Дурная кровь

Длинный ряд аттракционов на другой стороне улицы заслонял от ее взгляда море. В отдалении крутилось колесо обозрения с кабинками в виде аэростатов нежных расцветок. Рядом поднималась на сто футов вверх огромная лазалка для взрослых, с веревками и раскачивающимися шинами. Наблюдая за верхолазами в страховочных поясах, Робин ощущала странную смесь умиротворения и грусти: возможность неожиданного поворота в деле Бамборо, восхитительная жареная картошка с гороховым пюре, дружеская пикировка со Страйком и солнечный свет – все это радовало; а еще она вспоминала, как маленькой девочкой неслась по пляжу, нынче скрытому от глаз, наперегонки со своим братом Стивеном, чтобы первой добежать до осликов и выбрать для себя самого симпатичного. Почему воспоминание о возрасте невинности так сильно жалит, когда становишься старше? Почему воспоминание о девчушке, незнакомой с жестокостью и считавшей себя неуязвимой, приносит больше мук, чем радости?

В отличие от Страйка, она могла похвалиться счастливым детством; оно не должно было бы ранить. На протяжении долгого времени Робин проводила все летние выходные, разделенные подчас годами, со своими братьями: они соревновались за право покататься на черном ослике по кличке Нодди, которого, несомненно, давно уже нет. Выходит, неизбежность смерти – вот что добавляет радостным воспоминаниям привкус горечи? Может быть, подумала Робин, она привезет сюда Аннабель, когда та подрастет, и подарит ей первую поездку на ослике. Это была хорошая идея, но Робин сомневалась, что Стивен с Дженни посчитают Скегнесс привлекательным местом для поездки на выходные. Двоюродная бабушка Аннабель уехала из Бостона, что в графстве Линкольншир: теперь их родню ничто больше не привязывало к здешним местам. Времена меняются, и детские годы меняются вместе с ними.

– Ты в порядке? – спросил Страйк, всматриваясь в лицо Робин.

– Все отлично, – ответила она. – Просто думаю… Мне где-то через месяц стукнет тридцатник.

Страйк фыркнул.

– Ну, от меня ты сочувствия не дождешься, – сказал он. – Мне через месяц после этого стукнет сороковник.

Он откупорил банку кока-колы и отпил. Робин провожала глазами гуляющую семью: все четверо ели мороженое, а рядом вразвалочку трусила такса и принюхивалась к пакету с британским флагом, болтавшемуся в руке отца семейства.

– Как по-твоему, Шотландия отделится?

– В смысле, проголосует за независимость? Вполне возможно, – сказал Страйк. – Референдум уже совсем близко. Барклай считает вопрос почти решенным. Он мне рассказывал о своих друзьях детства, оставшихся в родных краях. Они рассуждают в точности как Полворт. Те же объекты ненависти, те же обещания молочных рек и кисельных берегов при условии освобождения от Лондона. Любого, кто указывает на подводные камни и грядущие трудности, клеймят как паникера. Эксперты, мол, ничего не знают. Факты лгут. «Хуже, чем сейчас, быть не может».

Страйк положил в рот несколько кусочков жареного картофеля, пожевал, проглотил, а потом сказал:

– Но жизнь меня научила, что всегда может быть еще хуже, чем оно есть. Я думал, моя жизнь кончена, однако потом в палату привезли на каталке парня, у которого оторвало обе ноги и гениталии.

Никогда прежде он не заговаривал с Робин о последствиях ранения, изменившего всю его жизнь. Да и об отсутствии ноги упоминал крайне редко. По крайней мере, подумала Робин, один барьер упал после их подпитанного виски общения в темном офисе.

– Всем охота получить единственное, самое простое решение. «Один удивительный способ избавиться от жира на животе». Я никогда не щелкал мышью на этом заголовке, но осознаю соблазн.

– Что ж, обновление – это привлекательная идея, правда? – сказала Робин, глядя на бутафорские аэростаты, движущиеся предписанным курсом. – Посмотри, как Даутвейт каждые несколько лет меняет фамилию и находит себе новую женщину. А обновить целую страну – это, видимо, невероятное ощущение. Главное – участвовать.

