Фотография из Люцерна

Решать следовало быстро.

Чтобы лучше понять, о чем я говорю, надо принять во внимание традиционную беспощадность членов НСДАП, их склонность к жестокому «урегулированию» неприятных ситуаций: ночные автокатастрофы в пустынной местности; вторжение воров, которые, застав хозяев дома, без колебаний перерезали им горло; необъяснимые «самоубийства»…

Я много знал о такого рода мероприятиях – мне и самому доводилось в них участвовать. И хотя я не получал от такого рода поручений никакого удовольствия, были оперативники, которые явно наслаждались происходившим. Какая ирония: я, карающий ангел Бормана, могу погибнуть от того меча, который не раз направлял сам!

Решено, я не отдам Борману рисунок фюрера! Слишком большой риск. Я поклянусь, что к моменту смерти у фрау Лу не было никаких произведений Гитлера. А если и были когда-то, то она давным-давно их уничтожила.

Рисунок перепрячу в надежное место, и если я когда-нибудь попаду в серьезную переделку, мне будет чем выкупить свою жизнь.

Перед отъездом из Гёттингена я распорядился вернуть все конфискованное в усадьбу. Еще раз просматривая книги, я обратил внимание на экземпляр труда Фрейда «Толкование сновидений» – раритетное первое издание тысяча девятисотого года с таким посвящением: «На память Лу. С особой признательностью за все, что вы сделали в нашей научной области. Пусть мечты сбываются! Преданный вам Фрейд».

Отлично, подумал я. Прекрасный сувенир на память о моей встрече с этой необыкновенной женщиной.



Как и три года назад, Борман был недоволен. Зная, как он ненавидит докладывать фюреру о неудачах, я приготовился к буре, но он вел себя куда спокойнее, чем обычно, и выслушал мой доклад вполне мирно.

– Хорошо. Хоть какая-то определенность. У меня есть для вас новое поручение, Флекштейн. Очень деликатное и очень срочное. Полагаю, вам понравится.

Затем, весь лучась от предвкушения, он спросил меня, слышал ли я что-нибудь о киноактрисе Ренате Мюллер.





Глава 18




В бальном зале в доме Грейс публика занимает свои места. Стараясь не встречаться взглядом с моими настоящими друзьями, сидящими в заднем ряду, я встречаю «друзей» моей воображаемой миссис Z.

Со всех сторон – любезные улыбки. Радуюсь дамам, как подругам. Моя улыбка – это улыбка единомышленницы: мы знакомы много лет, вместе заседаем в комитетах и благотворительных советах; мы бываем друг у друга на рождественских вечерах и свадьбах детей. Они надели изысканные туалеты и украшения, чтобы посетить мой музыкальный вечер, мой «Монолог».

Играет виолончель.

Теперь – моя очередь. Что же, начнем.

– О, благодарю! – Я произношу эту фразу, вполоборота повернувшись к Луису. – Спасибо, что наполнил этот зал звуками великолепной музыки; спасибо, что так внимателен к желаниям пожилой дамы… к личным желаниям… Искусство всегда с нами, не так ли? – задаю я не требующий ответа вопрос. – Как любил говаривать мой дорогой Сэм, «искусство добавляет в нашу жизнь огня». – Делаю паузу. – Разве не так?

Большинство кивает. Я снова поворачиваюсь к Луису, который замер на стуле, сжав коленями виолончель.

– О, милый Луис! Твоя игра, как это изумительно! Браво! Браво! – Обращаюсь к публике: – Искусство нас исцеляет. Без него мы бы пропали. Я пропала бы, без сомнения. Искусство умиротворяет душу. Разве можно обойтись без него в нашем безумном мире? Вот почему мы тратим силы, время и состояние на то, чтобы оказывать поддержку тем, кто его творит. Так позвольте же еще раз поблагодарить моих дорогих друзей: спасибо, что пришли! И позвольте со всей откровенностью заявить… от чистого сердца… – Я умолкаю, опускаю глаза – и снова поднимаю их на зрителей. – Да, несколько фраз… возможно, вы сочтете их бестактными. Но это, скажем так, привилегия хозяйки.

