Исход

– Ой… что ты… – она страшно переполошилась и даже забегала по нашей маленькой келье.

– Да ничего такого – поплывём вокруг Скандинавии, потом вернёшься и делай, что хочешь. Захочешь – вернёшься в монастырь. А нет – так придумаешь потом… Словом, едем!..

– Да откуда же у меня деньги на билет?! – воскликнула Филофея.

– Деньги есть у меня, и я тебя приглашаю. Когда ты ещё сможешь совершить такое путешествие!.. Ну давай думать, что это паломничество, что ты едешь посмотреть на других христиан. Что тут плохого?..

Она не сразу согласилась, но всё-таки мне удалось уговорить Филофею. Я видела, что она разрывается между желанием ехать посмотреть мир и чем-то, что сдерживает её: страхом дороги, предстоящим светским житьём, боязнью людей. Она даже в Москве побаивалась ходить по улицам. А больше всего боялась людей с красными бантами и флагами. Завидев красный флаг, она всегда крестилась и старалась шмыгнуть куда-нибудь в переулок.

В конце концов она согласилась. И на другой же день мы потихоньку, никому ничего не говоря, уехали из Москвы. В Петербурге мы прямиком отправились на “Княгиню Ольгу” и выкупили себе каюту на двоих. После чего написали и отправили письма матушке Елпидифоре. Не знаю, о чём писала Филофея, но я вспомнила Ваши уроки и сообщила нашей бывшей настоятельнице, что считаю её поступок недопустимым. Я принесла извинения за наш побег, но напомнила, что она сама освободила нас от обязательств. А ещё я напомнила ей о Евангелии, где говорится: “Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение”. От себя же я прибавила, что люди всё видят и что однажды из-за таких как матушка народ ополчится на Церковь, потому что увидит: если там, где не должно быть обмана – обман, то всё дозволено. Униженные и обманутые однажды восстанут, и виноваты будут те, кто унижал и обманывал. А ещё я написала, что Церковь должна учить жить по-Божески, а не по-церковному, иначе люди отвернуться. Не знаю, как она отнесётся к моему письму, но я написала честно, то, что думала.

Отправив письма, мы стали думать о предстоящем путешествии. Путешествие наше продлится что-то около двух недель. В Архангельске мы сойдём на берег, а к тому времени уже будем знать, что нам обеим делать дальше. Решение принять легче, любуясь на фьорды, чем бегая по адвокатам. Уж я-то знаю.

Рано утром 10 июля мы были уже на “Княгине Ольге”. Капитан Дубровин встретил нас очень ласково и тут же вспомнил, что мы знакомы и даже танцевали раз на балу в Москве. Мать Филофея после этого стала смотреть на меня с каким-то благоговейным ужасом, несмотря на то, что я рассказывала ей о благотворительном бале. Ко времени отплытия на Николаевской набережной собралась настоящая толпа. Играл оркестр, все кричали “ура!” и махали нам, а репортёров собралось столько, что если бы мы все оказались в помещении, то наверняка ослепли бы от магниевых вспышек. На корабле и на берегу царило невероятное возбуждение. Казалось, все были счастливы и предвкушали громадную удачу, которая непременно обернётся славой для всех. Был настоящий праздник, и я давно не чувствовала себя такой счастливой. Все встречные суда знали, кто мы, и дружно приветствовали нас. А вечером был торжественный ужин, на котором мы собрались все вместе – команда и пассажиры. Мать Филофея пребывает в ужасе. Она страшно робеет, не знает, как держаться, а музыка, море, наряды ослепили и оглушили её. Я стараюсь её подбадривать, но пока мне не очень-то удаётся. Даже в каюте она большей частью молчит. А я, на удивление, чувствую себя свободно и раскованно. Словно и не было Литовского замка и монастыря в Москве. Напротив, у меня ощущение, что благодаря тому и другому я стала как-то смелее и самостоятельнее. Хотя, согласитесь, это не лучшая школа жизни.

