Элегантность ёжика

Из вступления явствует, что работа посвящена средневековой философии. А точнее, Уильяму Оккаму, францисканскому монаху-логику XIV века. Ну а Сольшуар – это библиотека «богословских и философских наук», ее держат доминиканцы, и находится она в Тринадцатом округе. Там обширный фонд средневековой литературы, в том числе, если не ошибаюсь, полное пятнадцатитомное собрание Уильяма Оккама на латыни. Откуда я знаю? Да я туда ходила несколько лет тому назад. Зачем? Просто так. Увидела на карте Парижа эту библиотеку, как было сказано, доступную для всех, и решила ознакомиться – для коллекции. Народу в залах негусто, все, кого я видела, – это либо ученые мужи преклонных лет, либо студенты-умники. Однажды я разговорилась там с одним дипломником, который писал работу по греческой патристике, смотрела на него и все удивлялась, как можно тратить молодые годы на изучение таких отвлеченных предметов. И в самом деле, по сравнению с тем, что является самым существенным для всех приматов, – вопросами секса, иерархии и территории, – рассуждения о смысле молитвы у Августина Гиппонского выглядят совершенной ерундой. Мне возразят, что человеку свойственно искать смысл, выходящий за рамки естественных потребностей. А я отвечу, что это верно (иначе не было бы литературы) и совсем не верно: ведь стремление к смыслу – это тоже потребность, я бы сказала даже, высшая из всех потребностей, поскольку прибегает для своего удовлетворения к наиболее действенному средству, то есть к разуму. Поиски смысла и красоты – вовсе не признак того, что человек выше животных и, в отличие от животных, видит целью своей жизни просветление духа; нет, это лучшее оружие для удовлетворения вполне обыденных и материальных нужд. Другое дело, что в силу особого устройства нервных связей, действительно присущего лишь человеку, мы придаем оружию самодовлеющую ценность, и потому разум, это совершеннейшее средство выживания, еще и позволяет нам производить сложные построения на пустом месте, порождать лишенные практического значения мысли и ничему не служащую красоту. Это своего рода сбой, незначительное следствие тонкой организации коры головного мозга, нефункциональная аномалия, попусту расходующая важные ресурсы.

Если же упомянутые поиски не носят совсем уж бредовый характер, то они действительно связаны с необходимостью, которая нисколько не противоречит животной природе. Литература, например, играет вполне прагматическую роль. Как и все другие виды искусства, она призвана сделать более приемлемым отправление наших жизненно важных функций. Люди формируют свою судьбу, размышляя о мире и о себе самом, и то, что мы постигаем таким путем, невыносимо, как любая голая правда. Нам ведомо, что мы не боги, созидающие мир силой собственной мысли, а всего лишь животные, наделенные средством выживания, и нам нужно что-нибудь такое, что делало бы эту истину не слишком горькой и защищало от бесконечной, жалкой канители, на которую обречены живые организмы.

И вот мы изобретаем искусство, еще одно средство выживания нашего биологического вида.

Истине ближе всего простота – вот урок, который Коломбе Жосс следовало бы извлечь из средневековых штудий. Но ей они, похоже, послужили всего лишь поводом для заумной и пустопорожней болтовни. В результате – бесполезная словесная стружка и к тому же беззастенчивое злоупотребление людскими ресурсами, в том числе трудом курьера и моим.

Я пробежала глазами весьма скупо снабженные замечаниями страницы того, что, видимо, было окончательным вариантом работы, и пришла в уныние. Нельзя, конечно, не признать, перо у нашей барышни довольно легкое, хоть пока не очень опытное. Но как подумаешь, что рядовые налогоплательщики должны тянуть из себя жилы и оплачивать своим потом такую вот высокопарную галиматью, право, становится дурно. Рабочий люд, мелкие чиновники и служащие, секретарши, шоферы такси и консьержки встают чуть свет и впрягаются в свою лямку, ради того чтобы цвет французской молодежи, живущий в роскошных квартирах и недурно обеспеченный, расходовал то, что они зарабатывают, недосыпая ночей, на нелепые разглагольствования.

