Исчезновение Стефани Мейлер

– Ты уже уходишь?

– Да, я на часы не посмотрела. Мне пора домой.

Мне показалось, что она какая-то странная. Я спросила:

– Все хорошо, Тара?

– Да, все хорошо, – ответила она. – Увидимся завтра в школе.

Я проводила ее до двери. Когда я вернулась к компьютеру, текста на экране не было. Я подумала, что компьютер барахлит, но когда решила открыть документ заново, обнаружила, что он исчез. Тогда я решила, что смотрю не в той папке. Но вскоре убедилась, что его нет нигде. Заглянув в корзину и увидев, что ее только что очистили, я сразу поняла: Тара стерла мою пьесу, и восстановить ее нельзя никаким способом.

Я разрыдалась, у меня случилась истерика. В комнату прибежали родители.

– Успокойся, – сказал отец, – у тебя где-то есть копия?

– Нет! – крикнула я. – Только здесь! У меня ничего не осталось.

– Дакота, я же тебе говорил…

Он уже собирался прочитать мне нотацию, но мать, осознав серьезность ситуации, перебила его:

– Джерри, по-моему, сейчас не время.

Я объяснила родителям, что произошло: как Тара попросила меня принести воды, как я на минуту отлучилась, как она вдруг ушла, а пьеса исчезла. Моя пьеса не могла взять и враз улетучиться. Это могла сделать только Тара.

– Но почему, почему она так поступила? – Мать изо всех сил пыталась понять.

Она позвонила Скалини и объяснила им, что произошло. Те стали защищать дочь, клялись, что она бы никогда так не сделала, и в придачу осудили мать за то, что она бросается бездоказательными обвинениями.

– Джеральд, – говорила мать в трубку, – пьеса не могла стереться сама. Можно мне поговорить с Тарой?

Но Тара не пожелала ни с кем разговаривать.



Моей последней надеждой была распечатка пьесы, которую я давала в сентябре учительнице литературы. Но та не могла ее найти. Отец носил мой ноутбук компьютерщику с “Канала 14”, но мастер только развел руками: “Если корзину очистили, она пуста. Вы не сохранили копию документа?”

Моей пьесы больше не существовало. У меня украли год работы. Год работы пущен на ветер. Это было неописуемое чувство. Во мне словно что-то погасло.

Родители и учительница предлагали только какие-то глупости: “Попробуй написать пьесу заново, по памяти. Ты же ее наизусть знаешь”. Видно, что они никогда не пробовали писать. Невозможно за несколько дней восстановить целый год творчества. Мне предложили написать новую пьесу, для следующего года. Но мне все равно больше не хотелось писать. Я была раздавлена.

Следующие месяцы не оставили во мне вообще никаких воспоминаний, только чувство горечи. И боль в глубине души, от глубочайшей несправедливости. Тара должна была поплатиться за это. Меня даже не интересовало, зачем она это сделала, я просто жаждала удовлетворения. Хотела, чтобы она мучилась так же, как мучаюсь я.

Родители ходили к директору школы, но тот от всего открестился:

– Насколько я понимаю, все случилось не в стенах школы, я не могу вмешиваться. Вы должны уладить это маленькое недоразумение напрямую с родителями Тары Скалини.

– Маленькое недоразумение? – разозлилась мать. – Тара угробила год работы моей дочери! Обе они учатся у вас, вы должны принять меры.

– Послушайте, миссис Райс, может, девочкам не стоит больше общаться, а то они вечно друг другу делают гадости. Сперва Дакота крадет у Тары ноутбук…

– Она не крала этот ноутбук! – взвилась мать. – Тара все подстроила!

– Миссис Райс… – вздохнул директор, – разберитесь напрямую с родителями Тары. Так будет лучше.

Родители Тары не желали ничего слушать. Они зубами и когтями защищали дочь и говорили, что я все выдумала.



Прошло еще несколько месяцев.

Все забыли об этом происшествии, а я нет. Глубокая рана, располосовавшая мое сердце, никак не хотела закрываться. Я все время заговаривала об этом, но в конце концов родители сказали, что пора перестать мусолить эту историю, надо двигаться дальше.