Торжественный ужин из нескольких блюд был необыкновенно вкусным. Мать Филофея растерялась при виде такого количества кушаний. К счастью, её монашеское одеяние, с которым она не расстаётся, делает окружающих снисходительными – никому и в голову не приходит смеяться над её растерянностью.

Палубу вечером украсили иллюминацией, а ещё у нас есть граммофон с пластинками и рояль. После торжественного ужина одна из пассажирок – Анна Романовна – исполнила несколько романсов, потом играла вальсы, а мы все, кроме, разумеется, Филофеи, танцевали. Один из танцев я опять танцевала с капитаном Дубровиным. Он сказал, что если бы не служба, то вальсировал бы со мной непрерывно. И улыбнулся своей светлой детской улыбкой.

Анну Романовну сменил граммофон, после танцев мы пили чай из огромного самовара, а после чая, когда корабль был уже в открытом море, все разошлись по каютам. На палубе пахнет морем, в каюте слышен плеск волны. Этот звук успокаивает меня, и мне кажется, что волной смывает с моей души всю налипшую на неё грязь. Что-то происходит со мной, я как будто освобождаюсь, и то, что держало меня в Петербурге и Москве, постепенно отпускает.

Так закончился вчерашний день. Первый день нашего удивительного путешествия к новой жизни. Сегодня мне кажется, что после того, как я покинула свой дом в Бердянске, это был самый счастливый день. Дай-то Бог, чтобы и новая жизнь стала такой же счастливой.

На этом позвольте закончить письмо, любезный мой Аполлинарий Матвеевич. Вскоре я опять напишу и клянусь, что буду описывать всё происходящее и увиденное мною. Пусть мои письма станут своего рода судовым журналом, какой ведёт капитан Дубровин.

Искренне Ваша, О.»





* * *


Прочитав это послание, Аполлинарий Матвеевич только крякнул и как-то недоверчиво покачал головой. После чего сложил письмо, убрал его в верхний ящик комода и занялся привычными своими делами. Но прошло не так уж много времени – примерно месяц – и заглянувший случайно гость застал бы Аполлинария Матвеевича за чтением другого письма. Это новое письмо гласило:

«Любезный мой Аполлинарий Матвеевич!

Несколько раз порывалась я написать Вам, но всякий раз откладывала по нескольким причинам сразу. Наконец я решила, что опишу все свои впечатления, в которых для начала разберусь сама. Разберусь и постараюсь их упорядочить. И вот уж было я всё описала, как вдруг случилось одно невероятное и непредвиденное событие, впечатления от которого перевесили всё. Находясь под воздействием последних событий, я изорвала написанное уже письмо – таким ничтожным, глупым и наивным оно вдруг показалось мне. Ахать и захлёбываться восторгом по поводу башенок, домиков и даже дворцов просто нелепо и мелочно, когда тут же вершатся судьбы, когда вдруг оказываешься вовлечённым в события, грозящие отозваться по всему миру.

Словом, я не стану описывать подробно увиденные города, как намеревалась сделать изначально и уже сделала. Вдруг эти описания увиделись мне какими-то детскими, потому что одно происшествие заставило меня повзрослеть. Вот ведь как бывает: случится что-то, и человек очнётся другим. А уж я знаю, со мной это не в первый раз.

Подумать только, за минувший месяц я побывала в трёх странах и увидела совершенно разных людей: от рыбаков до венценосной особы. Города, рыбацкие посёлки и море, море, море… Иногда мне кажется, что это моя родная стихия, что я родилась где-нибудь в пучине вод и случайно была выброшена на берег, отчего и страдала неимоверно. И вот наконец я вернулась домой.

Итак, я увидела три страны и пять городов. Стокгольм и Копенгаген чем-то напомнили мне Петербург. Но всё же чувствовалось, что это чужие города, а вокруг – не Россия. Как сложно оказалось выразить эту разницу. Ведь дело не в домах и не в одежде. Но вокруг были другие запахи и другие лица. Дома так не пахнет. И лица у людей в России другие. Я бы не смогла объяснить, в чём тут разница, но глядя на незнакомого человека, я всегда могу понять: иностранец передо мной или компатриот.