Впрочем, сам по себе предмет исследования страшно интересный. Ведь Оккам, насколько я знаю, всю свою жизнь искал ответа на вопрос: «Существуют ли в реальности универсалии или только единичные вещи?» На мой взгляд, это потрясающая дилемма: либо каждая вещь представляет собой нечто самостоятельное и индивидуальное – в этом случае сходство одной вещи с другой – всего лишь иллюзия или словесный знак, – либо действительно, а не только в языке, существуют некие общие формы, включающие в себя единичные вещи. Что подразумеваем мы, когда говорим «стол» и представляем себе стол: всегда обозначаем какой-то конкретный, именно этот стол или апеллируем к реально существующему универсальному понятию стола, определяющему существование всех единичных столов на свете? Существует ли идея стола в реальности, или это порождение нашего рассудка? Но тогда почему некоторые предметы сходны между собой? Язык искусственно объединяет их в общие категории для удобства общения или же все специфические формы суть проявления единой универсальной?

По Оккаму, реальны лишь единичные вещи, а существование универсалий – заблуждение. Мир состоит из обособленных предметов, все обобщения содержатся лишь в уме, и предполагать реальность общих понятий значит излишне усложнять то, что объясняется просто. Но так ли это? О какой созвучности Рафаэля и Вермеера размышляла я не далее как вчера вечером? В полотнах обоих художников наш глаз распознает некую единую форму, которой они причастны, форму Прекрасного. И лично я убеждена, что эта форма – подлинная реальность, а вовсе не прием нашего ума, который все классифицирует, чтобы легче понимать, и различает, чтобы воспринимать, ибо классифицировать можно только то, что классифицируется, распределять – только то, что распределяется, объединять – только то, что поддается объединению. Стол никогда не станет «Видом Дельфта», и различие между ними невозможно выдумать, точно так же, как не измыслишь нарочно глубинное сходство, роднящее голландский натюрморт и итальянскую Мадонну с Младенцем. Каждый стол принадлежит некой сущности, которая придает ему форму, и каждое произведение искусства принадлежит универсальной форме, она, и лишь она накладывает на него особую печать. Конечно, мы не можем воспринимать универсалии непосредственно, потому-то многие философы отказывались считать эти сущности реальными: ведь я всегда вижу именно вот этот стол, а не универсальную идею стола, или вон ту картину, а не чистую суть прекрасного. И все же… все же она тут, у нас перед глазами: каждая картина голландских мастеров являет собою ее воплощение, ее ослепительное сияние, которое доступно нам лишь в частном виде, но позволяет прикоснуться к вечности, к вневременной, божественной форме.

Вечность невидима, но мы на нее смотрим.





3. Великий крестовый поход




И что же вы думаете, все это интересует нашу соискательницу философских лавров?

Ничуть не бывало.

Коломба Жосс не имеет никакого отчетливого представления о прекрасном и о сущности столов, она исследует теологические взгляды Оккама при помощи вздорных семантических выкрутасов. А самое замечательное в этой затее – ее изначальная установка: считать философские положения Оккама следствием его концепции всесилия Бога, как будто его философские труды, которым отдано столько лет жизни, всего лишь второстепенное ответвление богословской мысли. От такого беспардонного подхода в голове мутится, как от дрянного вина, зато он весьма показателен для университетской кухни: если хочешь сделать научную карьеру, возьми какой-нибудь малоисследованный текст поэкзотичней и помаргинальней (к примеру, «Сумму логики» Уильяма Оккама), изврати его явный смысл, раскопай в нем идею, которая самому автору и не снилась (известно же, что подсознательное куда важнее для интерпретации, чем осознанное намерение), перекрои его так, чтобы он подошел под твой оригинальный тезис (будто бы логический анализ основан на учении о всемогуществе Господнем и никак не подкреплен философскими предпосылками), сожги попутно все свои иконы (атеизм, культ разума против культа веры, здравомыслие и прочие штучки, любезные сердцам социалистов), посвяти целый год этой гнусной забаве, паразитируя на рядовых членах общества, которых ты будишь в семь часов утра, и посылай курьера к своему научному руководителю.