– Да, – сказал Страйк. – Конечно, люди думают, что стоит им только влиться в нечто более крупное – и оно изменится, а одновременно изменятся и они сами.

– Ну, само по себе желание стать лучше или измениться совсем не плохо, верно? – спросила Робин. – Что плохого в стремлении к лучшему?

– Совершенно ничего плохого, – ответил Страйк. – Но мой опыт показывает, что человеку крайне редко удается в корне изменить себя, потому что это чертовски тяжелый труд, куда тяжелее, чем ходить на марши и размахивать флагом. Вот мы с тобой расследуем текущее дело: скажи, встретился нам хотя бы один человек, который радикально изменился за минувшие сорок лет?

– Не знаю… Мне кажется, я за свою жизнь изменилась, – сказала Робин, а потом смутилась оттого, что произнесла это вслух.

Страйк смотрел на нее без улыбки ровно столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы прожевать и проглотить ломтик жареной картошки, а затем сказал:

– Да. Но ты – исключительная, так ведь?

И прежде чем Робин успела как-то отреагировать, кроме как слегка покраснеть, Страйк спросил:

– Картошку доедать не будешь?

– Угощайся. – Робин пододвинула к нему свой поднос и достала из кармана телефон. – Посмотрю, что это за удивительный способ избавиться от жира на животе.

Страйк усмехнулся. Вытерев руки о бумажную салфетку, Робин проверила почту.

– Ты видел это сообщение от Ванессы Эквензи? Она поставила тебя в копию.

– Что там?

– Похоже, у нее есть кандидатура на замену Моррису… это некая Мишель Гринстрит… хочет уйти из полиции. Отслужила восемь лет, – читала Робин, скроля вниз электронное сообщение, – не нравится работать под давлением… живет в Манчестере… хочет переехать в Лондон, чрезвычайно увлечена следственными аспектами работы.

– Похоже, перспективный вариант, – заметил Страйк. – Давай назначим собеседование. Первый тур она с успехом прошла.

– Какой тур? – подняла на него глаза Робин.

– Вряд ли она кому-нибудь посылала фотку члена.

Он похлопал себя по карманам, достал пачку «Бенсон энд Хеджес», но обнаружил, что она пуста.

– Мне надо курева купить, давай…

– Подожди, – остановила его Робин, которая не отрывалась от своего мобильника. – О, что я вижу, господи… Корморан… мне написала Глория Конти.

– Не может быть! – поразился Страйк, который уже начал подниматься со скамьи, но сейчас же рухнул обратно.

– «Дорогая мисс Эллакотт, – зачитывала Робин, – простите, что не отвечала на Ваши сообщения. Я не знала, что Вы пытаетесь со мной связаться, и только что это выяснила. Если Вам удобно, я могла бы поговорить с Вами завтра в семь часов вечера. Искренне Ваша…» И номер телефона оставила, – в изумлении сказала Робин, подняв глаза на Страйка. – Как это получилось, что она только сейчас выяснила? Я столько месяцев отправляла ей сообщения по мейлу – и ни ответа ни привета… Может, это Анна на нее нажала?

– Не исключено, что Анна, – сказал Страйк. – Но так не поступает человек, который хочет прекратить расследование.

– Анна, конечно, не хочет, – сказала Робин. – Но чтобы не рехнуться, надо же где-то провести черту.


– Так на что это нас обрекает?

Робин улыбнулась и покачала головой:

– На самоотверженную работу?

– Конти: последняя, кто видел Марго в живых. Самый близкий к Марго человек в амбулатории.

– Сейчас ее поблагодарю, – Робин быстро набирала ответ, – и соглашусь на завтрашний звонок.

– Можем провести этот разговор вместе из офиса, – предложил Страйк. – Давай свяжемся с ней в «Фейстайме», если она не против?

– Я сейчас выясню. – Робин все еще продолжала печатать.

Через несколько минут они отправились на поиск сигарет, и Робин поймала себя на том, как буднично согласилась выйти на работу субботним вечером ради того, чтобы вместе со Страйком опросить Глорию. Дома больше не шипел злобный Мэтью, бесившийся из-за того, что она работает сверхурочно, и ревновавший к Страйку, с которым она по вечерам оставалась в офисе. И она мысленно вернулась к тому, как Мэтью избегал смотреть ей в глаза через стол на медиации. Он сменил жену и фирму; он готовился стать отцом. Его жизнь изменилась, а он сам?