В июне театральный кружок сыграл постановку по Джеку Лондону. Я не пошла на спектакль. Весь вечер сидела, запершись в своей комнате, и плакала. Но мать, вместо того чтобы меня утешить, сказала:

– Дакота, уже полгода прошло, надо идти вперед.

Но у меня не получалось. Я часами сидела перед экраном компьютера, не зная, о чем писать. Во мне было пусто. Никаких желаний, никакого вдохновения.

Я жестоко скучала. Мне хотелось внимания родителей, но отец был занят на работе, а матери вечно не было дома. До этого я не сознавала до конца, насколько они занятые люди.




В то лето в “Райском саду” я целыми днями сидела в интернете. Особенно часто заходила в фейсбук. Хоть какое-то лекарство от скуки. Я вдруг поняла, что в последнее время у меня, кроме Тары, почти не осталось подруг. Наверно, я слишком увлеклась своей пьесой. И теперь пыталась в сети наверстать упущенное.

По нескольку раз на дню я совала нос на страничку Тары. Мне хотелось знать, что она делает, что видит. С того воскресенья в январе, когда она последний раз приходила ко мне, мы не обменялись ни словом. Тем не менее я шпионила за ней через ее аккаунт в фейсбуке. Мне было отвратительно все, что она выкладывала. Быть может, я так заклинала боль, которую она мне причинила. Или сама растравляла обиду?

В ноябре 2012 года исполнилось десять месяцев, как мы не разговаривали. Однажды вечером я сидела в своей комнате и болтала с разными людьми в фейсбуке и вдруг получила письмо от Тары. Очень длинное письмо.

Я почти сразу поняла, что письмо любовное.

Тара рассказывала, что страдает уже не первый год. Что не может себе простить, что так со мной поступила. Что с весны ходит к психиатру, который помогает ей разобраться в себе. Писала, что наконец сумела принять себя такой, какая она есть. Признавалась в своей гомосексуальности и в том, что любит меня. И что не раз пыталась мне это сказать, но я ничего не понимала. Объясняла, что в конце концов стала ревновать меня к моей пьесе, потому что лежала на моей кровати, предлагала мне себя, а я глядела только в текст. Говорила, что ей очень трудно выразить свое настоящее “я”, просила прощения за свое поведение. Говорила, что хочет все исправить и надеется, что это признание в любви позволит мне понять ее безумный поступок, за который она, по ее словам, ненавидит себя. И сожалела, что из-за слишком сильной, слишком неудобной любви ко мне, в которой так и не осмелилась признаться, слетела с катушек.

В смятении я несколько раз перечитала письмо. Мне было не по себе. Мне не хотелось ее прощать. Наверно, я слишком долго носила в себе гнев, он не мог рассеяться в одну минуту. После недолгого колебания я переслала письмо Тары по мессенджеру всем одноклассницам.



К завтрашнему утру письмо прочла вся школа. С того момента Тара превратилась в “Тару-лесбиянку”, со всеми возможными и невозможными уничижительными синонимами к этому слову. Не думаю, что изначально мне хотелось именно такой реакции, но я вдруг поняла, что зрелище Тары, прикованной к позорному столбу, доставляет мне удовольствие. А главное, она призналась, что уничтожила мой текст. Преступница была уличена, жертва немного утешилась. Но все остальные увидели в обнародованном мною письме только одно – сексуальную ориентацию Тары.

В тот же вечер Тара снова написала мне в личку:

Почему ты со мной так?



Я ответила:

Потому что я тебя ненавижу.



По-моему, я тогда действительно чувствовала ненависть. И эта ненависть пожирала меня изнутри. Вскоре Тара стала для всех объектом насмешек и всяческих издевательств, и я, сталкиваясь с ней в школьных коридорах, говорила себе, что так ей и надо. Я не могла отделаться от событий того январского вечера, когда она удалила мой текст. Вечера, когда она украла у меня пьесу.