Зачем нужно образование, если не для служения? Служения, а не рабской службы, которой так кичатся чиновные лакеи государства, вменяя ее себе в добродетель: смирение в такой службе лишь показное, на деле же – одно честолюбие и спесь. Наблюдая Этьена де Брольи, который каждое утро напускает на себя подчеркнуто скромный вид вельможного слуги, я давно поняла, как велика гордыня этой касты. Нет, все должно быть наоборот: привилегированное положение по-настоящему обязывает. Если ты принадлежишь к узкому, закрытому для посторонних кругу элиты, то должен посвятить себя служению тем больше, чем больший почет и материальную стабильность тебе дает такая принадлежность. Будь я Коломба Жосс, студентка престижной высшей школы с блестящими перспективами, моим долгом было бы думать о прогрессе, о кардинальных вопросах выживания, благосостояния или совершенствования человечества, заботиться о приумножении прекрасного в мире или затевать великий крестовый поход в защиту подлинной философии. Тут нет строгого устава, выбор неограничен, поле деятельности обширно. Философия – не семинария, куда приходят, вооружившись символом веры, как мечом, и поклявшись следовать единственным путем, как дорогой судьбы. Хотите изучать Платона, Эпикура, Декарта, Спинозу, Канта, Гегеля или хоть Гуссерля? Заниматься эстетикой, политикой, моралью, эпистемологией, метафизикой? Преподаванием, исследованием, культурой, написанием собственных сочинений? Пожалуйста. Важно одно: какова ваша цель? Развивать философскую мысль, способствуя общественному благу, или же погрузиться в схоластику, которая печется лишь о непрерывном самовоспроизведении и задача которой – воспитывать все новые и новые поколения бесплодной элиты, благодаря чему университет превращается в секту.





Глубокая мысль № 14




Сходи к Анжелине –

Поймешь, почему

Сжигают автомобили!



Сегодня произошло нечто необычайное! Я зашла к мадам Мишель попросить, чтобы она принесла нам домой пакет, который курьер должен доставить для Коломбы. Это ее диплом о Уильяме Оккаме, первый вариант. Руководитель его прочитал и вот теперь возвращал со своими пометками. Самое смешное, что сначала мадам Мишель выставила Коломбу, когда та явилась с этой просьбой и позвонила в дверь аж в семь часов утра. Наверное, здорово ее отшила (привратницкая открывается в восемь) – сестрица прискакала злая, как мегера, и давай вопить: консьержка – мерзкая старая дура, да что она себе позволяет, а?! Мама вдруг вспомнила, что в развитой цивилизованной стране действительно не принято беспокоить консьержек в любое время дня и ночи (лучше бы вспомнила раньше, пока Коломба еще не отправилась на первый этаж), но Коломба не унималась и продолжала визг: если даже она по ошибке пришла раньше времени, это еще не значит, что всякая шваль имеет право захлопывать дверь у нее перед носом. Мама промолчала. А я, будь Коломба моей дочерью, влепила бы ей пару оплеух.

Через десять минут сестрица зашла ко мне с медоточивой улыбкой. Вот уж от чего меня воротит. Лучше бы она на меня кричала. «Палома, миленькая, можешь кое-что для меня сделать?» – проворковала она. «Нет», – ответила я. Коломба тяжело вздохнула, явно жалея, что я не ее рабыня – тогда она велела бы меня выпороть и ей бы полегчало, а так изволь терпеть эту сопливку! «Давай услуга за услугу», – предложила я. «Да ты даже не знаешь, о чем я хочу попросить!» – фыркнула Коломба. «Ты хочешь, чтобы я сходила к мадам Мишель», – сказала я. Сестрица так и села. Она настолько привыкла рассказывать всем, какая я кретинка, что в конце концов сама в это поверила. «Ладно, я схожу, а ты за это целый месяц не будешь врубать у себя музыку на всю катушку». – «Неделю», – возразила Коломба. – «Тогда я не пойду». – «Ну хорошо, – согласилась она. – Скажи этой старой мымре, чтобы принесла мне пакет от Мариана, как только его доставят». И выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Вот я и пошла к мадам Мишель, а она пригласила меня попить чаю.

