Исход

И Садовский вдруг поймал себя на мысли, что эта идея – выдать Ольгу замуж – кажется ему нестерпимой. И дело не в жалком кокаинисте-актёришке, кто бы там ни был на его месте, но думать об этом несносно! Да, случалось, она выходила с Тумановым на прогулку. Но Садовскому и в голову не приходило, что она может увлечься и оставить его ради этого ничтожного комедианта.

Сикорский ещё что-то говорил о Петербурге, о новом Институте и, кажется, о том, что готов хоть сейчас держать экзамены. Но Садовский слушал его вполуха, с тоской вспоминая Ольгу, Туманова и непонятно о чём беспокоясь. «Да что же это, в конце концов, такое?!.» – думал он, пытаясь припомнить или доискаться, в чём же причина охватившего его беспокойства. Но причина ускользала и не давалась пониманию.

– Эй! – воскликнул вдруг Сикорский. – Да ты ревнуешь!.. Стоило заговорить о барыньке, как ты скуксился…

– Вот ещё! – раздражённо возразил Садовский, тотчас понявший причину своего беспокойства и подосадовавший на догадливого приятеля.

– Не-е-е-т! Ты ревнуешь… – прищурился Сикорский. – Я бы сказал, что это скверно, но это твоё дело, и тебе самому разбираться со своей барынькой…

По дороге домой Садовский был мрачен и думал, что дальше скрывать от самого себя очевидное глупо и не нужно – он действительно любит Ольгу. Садовский I не хотел уступать Садовскому II, отчего Садовский II был зол и растерян. Было ясно, что это явилось не вдруг, но он не желал прежде и думать об этом, а разговор в кофейне заставил задуматься.

Проходя Тверским бульваром, он усмехнулся, вспомнив, как совсем недавно – на Благовещенье – здесь стоял невообразимый шум. Подгулявшие ночью купчишки решили, по обычаю, отпустить на волю птиц. Но поскольку подневольных птиц поблизости не оказалось, они согласились отпустить обезьяну, которую купили тут же у тащившегося мимо шарманщика. Очутившаяся на свободе обезьяна немедленно забралась на дерево и, не то с перепугу, не то с радости, принялась скакать с ветки на ветку, при этом тревожно повизгивая. Но нарезвившись в обнажённых кронах, обезьяна соскочила вниз и прямиком направилась к Пушкину. Забравшись на руки к чугунному поэту, она перевела дух, после чего запрыгнула на правое плечо, где и угомонилась, наблюдая, как вокруг собирается гогочущая толпа. Многие из собравшихся указывали на обезьяну и были полны решимости что-нибудь предпринять. К счастью, что именно стоит предпринять, так никто и не выдумал. Зато к памятнику подоспела полиция. Толпу призвали разойтись, а нарушительницу спокойствия с памятника удалось снять. Дальнейшая судьба обезьяны осталась неизвестной. Впрочем, от кого-то потом Садовский слышал, что обезьяну вернули отпустившим её купчикам, что будто бы те и сами явились вызволять свою подопечную из отделения.

Садовский с Ольгой возвращались домой со службы в Страстном монастыре, где давно хотелось побывать Ольге, и стали свидетелями этой трагикомической сцены. Наблюдая за ловлей обезьяны, Садовский сказал тогда:

– Такое время, что даже обезьян арестовывают.

– Почему «даже»? – откликнулся стоящий рядом господин в котелке и дорогом пальто. – Только обезьян и арестовывают.

Садовский не стал ничего возражать господину в котелке, подумав, что такие господа чаще всего оказываются тайными агентами, и увёл Ольгу домой через Трёхпрудный переулок.

В кривом московском переулке было на удивление пусто и тихо. Только Ольгины каблучки звонко цокали, да воробьи трещали, радуясь солнцу. Они шли по солнечной стороне, и Ольга чему-то улыбалась тихой, нежной улыбкой. И вот теперь, возвращаясь из кофейни Филиппова, Садовский нарочно с Большой Бронной свернул направо, в Сытинский, чтобы попасть затем в Трёхпрудный. И здесь, вновь оказавшись в этом кривом переулке, наполненном звуками и бликами, он отчего-то почувствовал себя счастливым.





