

– Алехандра, Алехандра, – повторяла подружка Варгаса, представляясь брату Пепе и пошатывающемуся на коварной лестнице сеньору Эдуардо.

– Какая соска, – сказала Лупе брату.

Она имела в виду, что это Алехандра соска. Таков был излюбленный эпитет Долорес, именно так Дива цирка называла девушек-акробаток, которые спят или раньше спали с Игнасио. Так Долорес называла и каждую из львиц всякий раз, когда ей приходилось кормить их. (Львицы ненавидели Долорес, сказала Лупе, но Хуан Диего не знал, правда ли это; он только знал наверняка, что Лупе ненавидела Долорес.) Лупе называла Долорес соской, или же Лупе подразумевала, что Долорес станет соской в будущем, хотя, по словам Лупе, Долорес была слишком тупой обезьяньей задницей, чтобы знать об этом.

Теперь же Алехандра оказалась соской только потому, что была одной из подружек доктора Варгаса. Запыхавшийся Эдвард Боншоу увидел, как Варгас улыбается, стоя на верхней ступеньке лестницы и обнимая бородатого солдата в шлеме с плюмажем.

– И кто этот дикарь? – спросил Варгаса сеньор Эдуардо, указывая на меч солдата и его нагрудник.

– Разумеется, один из ваших евангелистов в доспехах, – ответил айовцу Варгас.

Эдвард Боншоу настороженно разглядывал испанца. Неужели только тревога Хуана Диего за сестру заставила мальчика подумать, что безжизненный взгляд статуи ожил, когда под этот взгляд попала Лупе?

– Не пялься на меня, насильник и грабитель, – сказала испанцу Лупе. – Я отрежу тебе член твоим мечом – я знаю львов, которые были бы не прочь съесть тебя и твоих христианских подонков!

– Господи Исусе, Лупе! – воскликнул Хуан Диего.

– При чем тут Иисус? – спросила его Лупе. – За все отвечают Девы – хотя неизвестно, действительно ли они девственницы, мы даже этого не знаем.

– Что? – переспросил Хуан Диего.

– Девы похожи на львиц, – сказала Лупе брату. – Это о них тебе стоит побеспокоиться – это они всем заправляют. – Голова Лупе была на уровне рукояти меча испанца; ее маленькая рука коснулась ножен. – Держи его острым, убийца, – сказала Лупе конкистадору.

– Они действительно были страшными? – спросил Эдвард Боншоу, все еще глядя на солдата-захватчика.

– Такими им и полагалось быть, – ответил Варгас.

Гости последовали за вихляющей бедрами Алехандрой по длинному, с благопристойными картинами коридору. Конечно, они не могли пройти молча мимо изображения Иисуса.

– «Блаженны…» – начал было Эдвард Боншоу; на картине был изображен Иисус, читающий Нагорную проповедь.

– О, эти милые заповеди блаженства! – перебил его Варгас. – Моя любимая часть Библии – мало кто обращает внимание на эти заповеди блаженства; они не о том, чем в основном занята Церковь. Разве вы не собираетесь показать этим двум невинным храм Гваделупской Девы? Эту католическую достопримечательность для туристов, если вам интересно мое мнение, – продолжал Варгас, обращаясь к сеньору Эдуардо, но так, чтобы все слышали. – В этой нечестивейшей базилике нет никаких свидетельств блаженства!

– Будьте толерантны, Варгас, – взмолился брат Пепе. – Вы толерантны к нашим убеждениям, мы будем толерантны к их отсутствию у вас…

– Тут правят Девы, – прервала их Лупе, крепко держа банку из-под кофе. – Никому нет дела до заповедей блаженства. Никто не слушает Иисуса – Иисус был всего лишь ребенком. Это Девы дергают за ниточки.

– Я предлагаю тебе не переводить Лупе – что бы она ни сказала. Просто не надо, – сказал Пепе Хуану Диего, который был слишком заворожен бедрами Алехандры, чтобы обращать внимание на мистицизм Лупе, – возможно, содержимое банки из-под кофе вызывало у Лупе раздражение.