Пока что я ее проверяю. Сама же все больше помалкиваю. Мадам Мишель посмотрела на меня так, как будто первый раз увидела. Про Коломбу она ничего не сказала. Обычная консьержка обязательно проворчала бы: «Ладно. Но что касается вашей сестры, пусть не думает, что ей все можно». Или что-нибудь в таком духе. Мадам Мишель вместо этого предложила мне чашку чаю и говорила со мной очень вежливо, как со взрослой.

В привратницкой был включен телевизор. Но она его не смотрела. Показывали, как парни из пригородов поджигают автомобили. Глядя на них, я подумала: что может толкнуть мальчишку на то, чтобы поджечь автомобиль? Что творится у него в голове? И тут же у меня мелькнула мысль: ну а я-то? Почему я собираюсь поджечь квартиру? Журналисты говорили о безработице и нищете, я говорю об эгоизме и притворстве моих родных. Но это все чушь. Нищета, безработица и отвратительные семьи были всегда. А автомобили или квартиры поджигают все-таки не каждый день. Так что настоящие причины не в этом. Почему же поджигают автомобили? Почему я хочу поджечь квартиру?

Я не находила ответа на этот вопрос, до тех пор пока мы с маминой сестрой тетей Элен и ее дочкой Софи не отправились покупать подарок маме – в воскресенье у нее день рождения. Мы сказали, что идем вместе в музей Даппера, а вместо этого обошли множество лавок художественных изделий во Втором и Восьмом округе. Тетя Элен хотела купить маме чехол для зонтика, а я – подобрать подарок от себя.

Поискам чехла, казалось, конца не будет. Они заняли три часа, хотя, на мой взгляд, все, что мы видели, были совершенно одинаковые: или обыкновенные длинные футляры, или такие штуковины с металлическими накладками под старину. И все чудовищно дорогие. Чтобы какой-то зонтичный чехол мог стоить двести девяносто девять евро – это как, по-вашему, ничего? Именно столько тетя Элен заплатила за стильную вещицу из «состаренной кожи» (проще говоря, потертой железной щеткой), прошитую крупными, как на конской сбруе, стежками, – можно подумать, у нас не дом, а конюшня. Я же нашла в одной азиатской лавке черную лаковую коробочку для снотворных. За тридцать евро. По-моему, и это слишком дорого, но тетя Элен спросила, не хочу ли я прибавить что-нибудь еще к такой мелочи. Тетин муж врач-гастроэнтеролог, а это, будьте уверены, специальность довольно прибыльная. Но я все равно люблю их обоих – ее и дядю Клода, – потому что они… не знаю, как сказать… какие-то, что ли, цельные. Довольны своей жизнью и не пытаются казаться не такими, какие они на самом деле. И потом – у них есть Софи. Софи родилась с синдромом Дауна. Я не считаю нужным умиляться перед такими людьми, как делают все у нас в семье (даже Коломба). Принято говорить, что они хоть и больные, зато такие ласковые, такие привязчивые, такие трогательные! Лично я не вижу ничего приятного в общении с Софи: она кричит, пускает слюни, капризничает и ничего не понимает. Но это не мешает мне восхищаться тетей Элен и дядей Клодом. Они и сами признают, что с Софи тяжело и что иметь такого ребенка – настоящее несчастье, но они ее любят и, по-моему, очень хорошо с ней обращаются. За это и еще за цельность натуры я их и люблю. По сравнению с мамой, которая изображает из себя развязную современную женщину, или с Жасентой Розен, которая изображает даму буржуазного происхождения, тетя Элен, которая никого и ничего не изображает и довольна тем, что имеет, выглядит просто здорово.