* * *


Теперь Ольга получала письма не только от Аполлинария Матвеевича. Серёженька отправился в Петербург ещё до экзаменов: нужно было прилично разместиться, подготовиться, привести чувства в порядок. К тому же, как уверял Сикорский, стоило попробовать похлопотать о рекомендательных письмах, потому что такие письма, если их раздобыть, могут облегчить прохождение в Институт. У Сикорского были в Петербурге свои знакомые, обещавшие поспособствовать с письмами и даже попросить помощи у какого-то высокопоставленного лица. Сикорский же, со своей стороны, обещал Сергею не оставить его и, по возможности, конечно, распространить и на него заступничество того самого лица.

Когда же Ольга, ещё накануне отъезда Сергея в Петербург, узнала, что нужны какие-то письма, она, втайне от всех, решила обратиться к Аполлинарию Матвеевичу. У старика она хотела выяснить: что это за письма такие и не может ли сам Искрицкий написать такие письма. Перед самым отъездом Сергея Ольга получила ответ: «…Не скрою, твоё письмо и просьба, изложенная в нём, меня спервоначалу разозлили. Первым моим движением было разорвать твоё послание и бросить клочья в камин. Как это тебе пришло в голову просить меня за мерзавца?! Но успокоившись, я подумал, что было бы неверным, с моей стороны, препятствовать как бы то ни было твоему “счастью”. Ты отлично знаешь: в “счастье” твоё с мерзавцем я ни минуты не верю. Но я хочу чистоты этого опыта. Когда он наконец тебя бросит, ты должна будешь сказать себе, что виной всему ты сама и твоя глупость. Я не дам тебе шанса обвинять меня в своих неудачах. Не найди я тебе рекомендательных писем для мерзавца, ты, чего доброго, скажешь в дальнейшем, что именно по этой причине распалось твоё счастье. Ты станешь винить в этом меня и – что самое важное – не вынесешь урока. Поэтому я шлю тебе целых три рекомендательных письма от людей весьма почтенных. Так что ты не сможешь сказать, что я воспрепятствовал успеху мерзавца и тем помешал вашему блаженству. Я хотел было снестись с матерью мерзавца, но так как мне противно всякое упоминание о нём, а не только материнские сопли, то пересылаю бумаги сразу тебе…»

Ольга читала и улыбалась. Милый, добрый, смешной Аполлинарий Матвеевич! Дочитав до конца, она расцеловала листок и даже провальсировала с ним по комнате. Внутри конверта, кроме письма Аполлинария Матвеевича, оказался ещё конверт, а в нём – три письма для Сергея. Одно письмо было подписано Харьковским вице-губернатором Стерлиговым, другое – князем Оболенским, а третье – инженером Петровским. Все говорили о Серёженьке в самых лестных выражениях, но главное, из трёх писем следовало, что без Серёженьки развитие путей сообщения Харьковской губернии становится делом практически неосуществимым. И если Серёженька в ближайшее время как-нибудь не выучится, то и поезда на Харьков ходить, скорее всего, перестанут.

Словом, Садовский отбыл в столицу во всеоружии, заручившись поддержкой родного города и рассчитывая на содействия неведомого, но всё же влиятельного лица в Петербурге. И вот тут-то к получаемым Ольгой харьковским письмам присовокупились питерские. «…Оленька, кошечка моя пушистая, – писал Садовский, – если бы ты знала, как я скучаю и волнуюсь за тебя! Волнения вообще так много, что нахожусь в постоянном напряжении. Как-то я сдам экзамен? Примет ли нас тот высокий чин, о котором я говорил тебе в Москве? Помогут ли мне рекомендации? И что там поделывает моя кошечка? Вот такие вопросы мучают меня всё время.

Птичка моя нежная, если бы ты знала, какую нечаянную радость ты подарила мне! Добытые тобою рекомендательные письма – настоящий клад. Ведь может статься, что здесь, в Петербурге, мне не удастся добиться ничьей поддержки. А тут, можно сказать, у меня в кармане – такие люди, такие имена! Сам вице-губернатор за меня ходатайствует! Немного, думаю, таких будет студентов. И всё благодаря тебе, кошечке моей ласковой.