В зале раздаются смешки. Зрители садятся удобнее, двигают стулья. Жду, пока все затихнет. Я гранд-дама, я желаю абсолютного внимания. Им придется выслушать все, что за столько лет переполнило душу: я расскажу им о своих обидах, о болезненных уколах по самолюбию, о проявлениях неблагодарности, с которыми мне доводилось столкнуться.

– Выставка картин моего сына Кевина – столько неблагоприятных отзывов! Критики назвали его творчество «вторичным» и «любительским»; они заявили, что если бы не деньги, вбухнутые мной в музей, его работы никогда не прошли бы отбор.

Вбухнутые! Я выделяю это слово, катаю его на языке. Я хочу показать, как глубоко оно ранит.

– А как все злорадствовали, когда второго моего сына, Джастина, обвинили в создании финансовой пирамиды?! А некоторые – возможно, они есть и среди сегодняшних моих гостей – радовались, когда он оказался в тюрьме. Вы вложили в его проект деньги, потом их потеряли, и теперь вам радостно от того, что он страдает. – Горький вздох. – Злорадство – это такая новая добродетель, да? Ведь все здесь понимают, о чем я?

Я вновь надолго замолкаю, словно пытаясь собраться с мыслями.

– А теперь вспомним о разрешениях на парковку. Говорят, у меня их слишком много. Говорят, говорят… никак не успокоятся. Сколько времени и денег вы должны вложить, прежде чем вас оставят в покое? Кажется, собирать старые меха для бездомных, этого уже недостаточно. Это была моя идея – собирать шубы, поскольку в наши дни носить их политически некорректно; срезать рукава и делать одеяла для тех несчастных, которые вынуждены жить на улицах нашего прекрасного города. Благодаря мне ваши старые шубы и накидки, пропитанные ароматами дорогих духов, сейчас защищают несчастных от стужи. А вы только и видите эти дурацкие разрешения на парковку! Посмотрите на мой дом! – Я обвожу зал рукой. – Не просто квартирка – для его обслуживания требуется персонал, и им надо где-то парковаться. И я покупаю для них разрешения. Да, мне нужно больше, чем среднему горожанину. Но что в этом плохого? Что? О, господи, что они от меня хотят? Что еще я должна отдать? Сколько времени и денег еще потратить?

А слухи о том, что Сэм был геем и держал в Чайна-тауне квартирку, где встречался с мальчиками-азиатами? Ради всего святого, мой супруг мертв! Его пожертвования на благотворительность исчисляются десятками миллионов! Впрочем, какая разница. Кого волнует, что бедняга давно в могиле! Давайте набросимся на него – ведь он не в силах себя защитить! Давайте подвергнем его осмеянию за мелкую слабость. Это так… так нечестно! Мы должны давать и давать… а нас будут поносить и поносить? Так теперь принято?

Принимаю величественную позу.

– Поэтому позвольте заявить вслед за королевой Викторией: «мы не впечатлены». Да, я совершила промах, назовем это так. Когда в Музее де Янга выставляли Модильяни, я устроила прием – вот в этой самой комнате, – и директриса Музея современного искусства в Париже, которая привезла большую часть работ, захотела посмотреть на моего Моди… Ну, и я сболтнула нечто… скажем, ненадлежащее. Так, по крайней мере, мне потом объяснили. Какой только ерунды не ляпнет подвыпивший человек!

Короткий смешок.

– Вроде бы я сказала той даме, что держу своего Моди наверху, в комнате, в которой дрыхнет эта маленькая дрянь, моя внучка, когда соизволит у меня остаться с ночевкой. Это потому, сказала я той мадам, что я недолюбливаю старого Амедео. Что тут началось! Скандал, презрительные взгляды! «Какое невежество!» – Решительно выпячиваю грудь. – Можно подумать, меня вырвало на ее поношенный костюм от Валентино – я просто изложила свое мнение, не побоялась сказать правду… Хотя кто тут должен бояться – та, у кого нет ничего своего, или мы, настоящие меценаты? Так что, надо мной насмехались, жестоко насмехались.

Ты сорок лет помогаешь, даешь деньги, льстишь, стараешься быть любезной – а им все мало! И упаси господь обидеть кого-нибудь – всегда помни, что надо быть политкорректной! Не то потом косые взгляды и за спиной шепот (достаточно громкий, чтобы ты различила все до единого слова), что твой покойный муж педераст, сын фигляр, а второй сын в тюрьме – хотя он всего лишь ошибся в бизнесе!

