Игра в ложь

Фрейя просыпается в половине седьмого. Кормлю ее, лежа в постели, и прикидываю, как поступить. Знаю: надо возвращаться в Лондон, мириться с Оуэном. Чем дольше я тяну, тем труднее будет спасти то, что осталось от наших отношений.

Но при одной только мысли мне становится физически плохо. Фрейя, сосредоточенная, серьезная, тянет молоко, щурится от утреннего света. Почему мне так не хочется возвращаться к Оуэну? Уж точно не из-за происшествия с Люком; по крайней мере, Люк – не единственная причина. И дело не в обиде на Оуэна – обида прошла. Сегодняшняя ночь выявила причины ярости, открыла мне глаза на мои измены Оуэну, длившиеся на протяжении почти десяти лет.

Причина вот в чем: теперь все, что я стану говорить Оуэну, будет только множить мою ложь. Правду я открыть не могу – во всяком случае, сейчас. И не потому, что боюсь за его карьеру и/или не хочу предавать девочек. Правда станет подтверждением: наши отношения до сих пор строились на лжи, которой я пичкала себя последние семнадцать лет. Я поняла и приняла это – но не хочу признаваться Оуэну.

Мне нужно время. Пусть все перемелется, пусть выкристаллизуется мое истинное чувство к нему. И еще: я должна достичь гармонии с собой.

Но где мне ее достичь? Подруг у меня полно, это да; но ни к одной я не могу ввалиться с младенцем, сумками и сроком проживания, который определяется емким словом «пока».

Фатима, разумеется, сразу скажет: «Живи сколько нужно» – но при напряженном графике, по которому работают она и ее муж, да при двух детях я не смогу задержаться дольше чем на неделю.

Съемная квартира-студия Теи вообще не вариант.

Все остальные подруги замужем и с детьми, а свободные комнаты в их квартирах (если таковые вообще имеются) нужны для бабушек и дедушек, для приходящих или постоянно живущих с ними нянь.

Может, поехать к брату? Уилл живет в Манчестере, в квартире всего с двумя спальнями. С женой и мальчишками-близнецами.

Не годится. Кроме собственной квартиры, я могу отправиться лишь в один дом. Сотовый телефон лежит у подушки. Беру его, листаю список контактов, застываю на слове «Папа».

У папы места сколько угодно. Он живет в Шотландии, неподалеку от Авимора, в доме с шестью спальнями. Один. В прошлый раз, вернувшись от папы, Уилл сказал мне: «Он тоскует, Айса. Собрались бы вы с Оуэном, навестили бы его. Знаешь, как он был бы рад?»

А мы все не могли вырваться. На выходные ехать – слишком далеко, целых девять часов придется провести в дороге. До рождения Фрейи времени совсем не было – то работа, то отпуск (святое дело), то ремонт в квартире. Потом – беременность, когда поездки вообще не рекомендованы. Ну и с новорожденным младенцем, или просто с младенцем, путешествовать – себе дороже.

Разумеется, когда Фрейя родилась, папа приезжал на нее посмотреть. Но сама я к нему не ездила целых… шесть лет? Невозможно. Наверное, я неправильно посчитала. Нет, все точно. А самое ужасное – даже и визит шестилетней давности случился исключительно потому, что нас пригласили на свадьбу в Инвернесс, и неприлично было не заскочить к папе, раз уж мы оказались так близко от его дома.

Дело не в самом папе – вот что надо ему внушить. Дело не в нем, я его люблю, и все такое. Проблема – в его горе. Оно словно провал между нами, возникший после маминой смерти. Год за годом видеть это горе значило растравлять собственную рану. Наши отношения, наша любовь держались на маме, а с ее уходом остались только двое безутешных, неспособных помочь друг другу людей.

Но папа меня примет. Пустит на неопределенный срок. Мало того – он, единственный из всех, будет рад это сделать.



Еле-еле успеваю к семи одеться и с Фрейей на руках спуститься в кухню. Из высоких окон открывается вид на Рич. Начался отлив. Поток пресной воды выделяется на фоне морской, кажется узким, не шире ручья. Берег обнажается. Почти слышно, как поскрипывает песок. Мелкая живность – моллюски, устрицы, черви-пескожилы – ретируется в свои убежища в ожидании прилива.