– Толерантность – это всегда хорошо, – начал Эдвард Боншоу.

Впереди Хуан Диего увидел еще одного испанского солдата, стоявшего по стойке смирно у двойной двери в зал.

– Похоже на иезуитский трюк, – сказал Варгас айовцу. – С каких это пор вы, католики, оставляете нас, неверующих, в покое? В доказательство доктор Варгас жестом указал на мрачного конкистадора, стоявшего на страже у двери в кухню. Варгас положил руку на нагрудник солдата, прикрывающий сердце конкистадора – если только у испанца когда-либо было сердце. – Попробуйте поговорить с этим парнем о свободе воли, – сказал Варгас, но испанец, казалось, не заметил слишком фамильярного прикосновения доктора; Хуан Диего снова увидел, что взгляд статуи, изображающей испанского солдата, сфокусировался на Лупе.

Хуан Диего наклонился и прошептал сестре:

– Я знаю, что ты не все мне говоришь.

– Ты мне не поверишь, – ответила она.

– Разве они не милые – эти дети? – сказала Алехандра Варгасу.

– О боже, эта соска хочет иметь детей! Это испортит мне аппетит, – прошептала брату Лупе.

– Ты принесла свой кофе? – спросила вдруг Алехандра у Лупе. – Или это твои игрушки? Это…


– Это для него! – сказала Лупе, указывая на доктора Варгаса. – Это прах нашей матери. Он странно пахнет. В этом пепле – маленькая собачка и мертвый хиппи. В пепле тоже есть кое-что священное, – шепотом добавила Лупе. – Но запах другой. Мы не можем его определить. Нам нужно научное мнение. Она протянула банку Варгасу. – Давайте – понюхайте, – предложила ему Лупе.

– Это просто пахнет кофе, – попытался заверить доктора Эдвард Боншоу. (Айовец не знал, имел ли Варгас какое-то представление о содержимом банки из-под кофе.)

– Это прах Эсперансы! – выпалил брат Пепе.

– Твоя очередь, переводчик, – сказал Варгас Хуану Диего; доктор взял у Лупе банку из-под кофе, но пока еще не поднял крышку.

– Мы сожгли нашу мать на basurero, – начал Хуан Диего. – Мы сожгли вместе с ней гринго, который уклонялся от призыва, – пытался объяснить четырнадцатилетний мальчик.

– А также собаку – маленькую, – заметил Пепе.

– Должно быть, это был серьезный костер, – сказал Варгас.

– Он уже горел, когда мы положили в него тела, – объяснил Хуан Диего. – Ривера уже сжигал в нем что-то.

– То есть, видимо, это был ваш обычный костер на свалке, – сказал Варгас, постукивая пальцами по крышке банки из-под кофе, но так и не открывая ее.

Хуан Диего навсегда запомнил, как Лупе коснулась кончика своего носа; она прижала указательный палец к носу и сказала: «Y la nariz» («И нос»).

Хуан Диего заколебался, переводить ли это, но Лупе продолжала говорить, касаясь кончика своего маленького носа. «Y la nariz».

– Нос? – догадался Варгас. – Какой нос? Чей нос?

– Только не нос, маленькие язычники! – воскликнул брат Пепе.

– Нос Марии? – воскликнул Эдвард Боншоу. – Ты сунула нос Девы Марии в огонь? – спросил айовец Лупе.

– Он сделал это, – сказала Лупе, указывая на своего брата. – Нос лежал у него в кармане, хотя почти не умещался там – это был большой нос.

Никто не рассказал Алехандре, приглашенной на званый обед, о гигантской статуе Девы Марии, потерявшей нос в храме иезуитов, где погибла уборщица. Бедная Алехандра, должно быть, на мгновение вообразила себе нос реальной Девы Марии, сгоревший в ужасном пожаре на basurero.