Свернув за угол, они увидели перед собой, как выразился Страйк, «настоящую барахолку». Насколько хватало глаз, вдаль тянулись разложенные кучками прямо под ногами товары: надувные мячи, брелоки, дешевая бижутерия, темные очки, ведерки с сахарной ватой, молочные конфеты и мягкие игрушки.

– Ты только посмотри! – Внезапно Робин указала направо.

Ярко-желтая вывеска гласила: «Твоя жизнь в твоих руках». На темном дверном стекле чуть ниже читалось: «Хиромантка. Ясновидящая», а рядом была круглая диаграмма, на которой представленные символы двенадцати знаков зодиака окружали находящееся в центре солнце.

– И что? – не понял Страйк.

– Ну как: тебе же составили астрологическую карту. Может, я тоже хочу.

– Фигассе, – пробормотал Страйк, и они пошли дальше; Робин про себя улыбалась.

Она осталась снаружи рассматривать почтовые открытки, а Страйк зашел в киоск за сигаретами.

Пока он стоял в очереди, его внезапно охватил донкихотский порыв (который, несомненно, вызвали аляповато-яркие обложки, солнечный свет, леденцы на палочке, грохот и звон павильона аттракционов и желудок, набитый самой вкусной рыбой с жареной картошкой, какую ему только доводилось пробовать): купить для Робин игрушечного ослика. Но, не дав этой идее полностью оформиться, он тут же пришел в чувство: кто он – мальчонка на первом свидании, средь бела дня, со своей первой подружкой? Выйдя из киоска на солнечный свет, он отметил, что при всем желании не смог бы купить ослика. Ни один не попался ему на глаза: в контейнерах с мягкими игрушками лежали одни единороги.

– Ну что, возвращаемся к машине? – спросила Робин.

– Да, – ответил Страйк, срывая с сигарет целлофан, но потом добавил: – Только перед отъездом давай сходим к морю, а?

– Хорошо. – Робин удивилась. – Но… с какой целью?

– Просто захотелось. Неправильно побывать у моря и в глаза его не увидеть.

– Это корнуолльская привычка? – спросила Робин, когда они направились обратно к Гранд-Пэрейд.

– Возможно, – сказал Страйк, прикуривая зажатую в зубах сигарету, затянулся, выдохнул дым и вдруг пропел:

Придем мы к Лондонской стене

И встретим вас под ней.

А ну-ка, трус, иди ко мне,

Посмотрим, кто сильней.





– «Песня мужей запада»?

– Она самая.

– Как ты думаешь, откуда исходит это желание доказывать лондонцам, что ты не хуже их? Это же данность, разве нет?

– Из Лондона исходит, ты согласна? – ответил Страйк, когда они переходили через дорогу. – Он выбешивает всех.

– А я люблю Лондон.

– И я. Но мне понятно, чем он всех бесит.

Они прошли мимо фонтана со статуей Веселого рыбака в центре (этого бородатого толстячка, бегущего вприпрыжку против сильного ветра, почти целый век использовали на рекламных плакатах Скегнесса) и двинулись по мощеным тротуарам в сторону моря.

Наконец перед ними открылось зрелище, к которому так стремился Страйк: необъятный, гладкий простор океана цвета халцедона под фиолетово-голубым небом. Далеко в море, нарушая линию горизонта, стояла целая армия ветряков, и пока сам Страйк наслаждался дующим с просторного океана прохладным бризом, он наконец понял, зачем Робин взяла с собой шарф.

Страйк молча курил; прохладный ветер не вносил никакого беспорядка в его курчавые волосы. Он думал о Джоан. До сих пор ему не приходило в голову, что запланированное ею последнее место упокоения дало им возможность посещать ее могилу каждый раз, когда они бывают на британском побережье. Рожденная в Корнуолле, выросшая в Корнуолле, Джоан знала, что эта потребность воссоединения с морем жила в каждом из них. Теперь при любой возможности они выходили на побережье и по волнам посылали свое почтение.

– Джоан больше всего их любила – розовые розы, – проговорил он после недолгого молчания. – Какие ты прислала на похороны.