Другая женщина

— Как вы? — спросила я, изо всех сил изображая неподдельный интерес. — Как вы себя чувствуете?

Она опустила глаза.

— Ну, знаешь, бывало и получше, но я не могу жаловаться. Меня не слишком сильно тошнило. К тому же волосы у меня пока не выпадают. — И она похлопала себя по темени.

— Дорогие дамы, не пройти ли нам в дом, пока об этом не узнала вся улица? — спросил Адам, направляя нас в холл с его низким потолком.

— О, конечно, — отозвалась она. — Просто я так рада, что вы здесь. Вы оба.

Она взяла меня за руку, провела в заднюю гостиную.

— Как у тебя дела? — спросила она почти с искренним любопытством. — Я столько о тебе думала.

Я глянула на Адама, и он ответил мне теплой улыбкой, словно гордый отец ребенка, делающего огромные успехи. Он покупался на каждое слово, которое она произносила. Он плясал под ее дудку. Я ощутила вполне реальный укол разочарования. Ничего не изменилось, ничего.

— У меня в общем-то все отлично, — соврала я.

Повисла неловкая тишина. Мы с ней стояли, меряя друг друга взглядами, но Адам, казалось, совершенно не замечал всех этих тонкостей.

— У нас не очень много времени, — напомнил он. — И дороги сейчас порядочно забиты.

— О, тогда нам надо ехать. — Памми взяла с кресла кардиган и сумочку. — А болтовню отложим на потом.

Я выдавила кривую улыбку.

— Кстати, я сделала несколько сэндвичей — на случай, если тебе захочется перекусить, — сообщила она мне. — Просто снимешь пленку. А в кладовке стоит жестянка с пирогом. Он с лимонной цедрой. Я сама его испекла, — добавила она гордо.

— Просто замечательно. — Я сама чувствовала всю фальшь нашего разговора. Уже и не припомнить, когда мы в последний раз обменивались такими любезностями. — Не стоило так утруждаться.

— Глупости. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать, тебе ведь пришлось так далеко ехать. И потом, мы все равно долго там не пробудем. Они меня просто подключат к этой штуке, а потом мы будем совершенно свободны. — Она приподняла рукав блузки, показав марлевую салфетку на внутренней стороне руки. — Может быть, нам удастся как следует поболтать, когда я вернусь?

Я кивнула, но покосилась на Адама.

— Ты разве не хочешь, чтобы Эмили поехала с нами? — Казалось, он уловил мою растерянность. Я и представить себе не могла, что они отправятся без меня.

— Господи помилуй, конечно нет, — отозвалась она. — Это совершенно незачем. А когда вернусь, попьем чаю с пирогом, хорошо? — Она посмотрела на меня, потом на Адама. Мы оба молча кивнули.

— Прости, я не знал. Видишь, она ожидала, что ты останешься здесь, — прошептал Адам, наклоняясь ко мне, чтобы поцеловать на прощание. — Постараюсь обернуться побыстрее.

— Не беспокойся, — выдавила я. — До встречи.

— Чувствуй себя как дома, — призвала меня Памми, когда они уже выходили.

Я наблюдала, как она ковыляет по дорожке. Потом она сказала Адаму, как ему следует поступить с ее сумочкой. Потом он помог ей усесться в машину, бережно поддерживая ей голову, когда она медленно опускалась на пассажирское сиденье.

Налив себе чашку чая, я села на диван, размышляя, на что бы употребить эти несколько предстоящих мне пустых часов. В чужих домах мне всегда бывало неуютно в отсутствие хозяев. Как-то действует на нервы, когда тебя окружают чужие вещи, к которым тебе не следует притрагиваться. Я взяла со столика журнал «Леди» и пролистала его. Но оказалось, что все статьи и рекламные объявления в нем ориентированы на жизнь, совсем не похожую на мою. Увы, в данный момент мне как-то не требовался ни дворецкий, ни телохранитель, ни экипаж яхты.