Кейт еще в постели – по крайней мере, в кухню явно не спускалась. Не могу сдержать вздох облегчения. Мы с Фрейей – одни. Беру турку – она холодная, ею не пользовались со вчерашнего дня. То и дело поднимаю взгляд на лестницу, смотрю туда, где ночью маячило призрачно-белое лицо Кейт. Удастся ли мне забыть это лицо? Что оно выражало? Гнев? Ужас? Или другое чувство?

Тереблю волосы, словно это поможет понять поведение Кейт. Люка она не любит, доверия к нему не испытывает. Это у них взаимно, тут вроде я разобралась. Но зачем было прятаться в темноте и следить за нами? Почему Кейт не окликнула меня, не предостерегла от ошибки – ведь, по ее мнению, я совершала ошибку? Почему Кейт предпочла остаться в тени – уж не потому ли, что и у нее есть тайна?

Одно не вызывает сомнений – отсюда надо уезжать. После случившегося ночью я просто не могу задерживаться. Дело не в предупреждениях Люка; дело в том, что между мной и Кейт больше нет доверия. Неважно, кто это доверие уничтожил: я – своими действиями или Кейт – своей ложью. Оно пропало, и точка.

Фундамент, на котором я выстраивала свою жизнь, дал трещину, частично раскрошился и грозит полностью обрушиться. Отныне я не знаю, кому можно верить, а кому нельзя. Не представляю, что говорить на допросе в полиции, если он случится. Давняя отрепетированная легенда оказалась никуда не годной – а заменить ее нечем. Остались только сомнения, только подозрения.

Сегодня среда. Вернусь в Лондон первым же поездом, на который успею; соберу вещи, пока Оуэн на работе, и уеду к папе в Шотландию. Оттуда и Фатиме с Теей позвоню. Что-то щекочет переносицу, и вдруг Фрейе на темечко шлепается крупная капля. Оказывается, я плачу.



Служба такси не отвечает. Отчаявшись дозвониться, складываю вещи в корзинку коляски и выхожу под холодный утренний свет. Босиком перебираюсь через мостки. Мои сандалии лежат на песке, словно вынесенные морем после кораблекрушения. Крупные следы, не иначе, Люка, идут вдоль берега, теряясь на раскисшем проселке.

Выхожу за ворота, начинаю долгий путь на вокзал. Воркую с Фрейей – в качестве собеседника сойдет и полугодовалое дитя. Все лучше, чем переваривать события нынешней ночи и гадать, что ждет меня в Лондоне.

Мы с Фрейей как раз выруливаем на шоссе, когда позади слышатся шорох шин и надрывный писк клаксона. От неожиданности подпрыгиваю. Оборачиваюсь. К нам приближается древний черный «Рено», съезжает на обочину и тормозит.

Стекло со стороны водителя медленно ползет вниз. Видна голова – грязно-седые волосы, лицо без улыбки.

– Мэри!

– Что, напугала? Ну извини.

Мощные, голые по локоть руки; кожа бледная, вся в темных волосках. Ногти, нечистые, кое-как обкромсанные, постукивают по дверце.

– На вокзал собралась?

Киваю. Безапелляционным тоном Мэри заявляет:

– Со мной поедешь.

– Спасибо, только… – бормочу я.

Хорошо бы отговориться отсутствием детского кресла. Но взгляд сам собой перемещается на коляску, где Фрейя вполне надежно пристегнута адаптером. Мэри вскидывает бровь.

– Что – только?


– Н-не… не хочу доставлять вам хлопоты, – выдавливаю я.

– Не дури, – бросает Мэри и открывает заднюю дверь. – Лезь давай.

Другие отговорки в голову не приходят. Делать нечего. Пристегиваю Фрейю на заднем сиденье, сама, без единого слова, усаживаюсь впереди. Мэри давит на газ, «Рено» чихает, но скорость набирает.

С четверть мили едем молча. Заворачиваем к железнодорожному переезду – и тут шлагбаум опускается, вспыхивают огни семафора. Придется ждать, пока пройдет поезд.

– Твою мать! – бубнит Мэри. На тормоз она жмет, когда до шлагбаума остаются считаные дюймы.

– Ох, только не это! Я на вокзал теперь опоздаю?

– Они для лондонского поезда закрылись. Вон он, огнями мигает. Приедем как раз к отправлению. Но, может, тебе повезет. Случается, этот поезд задерживают на солтенском вокзале – если он опережает расписание.