Не надо лицемерить, давайте скажем правду. Мы с вами, вместе. Наше преступление… все знают, в чем оно заключается. Мы богаты! А некоторые чертовски богаты!

Какая прекрасная мысль – заставить богатых платить за то, что они богаты! Как всем нравится наблюдать за унижением аристократов! Если я что-то и поняла к своим шестидесяти семи, так это вот что: сколько ни делай, сколько ни давай, все будет мало, мало, мало!

Смотрю по сторонам, стараясь избегать взглядов моих настоящих друзей, сосредоточиваю внимание на зрителях.


– Луис, бразилец по крови, рассказывал мне об очень популярном в Латинской Америке мексиканском сериале. – Я поворачиваюсь к Луису. Он улыбается мне и кивает. – Сериал называется “Los Ricos También Lloran” – «Богатые тоже плачут». Да, богатые тоже плачут. Я могла бы вам кое-что об этом рассказать. Думаю, кое-кто из присутствующих мог бы тоже.

Здесь публика начинает понимающе кивать.

– В последнее время из моих глаз часто катятся слезы. То, что раньше казалось ясным… я уже ничего не понимаю! Стареть так трудно. Красота увядает. Люди оказывают меньше уважения. А новые люди, Сэм называл их «понаехавшими» – они вообще не знают, кто мы. И кем были. Как мы строили здесь музеи, театры, создавали симфонический оркестр… А теперь – что? Кто мы сейчас? Кто я? Нелепая богатая старуха с крашеными волосами, которая раздает бездомным разящие духами меховые одеяла!

Что за времена нынче! Как люди одеваются на улицах! Глаза бы не смотрели! – Продолжительная пауза. – Но пусть об этом беспокоятся они сами. Течет время, уходит целая эпоха. Мир, который мы знали и любили; мир, который мы создали и питали, уходит… унесенный, как говорится, ветром…

Долгое молчание.

– По утрам я смотрю в зеркало и не узнаю себя. Кто это? Все, что я сделала в жизни, – все зря? Все бессмысленно? Пожертвования, благотворительные балы, завтраки, все наши планы, обращения к властям, проекты – зачем все это было? Нас рассудит время? Помните, у Кэрролла: «Едва ли, – Плотник отвечал». Так вот – едва ли!

Простите меня! Я вижу по вашим лицам, как вам всем за меня неловко. Вы уже жалеете, что пришли. Жалеете, несмотря на прекрасную игру Луиса? Звуки, которые издает его виолончель,… так стонет женщина в руках опытного любовника. Или, может, мне следует сказать: так будет стонать женщина, когда… Впрочем, оставим это… Искусство питает нас, исцеляет, наполняет жизнь блеском и страстью. Кажется, я это уже говорила… К сожалению, не всегда. Для меня сегодняшний вечер – смесь радости и горечи. Единственное, что нужно сказать: вскоре этот в высшей степени талантливый и привлекательный молодой человек уедет в Нью-Йорк, где его ждет, я уверена, блестящая карьера. И я очень, очень горжусь им. Та старуха, что стоит сейчас перед вами, поблекшая, дряхлая балаболка со всеми своими морщинами и промахами, – она останется здесь и дальше выслушивать насмешки. Нескончаемые насмешки, глумление, ложь и злорадное торжество, которые – пусть так! – двигают вперед наш жестокий мир. Вот и все! Радуйтесь!

Я уже вся в слезах – публика отводит глаза.

Луис обнимает меня и, бережно поддерживая, уводит из зала. Я цепляюсь за него – рыдающая старуха, сломавшаяся под грузом лет. Даже оказавшись вне пределов видимости, я все рыдаю. Что там в зале, аплодисменты?

Конечно, нет! С чего бы?

Наконец, я распрямляюсь; мы с Луисом беремся за руки и выходим к зрителям. Я не кланяюсь. Глаза все еще мокрые; я стою, уставившись куда-то в стену.