Как подумаю, какими мы были дураками в Москве – смеяться хочется! Как ты могла подумать, кошечка моя, чтобы я тебя бросил?! Кто внушает тебе такие нелепые мысли? Гони прочь этого клеветника! Ты – моя, и только моя…»

Сергей отлично знал, что Ольга переписывается с харьковским чудаком Искрицким, но он и не догадывался, что старикашка и есть тот самый «клеветник».

А «клеветник» тем временем писал: «…Если даже с моими рекомендательными письмами твой мерзавец не сумеет поступить на курс и срежется, это будет значить, что он ещё и набитый дурак. Времена грядут тревожные, кругом толкуют о революции, и это верно – революция будет. А ещё прибавлю и другое словцо: война. Поверь мне, впереди большая война и большие потрясения. И если мерзавец не пристроится сейчас, то сделать это в дальнейшем ему, возможно, и не удастся. А может статься и так, что даже пристроившись, курса он не окончит. И вот тогда, смею надеяться, он наконец-то исчезнет…»

Письма, добытые Аполлинарием Матвеевичем, пришлись как нельзя кстати. Тем более что высокий чин так и не принял Сикорского. Но не из вредности или высокомерия, а лишь потому, что уехал в Эмс, где и намеревался пробыть до конца лета. Сикорскому пришлось довольствоваться письмом своего дальнего родственника, весьма, правда, известного и уважаемого человека. Садовский же остался при бумагах, добытых для него Ольгой и бережённых теперь как пропуск в обетованную землю.

Пока устраивались, пока хлопотали о рекомендательных письмах и добивались аудиенции высокопоставленного лица, подошёл август и время экзаменов. И в Москву полетели телеграммы: «Математика – 5. Сергей», «Физика – 5. Сергей», «Французский – 5. Сергей». Наконец последняя телеграмма гласила: «Зачислен в комплект. Ищу квартиру. Жду в сентябре. Целую Сергей».

Каждую телеграмму Ольга читала с восторгом. Помимо радости за Серёженьку, она действительно восхищалась им: все экзамены выдержаны на «отлично». Ну кому ещё под силу получить «пятёрку» по физике?!. Только выдающийся человек способен на такое. И этот человек – её Серёженька…

Узнав о зачислении, Ольга засуетилась и стала собираться в дорогу. Оставшись в Москве без Сергея, она совсем было затосковала. Его знакомые перестали являться, своими Ольга так и не обзавелась. Приходил иногда Туманов, но Ольга была так холодна с ним, что и он вскоре исчез. К ещё не утихшей тоске по родному дому добавилась тоска по Серёженьке, который был теперь далеко, неизвестно где. Ольга не принадлежала к числу людей, вечно сомневающихся, всем недовольных и обо всём сожалеющих. Скорее, наоборот – она не жалела ни о том, что приняла христианство, ни о том, что поехала за Сергеем. Происходящее казалось ей неизбежным. Если что-то происходило с ней или рядом, значит, так должно было быть. Она перешла в христианство не потому, что оказалась под впечатлением поэмы графа Толстого, а потому что так было нужно, так было где-то решено, на то была всемогущая и всеведущая воля. И для того, чтобы она верно поняла и воплотила эту волю, ей и попалась книга. И совсем не случайно встретились ей все эти люди в Харькове, особенно Аполлинарий Матвеевич и Серёженька, которого она никогда бы не полюбила и за которым никогда не поехала бы, не будь на то всеведущей воли. Конечно, происходящее с Ольгой не всегда оказывалось приятно, но значит, так и должно было быть, значит, в этом есть какой-то свой неведомый смысл.

Но в то же самое время письма от Аполлинария Матвеевича смущали Ольгу, заставляя смотреть на вещи как-то по-новому, непривычно, отчего Ольге делалось страшно. Было похоже, как будто Аполлинарий Матвеевич вламывается в её комнату, переворачивает мебель, а после горячо убеждает, что так и должно, что иначе неудобно и даже опасно. И Ольге поневоле приходилось считаться с навязанной перестановкой, в которой она ощущала себя неудобно и беспокойно.