Я подумывала включить телевизор — просто чтобы разогнать тишину фоновым шумом. Но тут я заметила в углу музыкальный центр: старомодный комбайн, где все компоненты расположены один над другим. Имелся тут и CD-чейнджер — на три диска. У меня в подростковые годы была такая же система, и я помню, как мы с папой, осваивая ее, убили почти всю середину дня на то, чтобы осилить инструкцию, изобиловавшую техническими терминами. Времена с тех пор изменились, техника шагнула далеко вперед, и все равно я далеко не сразу смогла отыскать «ВКЛ» и кнопку, выдвигающую лоток для дисков. В лоток был вставлен диск — «Главные хиты» Саймона и Гарфанкела, любимцев моей мамы. Так что я задвинула его обратно и нажала на воспроизведение. Комнату заполнило бренчание первых гитарных аккордов «Миссис Робинсон», и я мысленно перенеслась в те субботние утра, когда мы со Стюартом сидели на диване, а мама пылесосила вокруг наших ног. «Поднять!» — приказывала она, и мы оба хихикали.

Фотоальбомы, которые Памми так гордо листала в день моего самого первого визита, выстроились на полке над стереосистемой, между двумя средних размеров колонками. Я прошлась взглядом по корешкам. Годы были жирно обозначены черной ручкой. Я помнила лишь, что альбом, который она мне тогда показывала, был в темно-бордовой кожаной обложке. Но теперь, потрогав их, я поняла, что это лишь дешевенькая пластмасса, силящаяся выдать себя за натуральную кожу. Я не без труда вытащила первый из трех темно-бордовых томов: он цеплялся своей липкой обложкой за соседей. Все его страницы оказались переполнены молодыми Памми и Джимом. Видимо, любовь только-только запустила в них когти: они с обожанием глядели друг на друга, а всем окружающим оставалось лишь смотреть в объектив. Как выяснилось, Адам — вылитый Джим в возрасте двадцати с чем-то лет. А Джеймс походил на отца еще сильнее. Джим горделиво обнимал Памми за плечи, и его присутствие служило как бы предостережением для всех ее потенциальных воздыхателей. На другом фото Памми позировала на капоте «Хиллман-Импа» в цельнокроеном платье с геометрическими узорами, а ее подружки, с вытянувшимися физиономиями, теснились внутри — как им и полагалось. Я так и представляла себе завистливые разговоры, которые они при этом вели, — когда шикарный Джим поднимал фотоаппарат, восхищаясь своей девушкой. Следующая страница: пикник, Памми, Джим и их друзья возлежат на пляжном одеяле. Они укрылись между песчаными дюнами, но края одеяла все равно вздымает мощный ветер. Наверняка это летняя Англия. Может быть, где-то на южном побережье — Камбер-Сандс или Лейсдаун. Я вообразила себе ту свободу, которую несла с собой молодость, выпавшая на конец шестидесятых, и ощутила укол зависти. Видимо, они чувствовали себя владыками мира. Такая беспечная жизнь. Ничто тебя не сдерживает, ничто тебя ни к чему не привязывает. Я подумала: интересно, будет ли наше время казаться таким же, когда мы станем оглядываться на него много лет спустя?

На снимке фигурировали четыре пары: мужчины со своими бакенбардами, девушки со своими кудряшками, явно сделанными при помощи самодельных бигуди (изготовленных из жестянок от кока-колы). Все они улыбались. И тем не менее у меня сохранялось стойкое ощущение, что это — Шоу Памми и Джима. Они явно считались Элвисом и Присциллой этой компании. Они всегда царили в этом мирке, и всегда все смеялись их шуткам.

Итак, похоже, Памми всю жизнь пользовалась огромным вниманием окружающих. Именно в таких ситуациях ей было комфортно. Видимо, она по наивности полагала, что это как-то подтверждает ее ценность, что без всего этого драматизма она лишится значимости. Мне подумалось, как это, наверное, утомительно — постоянно стремиться, чтобы на тебя упал луч прожектора.