Раздаются аплодисменты. Сначала тихие, потом громче. Сильнее всех хлопает Джерри, мой бывший. Я хотела бы сказать ему спасибо, но не желаю выходить из образа. Поэтому опускаю глаза, делаю вид, что расстроена и смущена.

И вот уже не аплодисменты – овация. Те, кто заплатил за билет бешеные деньги, теперь отбивают ладоши: представление, как зеркало, отражает их самих. Несколько первых фраз моего монолога – и они забыли, что это спектакль. А сейчас наваждение схлынуло. Они вопят: «Браво! Браво!»

А я все еще не могу прийти в себя. Снова начинаю плакать, не в силах с собой справиться, вцепляюсь в Луиса, и он уводит меня со сцены.



На прием я не остаюсь. Говорю Грейс, что таков замысел.

Смываю грим, принимаю душ и иду к коллегам. Мы с Рексом и Луисом молча покидаем здание через черный ход, нас ждет такси.

Рекс возбужден.

– Ты порвала их в клочья, Тесс! И на прогоне все было отлично, однако зрители создают совершенно особый настрой. Ты наэлектризовала публику, они были в твоей власти; их корежило от жалости и стыда. Я видел почти все твои спектакли, но не помню, чтобы ты так выкладывалась. – Он поворачивается к Луису. – Ты тоже был великолепен. Мощное исполнение. И общая тайна – у вас все получилось как надо, тонко и ненавязчиво.

Мы сидим в ресторане. Я уже настолько измучена, что едва нахожу силы разговаривать. Лишь через полчаса, под устрицы, жареного цыпленка и шампанское, у меня открывается второе дыхание.

Луис спрашивает:

– Тесс, ты как?

Уверяю его, что в норме.

– Просто надо хорошо выспаться. В моей голове слишком долго сидела миссис Z. Пора ее оттуда извлечь и переключиться на что-нибудь новенькое.

Правда ли я «порвала всех в клочья» сегодня вечером? Хочется верить, что да. Хорошо или плохо, – я рада, что все закончилось и что мне никогда больше не придется перевоплощаться в эту свою героиню.

Впереди новая работа: история о Шанталь, убитой оклендской доминатрикс, одержимой личностью Лу Андреас-Саломе, и о молодой актрисе, которая заняла ее жилье и, в свою очередь, помешалась на них обеих.



Я не ставлю будильник и встаю только около одиннадцати. На автоответчике куча поздравлений.

Грейс в экстазе. Большинство зрителей еще несколько часов обсуждали шоу. «Они никак не могли успокоиться. Никто даже не вспомнил про высокую цену. За свои деньги они получили стоящее зрелище! Я горжусь, что «Монолог» проходил у меня в доме, Тесс. Дай знать, если решишь показать его еще раз. Зал всегда в твоем распоряжении».

Джерри не настолько экспрессивный, зато в его сообщении есть фраза, которая начисто смывает всю накопившуюся между нами горечь: «Твоя миссис Z – только о ней и говорили. Этот архетип, герой и монстр одновременно, известен с доантичных времен; его хорошо изучил и описал Марсель Пруст. А твоя героиня – образчик этого архетипа в двадцать первом веке. Какой крик души! Если бы у меня когда-нибудь и были сомнения, что ты талантлива, сегодня вечером они развеялись бы в прах».

Когда твой бывший признается, что недооценивал тебя, – это ли не достижение!

Доктор Мод говорит, что ей было до слез жалко героиню и, может быть, еще сильнее жаль меня: «Ты ее создала, а потом обнажила перед публикой. Однако тебе и самой пришлось выложиться; пришлось перетрясти всю себя, чтобы найти основание для образа». На следующем сеансе, обещает она, мы поговорим об этом подробнее.

Однако самую неожиданную реакцию я получаю от Лео Скарпачи. Он звонит около полудня. Я смотрю на определитель и снимаю трубку.

– «Ослеплен» – это подходящее слово? – спрашивает он.

– Вполне. Но давайте лучше остановимся на «поражен»… если вы поражены.

– О, да. Никогда не имел дело с людьми типа миссис Z. Вы показали мне мир, о котором я ничего не знаю, и заставили поверить, что он существует. – Он медлит. – Ничего, что я так говорю, Тесс?

Уверяю его, что лучшего комплимента и быть не может.