В Копенгагене нас ждало приятное известие. Наша вдовствующая императрица, которая, как известно, родом из Дании, частенько проводит летние месяцы в собственном небольшом домике на побережье датской столицы. Зная о прибытии “Княгини Ольги”, она ждала нас с тем, чтобы нанести визит.

Вся наша команда очень готовилась к этому визиту. Всё было вычищено превосходным образом, на палубе даже при всём желании невозможно было бы найти соринку или пылинку. Прибывшую гостью встречали троекратным “ура!” Оказалось, что это чрезвычайно приятная маленькая женщина. У неё добрая улыбка и нежный взгляд. Наш царь, судя по его портретам, очень похож на неё. Со всей командой она поздоровалась за руку, а после – и со всеми пассажирами, пожелав нам приятного плавания. Увидев мать Филофею, императрица очень удивилась и спросила, почему с нами плывёт монахиня. И поскольку у Филофеи, как и всегда в таких случаях, язык прилип к гортани, капитан объявил, что мать Филофея в качестве его знакомой получила от него приглашение совершить небольшое путешествие. Императрицу вполне удовлетворило такое объяснение. Она прошла мимо, но Филофея так и не сводила с неё испуганно-влюблённых глаз. Перед сном же Филофея призналась, что только за возможность увидеть императрицу она будет благодарна мне до конца своих дней.

– Оленька, ведь это невозможно, чтобы вот так… матушка-государыня… Да где бы я… Нет! Ты просто не понимаешь, что сделала для меня… Бога за тебя молить до конца дней!..

Наверное, я и в самом деле не понимаю, потому что восторг её показался мне смешным, да и только. По-моему, ни одна страна и ни один город не произвели на Филофею такого сильного впечатления, как визит “матушки-государыни”. Правда, если учесть, что мать Филофея всю дорогу страдала, как никто другой, от морской болезни, то, пожалуй, встреча с императрицей заставит её забыть прошлые страдания, а новые встретить с удвоенной стойкостью.

После того, как императрица поздоровалась со всеми, капитан Дубровин показал ей “Княгиню Ольгу” и рассказал о своей экспедиции. Этого я уже не видела и не слышала. Но поскольку вдовствующая императрица ко всем очень внимательна, то могу себе представить, как она слушала Георгия Георгиевича, превосходного, ко всему прочему, рассказчика. Я знаю, что был приготовлен специальный обед. Но императрица не пожелала остаться и, улыбнувшись всем нам своей очаровательной, мягкой улыбкой, уехала. Кажется, все с облегчением вздохнули после её отъезда. Но не потому что визит был неприятным или она произвела отталкивающее впечатление. Просто уж очень велика ответственность – принимать у себя вдовствующую императрицу. Хотя после её отъезда Анна Романовна сказала своей приятельнице по-французски: “Она произвела сына, который погубит великую империю. Несчастная!”

Не знаю, так это или нет, но мне императрица очень даже понравилась. Я даже думаю, что она отказалась с нами обедать, потому что отлично всё понимала и не желала быть в тягость. В тот же вечер у нас был праздничный ужин, и всё, предназначавшееся Государыне, мы съели и выпили сами. При этом команда шутила и благодарила покинувшую нас императрицу.