Ближе к концу альбома среди черно-белых снимков стали появляться промельки цвета: монохромность постепенно сменялась жизнеподобным поляроидным сиянием. На лицах тех, кого фотографировали таким способом, читалось восторженное изумление, совершенно искреннее. Все эти люди, казалось, дивятся очередному безумному изобретению современности. Интересно, а мои внуки (или уже дети) тоже будут, просматривая фотки на древнем айфоне, видеть на наших лицах такое же зачарованное удивление?

Я вспомнила, что уже видела первое изображение на начальной странице следующего альбома: фото, где Джим с Адамом стоят у пруда и кормят уток. Адам, с половинкой куска хлеба в руке, взирает на отца во всех смыслах снизу вверх — с выражением восторженного трепета. Мне подумалось: а если бы они знали, что им отпущено провести вместе так мало времени, они бы сделали что-нибудь иначе? Говорят, никто из нас не захотел бы заранее знать, когда умрет, даже будь это возможно. Но когда я смотрю на такие снимки, то невольно задумываюсь: может, лучше было бы знать. Чтобы разумнее использовать свое время. Проводить его с теми, кого мы любим.

Я откинулась на спинку дивана, держа альбом на коленях, и быстро долистала его до последних страниц: я помнила, что где-то там видела фотографию Адама и Ребекки. Тогда Памми как раз оставила альбом открытым именно на этом месте. Теперь, когда я об этом подумала, мне в который раз пришло в голову: все, что Памми делала, с самого начала было тщательно выстроено, скрупулезно спланировано для того, чтобы вселить в меня беспокойство и тревогу. Никто другой этого бы не заметил: в этом она была мастерица. «Вот добрая душа», — умилялись все, когда она столь заботливо приготовила гигантский рождественский обед, хотя знала, что я только что съела такой же. И то же самое все восклицали, когда она тайком устроила так, чтобы давно исчезнувшая из моей жизни подруга объявилась на моем девичнике, хотя Памми отлично знала, что эта подруга в свое время переспала с моим тогдашним молодым человеком (а следующим моим молодым человеком стал уже Адам). Ну да, ну конечно, ну разумеется. «Славная, милая Памми».

Я листала альбом то назад, то вперед, а потом снова назад, — ища фотографию Ребекки. Это явно был тот самый альбом: глядя на все снимки в нем, я вспоминала, что уже их видела. Я снова перелистала его — страницу за страницей. Но не нашла тот снимок и подпись «Дорогая Ребекка — мне каждый день тебя не хватает».

Что за чертовщина? Где же эта фотография? Зачем она ее вынула? Я окинула взглядом комнату и увидела несколько выдвижных ящиков под стереосистемой. Конечно, я и так уже достаточно вторглась в ее частную жизнь, без спросу заглянув в эти фотоальбомы, но я чувствовала, что мне нужно пойти дальше — несмотря на волнение, от которого у меня все так и дрожало внутри. Я осторожно потянула один ящик на себя. В нем виднелись пачки чековых книжек (все использованные), стянутые резинками. Из распухших пластиковых папок вываливались банковские выписки, квитанции. Я приподняла их, стараясь не особенно менять положение, и извлекла верхнюю чековую книжку из-под тугой резинки. Одним пальцем пролистала корешки. Все аккуратно заполнено: дата, адресат платежа, уплаченная сумма. Я бегло просматривала надписи: British Gas, Southern Electric, Адам, Homebase, Virgin Media, Адам, Waterstones[13], Thames Water, Адам. Присмотревшись, я обнаружила, что Памми годами выплачивала Адаму 200 фунтов в месяц. Но когда я попыталась найти записи о таких же выплатах Джеймсу (в конце концов, это было бы только справедливо), то ничего такого не обнаружила. Недоумевая, я осторожно уложила все обратно в ящик и попыталась уговорить себя остановиться на этом. Но у меня появилось такое чувство, словно я зацепила краешек старой раны, давно покрывшейся коростой, и теперь не успокоюсь, пока не сковырну эту корку целиком. Я оправдывалась, уверяя себя, что охочусь за исчезнувшей фотографией. Но этой женщине явно многое приходилось скрывать. И я чувствовала дрожь возбуждения при мысли о том, что еще я могу тут найти.