– Помогите ей, – только и сказала Лупе, указывая на Алехандру.

Брат Пепе и Эдвард Боншоу успели отвести подружку доктора к кухонной раковине.

Варгас поднял крышку банки из-под кофе. Никто не произнес ни слова, хотя все слышали, как Алехандра дышит носом и ртом, пытаясь подавить рвотный позыв.

Доктор Варгас сунул нос в открытую банку из-под кофе. Все слышали, как он втянул в себя воздух. Не было слышно ни звука, кроме размеренного дыхания его подружки, которая изо всех сил старалась, чтобы ее не вырвало в раковину.

Первый конкистадор вынул меч из ножен и со звоном опустил его на каменный пол в фойе у подножия парадной лестницы. Лязг был довольно громкий, но далеко от кухни, где стояли собравшиеся на обед.

Брат Пепе вздрогнул при звуке меча – как и сеньор Эдуардо с детьми свалки, но не Варгас и не Алехандра. Второй меч лязгнул ближе – это был меч испанца, стоявшего на страже наверху лестницы. Было слышно не только, как второй меч звякнул о каменную лестницу и соскользнул на несколько ступенек вниз, но и как он был выхвачен из ножен.

– Эти испанские солдаты… – начал было Эдвард Боншоу.

– Это не конкистадоры – это просто статуи, – сказала всем Лупе. (Хуан Диего не колеблясь перевел). – Это ваши родители, да? Вы живете в их доме, потому что они здесь, верно? – спросила Лупе доктора Варгаса. (Хуан Диего продолжал переводить.)

– Пепел есть пепел, от пепла мало запаха, – заметил Варгас. – Но этот огонь был на свалке, – продолжал доктор. – В золе есть краска – может быть, скипидар или какой-нибудь растворитель. Может быть, морилка – я имею в виду, что-то для тонирования дерева. Что-то воспламеняющееся.

– Может, бензин? – спросил Хуан Диего: он видел, как Ривера обычно, и в тот раз тоже, поджигал мусор бензином.

– Может быть, бензин, – согласился Варгас. – Много химикатов, – добавил доктор. – То, чем пахнет, – это химикаты.

– Нос Марии-монстра – тоже химикаты, – сказала Лупе, но Хуан Диего схватил ее за руку прежде, чем она снова коснулась своего носа.

В третий раз лязг и грохот раздались совсем рядом; все, кроме Варгаса, подпрыгнули.

– Дайте угадаю, – весело предложил брат Пепе. – Это был меч нашего конкистадора-хранителя у кухонной двери, вон там, в коридоре, – показал рукой Пепе.

– Нет, это был его шлем, – возразила Алехандра. – Я не останусь здесь на ночь. Я не знаю, чего хотят его родители, – сказала хорошенькая молодая девушка. Казалось, она полностью пришла в себя.

– Они просто хотят быть здесь – они хотят, чтобы Варгас знал, что с ними все в порядке, – объяснила Лупе. – Знаете, они рады, что вас не было в том самолете, – сказала Лупе доктору Варгасу.

Когда Хуан Диего перевел это, Варгас просто кивнул Лупе; он все понял. Доктор Варгас закрыл крышкой банку из-под кофе и вернул ее Лупе.

– Только не засовывай пальцы в рот и не три глаза, если дотронулась до пепла, – сказал он. – Мой руки. Краска, скипидар, морилка – они ядовиты.

Меч проскользил по полу кухни, к ногам стоявших; на этот раз звона не было – пол был деревянный.

– Это третий меч – от ближайшего испанца, – сказала Алехандра. – Они всегда оставляют его на кухне.

Брат Пепе и Эдвард Боншоу вышли в длинный коридор, просто чтобы осмотреться. Картина с изображением Иисуса, читающего Нагорную проповедь, теперь висела на стене криво; Пепе повозился с ней, чтобы привести ее в нормальное положение.