Отправляясь в Петербург, Ольга взяла с собой весь свой нехитрый скарб и новое, ещё нераспечатанное письмо Аполлинария Матвеевича, полученное накануне отъезда. Расположившись в вагоне, Ольга, желая заглушить бесконечные, непрерывные и довольно однообразные разговоры вокруг, достала письмо. «…Революция, которую ждут с таким нетерпением и которая, вне всяких сомнений, случится скоро, – писал Аполлинарий Матвеевич, – окажется не столько плодом возмущения народного, сколько порождением глупости правителей всея Руси. Догадываюсь, что тебе не очень-то интересно об этом знать. Но, предвидя грядущие потрясения, считаю долгом предупредить тебя. Знай, что потрясения впереди неизбежны. Но сначала я жду, когда мерзавец созреет тебя бросить. Это будет первое твоё потрясение. Виноваты будете вы оба. Он – подлостью своей, ты – глупостью. Вторым потрясением станет большая война – слишком многое указывает на желание Англии войны. О том же говорит и свершившееся убийство…»

«Какое убийство?..», – подумала Ольга и, отвлекшись от письма, невольно прислушалась к разговорам в вагоне третьего класса.

– …Как же он там оказался? – полезла в уши вагонная болтовня.

– Говорят, был агентом охранного отделения…

– А не хотите ли – членом парижской террористической организации? А? – почти прокричал чей-то назойливый, грубый голос нал Ольгиным ухом.

– Не понимаете, а туда же…

– Сами вы не понимаете… Он агент и должен был царя охранять…

– Зачем ему в царя стрелять, когда царь и сам… Вот глупые люди!..

Письмо Искрицкого в чём-то перекликалось с вагонной болтовнёй.


– Что – «сам»?…

– А разве не слышали про бурятского знахаря?

– Какого там знахаря?..

– О чём это вы, расскажите…

– Да, пусть расскажет…

– Тихо там!.. Давай про знахаря…

– Странно… Вообще-то это давно всем известно… Царя пользует один бурят… бурятский знахарь… Вот он и прописал царю монгольское снадобье, которое разрушает мозг…

– Какой там ещё мозг? Ну откуда вы-то знаете?.. И что за охота повторять такой вздор…

– Сами вы вздор!.. Агент знал про бурята и не стал стрелять в царя…

«…А третьим, – писал Аполлинарий Матвеевич, – русская революция. Всё это грядёт, всё это неизбежно, неизвестны лишь сроки. Тот, кто грезит революцией, не хочет сегодня думать, что любая революция – это разрушение старого государства и построение нового. А построение государства – это всегда борьба за власть, то есть уничтожение друг друга и подвернувшихся под руку. Но самое ужасное, что об этом не хочет думать и тот, кто революцией сегодня не грезит и в чьей власти остановить её. Когда в обществе рождаются новые запросы, долг властей предержащих – распознать и удовлетворить их. Власть, глухая к новым запросам, обречена. Но главное – власть эта преступна, потому что её глухота может стать началом братоубийства. Революции и бунты случаются потому, что меняется жизнь, но не все спешат найти соглашение между старым и новым. Наша власть – это старуха, которая не хочет ехать поездом и тащится на телеге. Но рано или поздно поезд сомнёт эту телегу вместе со старухой…»

– Да говорят, охрана и убила… – снова отвлеклась Ольга на болтовню.

– Не-ет! Это он за Думу, за разгон её получил!.. Всё на нашем горбу хотят… Трещит самодержавие-то, трещит! А они цепляются…

– Истину говорите, – раздался новый голос – густой и низкий, так что Ольга, прислушавшаяся, но не поднимавшая при этом глаз от письма, подумала, что говорит, должно быть, какой-нибудь вольнодумный архидьякон.

«Архидьякон» между тем продолжал:

– …Наказание и кара за то, что ложью и клеветой разогнал собрание народное ради указа, чтобы землю отъять. Вот и вернулось ему, вешателю… Бог всё видит!..

– И Бог видит, и народ не плошает. Уж как забунтует, так всё вспомнит, и землю свою вернёт, и к помещику петуха красного пустит…

– Нет, это вы не дело сказали… Пошто бунтовать-то? Мужик бунтовать не согласный. Чего бунтовать, когда наше дело правое? Нам землю дай, да господ убери подале… А бунтовать мы не согласные. Никто у нас бунтовать не станет, ни к чему это…

– Вот чудак! – засмеялся «архидьякон», а за ним стали смеяться и другие. – Землю дай, власть дай, а бунтовать ни к чему! Так кто ж тебе отдаст за здорово живёшь?..