Именно в это время я близко сошлась с Лейлой. Она училась в параллельном классе. Очень заметная девочка, обаятельная, всегда прекрасно одетая. Однажды она подошла ко мне в кафетерии и сказала, что я поступила просто гениально, обнародовав письмо Тары. Та всегда казалась ей задавакой.

– Ты что в субботу вечером делаешь? – спросила Лейла. – Хочешь, приходи ко мне, побалдеем?

Субботние вечера у Лейлы превратились в обязательный ритуал. У нее собирались несколько девочек из нашей школы, мы запирались в ее комнате, пили алкоголь, который она таскала у отца, курили в ванной и писали Таре оскорбительные сообщения в фейсбуке. “Шлюха, потаскуха, ковырялка”. Все шло в дело. Писали, что мы ее ненавидим, обзывали всякими словами. Нам страшно нравилось. “Мы тебя закопаем, лахудра. Падла. Шлюха”.

Вот в кого я превратилась. Год назад родители уговаривали меня ходить в гости, найти себе подруг, но я все выходные сидела за компьютером и писала. А теперь бухала в комнате Лейлы и часами напролет оскорбляла Тару. Чем сильнее я на нее нападала, тем ничтожнее она мне казалась. Раньше я ее обожала, а теперь с восторгом ощущала свою власть над ней. Я стала толкать ее в коридоре. Однажды мы с Лейлой затащили ее в туалет и сильно избили. Я ни разу в жизни никого не ударила. Отвесив ей первую пощечину, я было испугалась, что она ответит, станет защищаться, одолеет меня. Но она покорно дала себя избить. Я смотрела, как она плачет, умоляет меня перестать, и чувствовала себя сильной. Мне понравилось. Чувствовать себя властной. Видеть ее жалкой. Наказания возобновлялись при каждом удобном случае. Однажды, когда я ее била, она описалась. А вечером я снова осыпала ее оскорблениями. “Сдохни, падла. Для тебя это лучший выход”.

Так продолжалось три месяца.

Однажды утром, в середине февраля, у школы появились полицейские машины. Тара повесилась у себя в комнате.





* * *


Полиция вышла на меня довольно быстро.

Через несколько дней после трагедии, когда я собиралась в школу, к нам домой пришли инспекторы. Мне показали десятки распечатанных страниц сообщений, которые я посылала Таре. Папа известил своего адвоката Бенджамина Граффа. Когда полиция ушла, тот сказал, что мы можем быть спокойны, что доказать связь между моими сообщениями в фейсбуке и самоубийством Тары невозможно. Помню, он произнес что-то вроде:

– К счастью, малышка Скалини не оставила предсмертной записки с объяснением, почему она это сделала, иначе Дакоте пришлось бы очень туго.

– К счастью? – вскричала мать. – Ты понимаешь, что говоришь, Бенджамин? Меня тошнит от вас от всех!

– Я просто стараюсь делать свою работу, – оправдывался Бенджамин Графф, – и не допустить, чтобы Дакота оказалась в тюрьме.

Но записку она оставила. Родители Тары обнаружили ее несколько дней спустя, когда приводили в порядок комнату. Тара подробно объясняла, что ей лучше умереть, чем терпеть ежедневные унижения от меня.

Скалини-старшие подали в суд.

Снова полиция. Только тогда я по-настоящему поняла, что наделала. Я убила Тару. Наручники. Полиция. Допросы.

Когда в дело вступил Бенджамин Графф, он держался уже не так надменно. И даже встревожился. Говорил, что прокурор жаждет показательного процесса, хочет послать жесткий сигнал всем, кто терроризирует своих товарищей в интернете. Согласно официальному запросу о толковании закона, доведение до самоубийства даже может считаться убийством.

– Тебя могут судить как совершеннолетнюю, – напомнил мне Графф. – В этом случае тебе грозит от семи до пятнадцати лет тюрьмы. Если только мы не придем к соглашению с родителями Тары и они не отзовут свой иск.

– К соглашению? – переспросила мать.

– Деньги, – пояснил Графф. – В обмен на которые они откажутся от судебного преследования Дакоты. Тогда суд не состоится.

Отец поручил Граффу связаться с адвокатом Скалини. И Графф передал нам их требования.