Другой ящик шкафа не хотел выдвигаться с такой же легкостью: мне пришлось пошатать его вправо-влево, прежде чем я сумела его вытащить. Здесь хранились две пачки цветастых открыток, перевязанные ленточками. Я вытянула верхнюю. Это оказалось поздравление с днем рождения, когда-то присланное ей Адамом. Следующей лежала открытка-соболезнование, внутри которой обнаружился листок, исписанный почерком Адама:

Дорогая моя мама,

только ты способна понять, каково это — потерять человека так внезапно, из-за такой нелепой случайности. Я не перестаю спрашивать себя: «А что, если бы?..» Наверняка ты сама миллион раз задавала себе такой же вопрос. Что, если бы я был там? Могло ли все обернуться иначе? Мог бы я спасти ее? Ответь мне, мама, перестанут ли когда-нибудь эти вопросы раздаваться в голове? Начинаешь ли ты в какой-то момент опять спокойно спать по ночам, зная, что если бы все сложилось иначе…



Я читала его горькие слова, и сердце у меня разрывалось при мысли о том, что ему пришлось пережить. Какая-то моя частица сочувствовала и Памми. Я даже не могла себе представить, что ощущаешь, потеряв настолько близкого человека. В другой пачке, которая оказалась значительно толще, хранились открытки, подписанные «с любовью, Джеймс» и посылавшиеся ей по всем возможным оказиям: день рождения, Рождество, День матери, даже Пасха и день святого Давида (я и не знала, что существуют специальные открытки в честь таких праздников). Ей повезло иметь двух таких сыновей, которые так часто о ней думают. Я размышляла: как жаль, что она не желает ни с кем делиться этой стороной их натуры, предпочитая рассматривать каждую особу женского пола, которая к ним приближается, как угрозу тому количеству времени и любви, которое они ей уделяют. Вероятно, она уже давно могла бы в придачу к любящим сыновьям обзавестись двумя невестками, тоже обожающими ее. И обе были бы готовы поддержать ее в этой самой тяжелой битве ее жизни — битве с опасной болезнью. (Неизвестно, правда, больна ли она на самом деле.)


В гостиной больше не нашлось никаких уголков, которые могли бы таить в себе секреты, так что я быстренько осмотрела кухню, но кроме непременного «мужского ящика», где обитали старые батарейки, меню ресторанов, предлагающих еду с доставкой, и ключи к давно забытым замкам, я не нашла там ничего особенного: обычная посуда и утварь.

Я представила себе, как снова вхожу в гостиную, снова берусь за свой чай, дослушиваю «Возвращение домой» (диск уже дошел до этой песни). Почему же моя нога, словно сама собой, шагнула на лестницу? Я смотрела вверх, на узкие ступеньки, на вытертый ковер, и не задумывалась, что же ждет там, где лестница поворачивает направо и исчезает. Ситцевые обои лимонного цвета, с красочными полосами рододендроновых узоров, начали выцветать в тех местах, где их (в разное время дня) разъедало солнце. Но на верхней площадке, там, где залегла вечная тень, они по-прежнему отливали яркой зеленью.

Я убедила себя, что поднимаюсь наверх, чтобы пристальнее вглядеться в них, чтобы по-настоящему оценить глубину цвета. Но я даже не стала там задерживаться. Мои ноги, казалось, сами взобрались на три последние ступеньки, те самые, которых не видно из холла. И я через незакрытую дверь вошла в какую-то комнату.

Ее почти целиком заполняли двуспальная кровать и небольшой гардероб, но напротив, в двух нишах по обе стороны камина, размещались высокие комоды. Клянусь, я так и чувствовала аромат сосны, исходящий от этой мебели. Каждый комод обладал своим особым оттенком оранжево-коричневого.