– Только желать да просить могут. Истинно – чудаки… Тёмный народ-с!.. Рабы-с!..

– Почему «желать да просить»? За правое дело народ и грудью встанет. За святое-то дело…

«Будь же во всеоружии, жди и готовься, – Ольга опять погрузилась в чтение. – И помни: самым страшным потрясением станет революция, предсказание которой нашёл я в Ветхом Завете: “И изолью на тебя негодование Моё, дохну на тебя огнём ярости моей и отдам тебя в руки людей свирепых, опытных в убийстве”. Свершившееся недавно убийство, как и многие, свершившиеся до него, и те, что ещё только свершатся, лишь начало, лишь предтечи “людей свирепых”. А будет так: “Так говорит Господь Бог: сними с себя диадему и сложи венец; этого уже не будет; униженное возвысится, и высокое унизится”. Скоро, очень скоро начнётся. И это будут не лучшие времена…»

Аполлинарий Матвеевич много ещё писал об униженных, которые непременно возвысятся, и об унижающих, которые сами унизятся. Письмо его произвело на Ольгу обычное впечатление, это было такое же письмо, как и все предыдущие: читать его было интересно, а вот понять целиком – решительно невозможно. Непонятно было, и о каком именно убийстве идёт речь – Ольга не следила за происходящим и газет не читала. Впрочем, как и всё непонятное, это вскоре забылось.

Из прочитанного Ольга усвоила, что следует непременно ждать потрясений. Но в этом она уже и не сомневалась, потому что потрясениями грезили все. Зато проклятия в адрес Серёженьки как обычно подействовали на Ольгу удручающе. Верить она им не хотела, но и отмахнуться совершенно не могла, как не могла перестать воспринимать всерьёз Аполлинария Матвеевича.





* * *


Можно было бы назвать это странным совпадением, но ничего странного в том, что, поджидая Ольгу, Садовский говорил о недавнем убийстве и грядущей революции, не было. Вся страна говорила об одном и том же. Многие даже в одних и тех же выражениях.

– Нет… Я думаю… уверен, что дело тут не в убийстве… – отвечал Сергею Сикорский. – Даже если и не было бы этого убийства, от потрясений никому не уйти…

Они расположились в кондитерской «Курляндская» неподалёку от Николаевского вокзала, куда вечером того же дня должен был прибыть поезд, везущий Ольгу. В ожидании оба коротали время, занимаясь излюбленным русским делом: разговаривали. Разговаривали о вещах серьёзных и с большим воодушевлением, заранее зная, что ровным счётом никакого значения эти разговоры не имеют.

– Почему же ты так думаешь? – удивлялся Садовский. – Ведь все эти убийства, а последнее – в особенности… всё это явный признак…

– Явный признак, – понизив голос ответил Сикорский, – у нас на троне. Признак вырождения и неспособности власти оставаться властью… Знаешь, он до смешного не похож на царя. Говорят о нём много и без толку…

– Да уж, – усмехнулся Садовский, – чего только не говорят… Это верно…

– Но я думаю, что все эти разговоры – чистой воды ерунда. Дело именно в том, что по натуре своей он не царь, – Сикорский снова понизил голос. – Семьянин, говорят, отличный. И думаю, что это именно так и есть. Но вот чтобы сильный, державный… Нет, в нём этого нет. И народ это отлично чувствует…

– Кто-то чувствует, а кто-то даже и понимает, – снова усмехнулся Сергей.

– Да, кто-то и понимает вполне. Но простой народ именно чувствует… Несмотря на пушки там, в Москве, на здешний расстрел, на ружья по всей России, все это видят и чувствуют… Знаешь, на что это похоже?..

– На что же? – Сергей удивлённо поднял брови. – По-моему, это именно ни на что не похоже.

– Нет, нет… Так бывает, когда в класс приходит безвольный учитель, и ученики сначала присматриваются, а потом… э-э-э… потом встают на уши. Но это не всё. Потом они начинают кричать о правах, о том, что нужны другие науки… Понимаешь? Сейчас мы находимся в таком классе.