Короче говоря, когда эпопея с чехлом для зонтика завершилась, мы зашли в кондитерскую «Анжелина» выпить горячего шоколада с пирожными. Вы скажете: уж тут-то точно нет ничего общего с поджигателями из бедных пригородов. А вот, представьте себе, есть! Как раз у Анжелины я увидела то, что помогло мне многое понять. За соседним столиком сидела пара с маленьким ребенком. Оба белые, а малыш – его зовут Тео – явно азиатской внешности. Тетя Элен и эта пара прониклись друг к другу симпатией и познакомились. Симпатия, конечно, возникла оттого, что и у нее, и у них необычные дети, именно поэтому они друг друга приметили и разговорились. Оказалось, Тео привезли из Таиланда и усыновили, когда ему было полтора года, а его настоящие родители, братья и сестры погибли по время цунами. Я глядела по сторонам и думала: как он будет жить? Вот мы сидим у Анжелины, вокруг хорошо одетые господа деликатно лакомятся пирожными за бешеные деньги, и все они здесь только потому, что… ну, потому что это такое значимое место: зайдя сюда, ты демонстрируешь принадлежность к определенному кругу, с определенными ритуалами, кодами, традициями и перспективами. Это, так сказать, символическое действо. Чай у Анжелины – это Франция, Париж, жестко регламентированное высшее общество, где царит культ рационализма, картезианства, цивилизации. Как будет жить тут маленький Тео? Первые месяцы своей жизни он провел на Востоке, в тайском рыбачьем поселке, в мире органичных ценностей и эмоций, где символическая принадлежность имеет значение разве что на деревенском празднике в честь бога дождя, когда над детьми совершают какие-нибудь магические обливания. А теперь он во Франции, в Париже, у Анжелины, внезапно перенесенный в другую культуру и оказавшись в положении, диаметрально противоположном прежнему: из Азии в Европу, из среды бедняков в среду богачей.

И мне вдруг пришло в голову: когда Тео вырастет, ему, может быть, захочется поджигать автомобили. Потому что это жест отчаяния и гнева, а самый сильный гнев и самое ужасное отчаяние рождаются не от бедности, безработицы или неуверенности в будущем, а оттого, что ты оказался вне всякой культуры, ты разрываешься между двумя разными культурами, с разными, несовместимыми друг с другом символами. Как жить, если ты не можешь понять, где твое место? Если тебе приходится одновременно усваивать культурные нормы тайских рыбаков и парижских буржуа? Оставаться сыном иммигрантов и стать членом давно сложившейся консервативной нации? Тогда и начинают поджигать автомобили – потому что человек, у которого нет культуры, перестает быть цивилизованным животным и превращается в дикого зверя. А дикий зверь грабит, убивает, поджигает.

В этих рассуждениях нет никакой особой глубины, я понимаю, но по-настоящему глубокая мысль явилась у меня потом, когда я снова задумалась: ну а я? В чем моя культурная проблема? Между какими несовместимыми верованиями я разрываюсь? Что превращает меня в дикого зверя?

Тут-то меня и осенило: я вспомнила мамины священнодействия над домашними растениями, мании и фобии Коломбы, папины терзания по поводу того, что бабушка живет в доме престарелых, и массу других подобных вещей. Мама верит в то, что можно заклинать судьбу при помощи пульверизатора, Коломба – что можно избавиться от неприятных чувств, бесконечно моя руки, а папа – что он будет наказан как плохой сын, из-за того что бросил свою мать; что это, как не магические, чуть ли не первобытные верования, но, в отличие от тайских рыбаков, мои папа с мамой и сестра не могут их усвоить, поскольку они образованные-состоятельные-французы-рационалисты.

А я – главная жертва этой несостыковки, потому что по неведомой причине обладаю гиперчувствительностью к диссонансам, чем-то вроде абсолютного слуха на фальшь и несообразность. Эту или любую другую. И мне все семейные верования, все это мультикультурное месиво чуждо.