В просвет между легкими занавесками сочилось солнце, бросая тонкий луч поперек комнаты. Я обошла кровать (подо мной скрипели половицы) и уселась на пол перед тем комодом, который стоял дальше от окна.

Нижний ящик казался тяжелым, и мне пришлось посильнее приподнять его, чтобы выдвинуть. Он был набит расписными шкатулочками и всякими пестрыми безделушками. Нервные волокна моих рук так и загудели, когда мои неуклюжие пальцы сражались с замком деревянной шкатулки для драгоценностей, который так и молил, чтобы его открыли. Внутри обнаружились молочные зубки, аккуратно разложенные на алой бархатной подушечке (зубная эмаль, когда-то белая, с годами пожелтела). Здесь же — два детских браслетика с именами Адама и Джеймса. Меня охватило острое чувство вины, когда я заметила пару мужских запонок из потускневшего серебра (видимо, когда-то их носил Джим), и я тут же захлопнула крышку. Прислонилась затылком к матрасу. Мои подогнутые ноги оказались зажаты между ящиком и кроватью. Какого черта, что я делаю? Это на меня не похоже. Я так вообще-то не поступаю. Я позволила этой женщине превратить меня в кого-то не лучше, чем она сама. Она сделала много ужасного, но я не позволю ей изменить самые мои основы, исказить те ценности и нравственные принципы, которые так старательно внушали мне родители. Я поставила шкатулку обратно в ящик, слегка подвигала, чтобы она влезла. Но тут же вздрогнула: она опрокинулась на заднюю стенку, и стала видна ее нижняя часть. Под этим дном обнаружилось потайное отделение.

Какое-то время я просто глядела на него, вспоминая призыв, который только что повторяла про себя, и изо всех сил стараясь не обращать внимания на это двойное дно. Я произнесла этот призыв вслух: «Закрой ящик». Словно надеялась, что, услышав эти слова из собственных уст, не сделаю того, что собираюсь сделать. Да, я уже знала, что собираюсь это сделать. Я осторожно вытащила шкатулку обратно и сдвинула второе дно назад. Уж не знаю, что я ожидала там увидеть — какие-нибудь старые кости или что-то подобное. Так что я испытала изрядное разочарование, найдя там всего-навсего старый ингалятор — у нас в школе одна девочка пользовалась таким. Кажется, ее звали Молли. Никогда не забуду, как она свалилась на физкультуре — после того, как нам велели пробежать два круга вокруг поля в качестве разминки перед нетболом. Сначала мы думали, что она просто нас разыгрывает, но тут ее дыхание стало сиплым, и она принялась хвататься за грудь. Я ее почти не знала, но в ту ночь я не могла заснуть — и чуть не расплакалась от радости, когда утром нам сказали на школьном собрании, что у нее все будет в порядке.

Я не слышала, чтобы Памми страдала астмой. Но решила: значит, это ингалятор Джима. В конце концов, многие люди считают самые неожиданные вещицы утешительными напоминаниями о прошлом. Снизу лежало что-то еще — вырезка или фотография. Я осторожно приподняла ингалятор, чтобы всмотреться. Глаза у меня мгновенно зажмурились, словно я отчаянно пыталась помешать им переправить в мозг то послание, которое они уже получили. Я силилась отозвать эту информацию, вела сама с собой яростную битву, чтобы как-то уничтожить этот зрительный образ, прежде чем он достигнет той части меня, которая способна его распознать. Но я это увидела. И я уже ничего не могла отменить. Ребекка. Улыбается мне. Рядом — мужчина, которого она любит. Фото, пропавшее из альбома.

— Эй, я вернулся! — позвал Адам снизу.

Какого черта, что он тут делает? Его не было всего полчаса. Я уронила шкатулку, ингалятор выпал в ящик, и я засуетилась, отчаянно пытаясь все подобрать и сунуть на место. В венах у меня бушевал адреналин, прокачивая лишнюю энергию по кистям, почти лишая меня возможности делать самые простые вещи без сильной дрожи в руках.

— Ты тут? — окликнул он. Я слышала скрип половиц: видимо, он шел через холл в кухню. — Эм?