Кусаю губы. На самом деле мне торопиться особо некуда, а поездов в Лондон ходит немало. Но мысль о получасе ожидания на вокзале в компании Мэри – не из приятных.

Тишину нарушает только сопение Фрейи. Вдруг, ни с того ни с сего, Мэри выдает:

– Жуткая новость – насчет трупа.

Дергаюсь так, что ремень врезается в горло.

– В смысле? Вы про идентификацию?

– Про что ж еще? Жуткая, говорю, новость – хотя мы примерно этого и ждали. Амброуз никогда бы добровольно не ушел, детей бы не бросил. Он за них и в огонь и в воду был готов. А на сплетни всегда с высокой вышки плевал, уж я-то знаю. Чтобы Амброуз такое с собой вытворил из-за скандала, детей расхлебывать оставил – да никогда.

Мэри барабанит пальцами по изношенной резине руля, нетерпеливо отбрасывая прядь седых волос, выбившуюся из жидкой косы.

– Только я сейчас не про опознание. Я про другое.

– Про что?

– А ты не слышала? – Мэри быстро взглядывает на меня, передергивает плечами. – Хотя… в газетах-то и впрямь еще не писали. Я-то раньше всех узнаю – мой Марк следствие ведет. Нет, не буду говорить. Мало ли что.

Она выдерживает паузу, наслаждается возможностью продемонстрировать силу и власть надо мной. Скриплю зубами. Понятно: Мэри хочется, чтобы я умоляла ее, особу, приближенную к следствию, выложить подробности. Не хочется доставлять ей такое удовольствие – а делать нечего. Я должна быть в курсе.

– Мэри, ну нельзя же так! Раз начали говорить…

Изо всех сил стараюсь, чтобы мой голос звучал беззаботно, выражал простое любопытство и ничего, кроме любопытства.

– В смысле, Мэри, я совсем не хочу из вас инсайдерскую информацию тянуть, но если Марк особо не подчеркнул, что сведения секретные, то…

– Эх, ну что с тобой поделаешь? Марк ведь и впрямь мне говорит, что скоро все и так узнают… – нагнетает Мэри. Начинает грызть ноготь, выплевывает кусочек, будто решается – или будто ей надоело меня дразнить. – Ладно, слушай. В винной бутылке, что была при Амброузе, найдены следы героина. Установлено, что смерть наступила от оральной передозировки.

Морщу лоб.

– Оральная передозировка? Бред какой-то.

– То-то и оно, что бред, – поддакивает Мэри. Через открытое окно слышно: поезд все ближе. – Это чтобы бывший наркоман да вовнутрь принимал? Если уж ему взбрело самоубийством кончать, впорол бы просто в вену. Хотя, как я уже говорила, это тоже чушь. Амброуз детей не оставил бы. Никаким способом – не сбежал бы и не покончил с собой. Это примерно одно и то же, верно? Я не сплетница, – продолжает Мэри, даже не покраснев от такой явной лжи, – потому и помалкиваю. Да только тут другого ничего и быть не может. Тут дело ясное.

– Ясное? Вы о чем? – Голос не повинуется мне, становится чужим, хриплым.

Мэри склабится, обнажая крупные желтые зубы, которые вызывают ассоциации с могильными плитами, подается ко мне всем своим костистым телом и шепчет, обдавая запахом сигарет:

– Дело ясное, что его убили.



Мэри развалилась на сиденье, наблюдая за моей реакцией. Похоже, ей приятно видеть, как я в растерянности подбираю и не могу подобрать слова. А что, если Мэри с самого начала знала правду? Очень уж у нее физиономия довольная.

– Я… мне…

Мэри кривит губы в своей фирменной хищной улыбке и отворачивается. Поезд приближается с характерным свистом, ритмичное мигание семафоров сводит с ума.

Стараюсь не выдать своих эмоций и умудряюсь произнести сравнительно спокойно:

– Мне кажется… мне кажется, это маловероятно. Сами подумайте: кто мог желать смерти Амброуза?

Мэри пожимает своими мощными плечами.

– Да я уже подумала. И вот что я тебе скажу: в убийство легче поверить, чем в самоубийство. За детей он бы в огонь и в воду вошел, я это всегда говорила и еще сто раз могу повторить. Он бы их не бросил. Особенно – Кейт. Хотя она такой любви не заслужила, маленькая дрянь.

Рот у меня сам собой открывается.

– Что вы сказали?