Может, я – проявление семейных противоречий и, значит, должна исчезнуть, чтобы все в семье было гладко?





4. Первая заповедь




Как раз к двум часам, когда Мануэла кончает убираться у де Брольи, я успела отнести рукопись Жоссам, снова сунув ее в конверт.

По этому случаю у нас с Соланж Жосс возник забавный разговор.

Для всех наших жильцов я тупая, ограниченная консьержка, и мое место на периферии возвышенной сферы их внимания. Соланж не исключение, но, поскольку муж у нее депутат от социалистов, она прилагает усилия, чтобы до меня снизойти.

– Добрый день, – поздоровалась она, открыв дверь, и взяла конверт, который я ей протянула.

Следующее усилие и новая реплика.

– Вы ведь знаете, Палома у нас весьма эксцентричная девочка.

Она взглянула на меня, чтобы убедиться, знакомо ли мне слово «эксцентричная». Я изобразила полнейшее безразличие, оно удобнее всего, так как не противоречит любым предположениям.

Соланж Жосс хоть и социалистка, но в людей не верит.

– Я хочу сказать, она с некоторыми странностями.

Мадам Жосс старательно выговорила эти слова, словно имела дело с глухонемой.

– Она очень милая, – подала реплику и я, решив сдобрить наш разговор капелькой человечности.

– Конечно, конечно, – скороговоркой ответила Соланж Жосс, явно досадуя, что тупость и темнота собеседницы мешают ей добраться до намеченной цели. – Она очень милая девочка, но ведет себя иногда очень странно. Например, обожает прятаться, исчезает иногда на несколько часов.

– Да, она мне говорила, – сообщила я.

По сравнению с тактикой глухонемоты такая игра была несколько рискованна. Но я не сомневалась, что смогу выдержать роль, не выдавая себя.

– Ах, она вам говорила? – переспросила Соланж Жосс несколько рассеянным тоном. Вопрос: что могла подумать эта консьержка, когда услышала признание Паломы? – поглотил все ее интеллектуальные способности, и лицо приобрело отсутствующее выражение.

– Да, она мне говорила, – повторила я.

Достойный и, я бы даже сказала, виртуозный по лаконизму ответ.

Позади Соланж Жосс я заметила Конституцию: толстуха, едва двигая лапами, важно плыла в нашу сторону.

– Кошка, – сказала Соланж Жосс. – Как бы не выбежала.

И она вышла на площадку, поплотнее прикрыв за собой дверь. Не выпустить кошку, не впустить консьержку – первая заповедь дам-социалисток.

– Одним словом, – вернулась она к прерванному разговору, – Палома мне сказала, что хотела бы иногда приходить к вам в привратницкую. Девочка любит помечтать, устроиться где-нибудь в уголке и тихонько посидеть. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы она мечтала у себя дома.

– Ну-ну, – сказала я.

– Но иногда… Если вас это не потревожит… Так я, по крайней мере, буду знать, где она. А то мы просто с ума все сходим, ее разыскивая. У Коломбы занятий выше головы, и ей не очень хочется тратить драгоценное время на розыски сестры. – Она приоткрыла дверь и убедилась, что Конституция убралась восвояси. – Так что, если она вам не помешает… – Кажется, она уже думала о чем-то другом.

– Нет, – сказала я. – Не помешает.

– Вот и прекрасно, вот и прекрасно. – Мысли Соланж Жосс уже явно были заняты более срочным и важным предметом. – Спасибо, спасибо, очень мило с вашей стороны.

И она закрыла дверь.





5. Полная противоположность




Разговор с мадам Жосс исчерпывал мои служебные обязанности, и я могла наконец немного подумать о своем. К воспоминаниям о вчерашнем вечере примешивалась какая-то горечь. Чудесный вкус арахиса, а рядом что-то тоскливое, безнадежное. Я решила отвлечься и отправилась поливать цветы на площадках. Это занятие – полная противоположность умственной деятельности.