Если бы я только сумела заставить свои руки перестать трястись, я бы все уложила как было. До меня доносились его шаги: вот он уже возвращается в холл. Ему осталось зайти только в одну комнату. Мою грудную клетку словно залило обжигающей кислотой. Горло у меня мучительно сжалось, пытаясь удержать ее внутри.

— Ау? Что ты тут делаешь? — Он потянулся ко мне, я сидела на краю кровати, и моя ступня медленно задвигала раскрытый ящик, который он пока еще не мог увидеть.

— Я… я просто… — И я осеклась.

— Господи, Эм, на тебе лица нет, ты жутко бледная. Что случилось?

— Я… мне что-то стало нехорошо внизу, мигрень или что-то в этом роде, вот я и притащилась сюда, чтобы прилечь.

Я похлопала рукой по подушкам под вышитым покрывалом — сохранявшим свою идеальную нетронутую форму.

— Ого. — Нет, он ничего не заметил. — А сейчас как ты себя чувствуешь?

— Получше. Думаю, я просто слишком быстро села на кровати, когда услышала, как ты меня зовешь. Ты быстро обернулся. У Памми все нормально? Надеюсь, она не будет сердиться, что я сюда поднялась.

— Она еще не вернулась. Мне надо будет часа через два за ней поехать. Как ты, готова съесть сэндвич? Или чашку чая выпить?

— Извини, ты что же, оставил Памми там? — спросила я напряженным голосом.

— Ну да. Она предпочитает, чтобы я не заходил внутрь.

— Но ты же заходил вместе с ней в прошлый раз.

— Да нет, в прошлый раз было то же самое, — сообщил он. — Она не желает, чтобы я ее наблюдал в таком виде, со всеми этими трубками и прочим, уж не знаю, как это у них устроено. На самом деле это довольно глупо, я же уверен, что она именно в такие моменты нуждается во мне больше всего.

— Но… в тот раз… ты же мне рассказывал про других пациенток, про то, как они болтают друг с другом?

— Она сама мне об этом рассказала. — Казалось, он пока не понимает, какие выводы можно сделать из его слов. — Наверняка просто чтобы я не так переживал из-за того, что не пошел с ней. Похоже, каждая из них лежит там одна. Они не поощряют сопровождение, потому что палата маленькая, в ней просто не хватит места для родственников и всяких визитеров.

— Куда же она отправляется, когда ты высаживаешь ее из машины? — Мои губы двигались слишком быстро, мозг за ними не поспевал. — Куда она идет?

— В палату триста шесть. Или в какую-то такую. — Он рассмеялся. — Я не знаю. Я просто делаю, что она говорит. Доставляю ее к главному входу.

— И дальше ты с ней не идешь?

— Да в чем дело, Эм? — Он еще посмеивался, но мое напряжение начинало передаваться и ему.

Мне требовалось сесть и тихонько подумать. Казалось, мой мозг вот-вот взорвется под напором всех этих сведений, бомбардировавших его отовсюду. Я ничего не могла понять: в моем сознании образовался какой-то информационный тромб. Все сливалось воедино: ингалятор, фотография Ребекки и зрелище Памми, которая преспокойно проходит сквозь больничный корпус и выныривает с противоположной стороны.

— Ты и правда не очень-то хорошо выглядишь, — проговорил Адам. — Может, опять приляжешь? А я схожу налью тебе чаю.

— Не могу. — Я вдруг почувствовала, что мне просто необходимо отсюда вырваться. — Мне надо выйти. На свежий воздух.

— Стоп-стоп, не так быстро. Не торопись. Вот, возьми меня за руку, я тебе помогу спуститься по лестнице.

— Нет, я хочу сказать… я не могу здесь оставаться.

— Какого черта, что с тобой такое? — Он уже говорил немного громче. — Мне скоро ехать забирать маму, так что выпей чаю и успокойся.

— Подбросишь меня до станции, когда поедешь. Я доберусь домой на поезде.