Финист – ясный сокол
Часть 11 из 104 Информация о книге
– Да. От целкой бабы. Из смердов. – Из смердов? Что ж он за бог, если поял простую бабу? А мог бы княжью жену, или дочку! Да кого угодно! Митроха поднял ладони в мирном жесте. – Это вера ромеев. Они думают, что бог не сам поял ту бабу. Бог пустил особый ветер, и от того ветра невинная девка понесла божьего сына. Имя его – Крест. Он умер, а потом восстал из мёртвых. – Восстал из мёртвых? Так он упырь, что ли? – Не упырь. Божий сын. – Ты сам-то веришь в такое? Сидит один бог – и воет от тоски! Поять некого! Поговорить – не с кем! Единственный сын – и тот упырь! – Он не упырь, а сын бога. – То есть, нелюдь. – Нет. Человек. – Ничего не понимаю, – недовольно сказал Кирьяк. – То ли нелюдь, то ли человек, то ли упырь. От ветра зачат. Такое придумать – браги мало, тут чего покрепче надо… – Это не придумано, – твёрдо сказал Митроха. – Это было на самом деле. Есть много людей, они своими глазами видели. Божьего сына прибили гвоздями к столбу. Он помер, потом восстал и пропал, больше его никто не видел. – Гвоздями к столбу? За что? – За разговоры. – Кто прибил? – Сами они и прибили. Ромеи. – Сами прибили – и сами поверили? Митроха кивнул на стену. – Так написано. А если написано – нельзя не верить. Люди всякое ненужное записывать не будут. Пишут только самое главное. – Ладно. А зачем такое писать здесь? В кружале, на стене? Дед Митроха заулыбался беззубым ртом. – А где такое писать – на требище? На княжьих воротах? Только в кружале. На том спор иссяк. Брага была кислая, но крепкая, меня забрало, и я слушал, как Кирьяк, тоже сильно захмелевший, рассказывает мне, чертя пальцем по липкому столу, как можно безопасно и быстро ограбить дом Велибора и вынести серебро, которого там, судя по всему, столько, что впятером не поднять; я слушал и не понимал ни слова. Тёмный зал, пропитанный кислой пьяной тоской, вращался вокруг, как будто на мой хребет был насажен весь мир, со всеми его богами, людьми, зверьми, упырями и оборотнями, мавками, ведьмами и лешаками, и я, почувствовав знакомый позыв, стал постукивать ладонью по столу и завёл песню; она сама собой складывалась в груди и в горле. Кирьяк замолчал, послушал, потом стал хлопать в долю и хрипло помогать с припевом; мы с ним, как нетрудно догадаться, давно спелись. Больше мне не наливайте, Не трогайте, отстаньте, Хотите убить – сначала поймайте, Но больше не наливайте. Глубже, глубже копайте, ещё глубже копайте, Но больше не наливайте. Хотите убить – сначала поймайте. А теперь не трогайте, И больше не наливайте. Ничего, ничего не давайте, Хотите – бейте, или в рабы продайте, Всё равно утеку, так и знайте, Хотите – хулой лайте, или стрелой стреляйте, Но только больше не наливайте. Хотите – байки байте, Хотите – сажалом сажайте, Хотите – купите, хотите – даром отдайте, Но только теперь – не трогайте, И больше не наливайте. Митроха не стал подпевать и подстукивать, но молчал так, что было ясно – он с нами, внутри песни тоже. Несколько лохматых голов поднялось, мятые мутноглазые морды обратились в нашу сторону, и даже кабатчица вышла из своего закута – убедиться, что гости не бьют друг друга, не режут и не грабят, а только поют. На рассвете мы ушли из кружала. По сырому прохладному утру дошагали до ворот и беспрепятственно покинули город: никто нас не преследовал и не покушался. Стражник посмотрел с подозрением, как на воров, но в руках у нас ничего не было. Наш преследователь, чернобородый слуга из дома Велибора, исчез. Может быть, пока мы горланили пьяные песни, он прятался где-нибудь за углом, в ожидании, да и заснул. Кто сыто ест, тот слишком крепко спит. 11. В стане мы перевели дух; Митроха предложил немедленно уехать. – Работу сделали, деньги взяли, – сказал он. – Быстрее уедем – целее будем. Но Кирьяк имел другие планы. Он снова перемотал сапоги, взял флягу с мёдом, увлёк меня в сторону и шёпотом объявил: пойдёт в гости к кузнецовым дочерям, а именно – к старшей: оказалось, он с ней уже договорился, ещё вчера, на гульбище. Я молча пожал плечами: меня не звали. Остался увязывать поклажу, готовить лодку в обратный путь. Собственно, груз наш состоял из нескольких больших свёртков с едой и нескольких фляг с выпивкой. Бубны мы обычно грузили перед самым отплытием, а пока я тщательно осмотрел свой, особенно по краям. Кожа бубна от напряжения устаёт, даёт слабину – обычно её над костром нагревают, чтоб натянулась, и от этого по краям появляются трещины. Если вовремя не заметить и не смазать жиром, бубен пропадёт. Кирьяк вернулся в полдень, довольный, разомлевший, – видать, хорошо ему перепало от щедрот старшей кузнецовой дочери; подозвал меня. – На гульбище приходил нелюдь. Ты его видел? – Видел, – сказал я. – А чего молчал? – А что надо было делать? Кричать и пальцем тыкать? Портить людям праздник? Я мог обознаться. – Ты не обознался, – хмуро сказал Кирьяк. – Он в эту ночь приходил в дом кузнеца. Вернее, прилетал. До рассвета сидел у младшей в комнате. Сёстры дырку в стене провертели – и подглядывали. Настоящий нелюдь, матёрый. Ходит бесшумно. Кинулся в окно человеком, а выскочил соколом. Сёстры обе напуганы до смерти. – Ну и ладно, – сказал я, скрывая печаль. – Какое наше дело? Марья не дура, сама разберётся. – А если он её утащит? – Пусть тащит, говорю же, у неё своя голова на плечах. – Слушай, – сказал Кирьяк. – Ты забыл, где живёшь? Если младшая дочь выйдет замуж вперёд старших – что делать старшим? Всё должно быть по ладу и ряду. – Конечно. Но мы тут при чём? – Глафира просит, чтоб мы его поймали. – Иди, – сказал я. – Поймай. Раз Глафира просит.