После Дании мы взяли курс на Норвегию. Но ни Христиания, ни Берген, ни Трондгейм не поразили моё воображение. Несмотря на то, что близ Трондгейма нас всех заставили выпить по кружке морской воды – такова, оказывается, традиция для пересекающих впервые полярный круг. Но зато я увидела фьорды. Почему-то я так и думала, что самым ярким моим впечатлением будут фьорды. Трудно представить, что эти диковинные сооружения созданы не фантазией и руками человека. Мы плыли по извилистым и узким скалистым коридорам, после чего, наконец, оказывались в тупике, где располагалось какое-нибудь маленькое селение рыбаков. Само селение, как правило, выглядело довольно бедно. Однако встречавшие нас люди казались крепкими и здоровыми. Георгий Георгиевич рассказывал, что норвежцы – неутомимые мореходы, что лучших рыбаков на севере не сыскать и что зимой все они от мала до велика, включая всех женщин, ходят на лыжах едва ли не лучше, чем без лыж. Рядом с рыбацкими селениями мы собирали грибы, а норвежцы смотрели на нас как на сумасшедших – они совсем не едят грибов.

Чтобы выйти в море, мы вновь проходили скалистым коридором.

Покрытые мхом скалы напоминают мне каких-то жестоких и неподкупных стражников. И я подумала, что если кто-нибудь войдёт в эти фьорды с недобрыми намерениями, скалы сдвинутся и раздавят непрошенных гостей. От этих мыслей мне даже сделалось страшно. Я стала думать, что ничего худого у нас не было в мыслях, когда мы плыли сюда. А значит, скалы не могут причинить нам вреда.

Но вот остались позади фьорды, показался Мурман… Миновали Александровск… Впереди – Канин Нос… Завидев Архангельск, мы стали собирать свои нехитрые пожитки, готовясь навсегда распрощаться с “Княгиней Ольгой”. Мать Филофея расплакалась и сказала, что не хочет в монастырь, а чего хочет – не знает, и ничего не умеет, поэтому как жить, тоже не знает. Да и мне не хотелось уезжать. Тем более что и я понятия не имела, куда теперь ехать, как жить и что делать. Могла ли я знать, когда читала роман Чернышевского, что его название будет преследовать меня. Единственное место на Земле, куда я могу безбоязненно отправиться – это Ваш дом, любезный мой Аполлинарий Матвеевич. Но поверьте, мне страшно подумать, что я надоем Вам и стану обузой. Вы захотите спровадить меня замуж, чтобы наконец избавиться от моего назойливого присутствия. Больше всего на свете я не хотела бы увидеть, как Вы гоните меня из дому. Пусть бы лучше у меня оставалась моя мечта – приятно думать, что ты кому-то нужна и где-то есть для тебя место. Мне было бы стыдно объедать Вас. Довольно и того, что Вы снабдили меня деньгами и что только благодаря Вам и я, и даже мать Филофея, такая же несчастная, в сущности, смогли совершить это сказочное путешествие – побывать в трёх странах и пяти городах, увидеть норвежских рыбаков и пожать руку русской императрице, надышаться морским воздухом и наглядеться на фьорды. Но всё это время я знала, что деваться мне совершенно некуда, и готовилась к высадке в Архангельске, чтобы железной дорогой отправиться в Харьков. Но тут случилось то, чего я сама никак не ожидала.

Должна сказать, что я ужасно полюбила “Княгиню Ольгу” и всю нашу команду. Впервые за долгое время ко мне отнеслись с уважением. Никто не гонит меня, никто не смотрит на меня как на помеху или надоевшую вещь, никто не пытается от меня избавиться. Напротив, отношения мои с командой и пассажирами сложились превосходные. Несколько раз я даже стояла за штурвалом, сорвав похвалы бывалых моряков. Если бы только я была мужчиной, то непременно связала бы жизнь с морем. Это стихия, в которую я влюблена. У каждого моря свой характер, и мне кажется, я могу слышать голос моря – оно говорит со мной. Но – увы. Женщине на флоте не место (а где ей вообще место?). Хотя Георгий Георгиевич с этим решительно не согласен и утверждает, что женщин непременно следует привлекать во флот. Он даже написал книгу “Право женщины на море”. К сожалению, на корабле её нет. Но я обязательно прочитаю потом.

По выходе из Петербурга команда “Княгини Ольги” состояла из двадцати восьми человек. Кроме Георгия Георгиевича Дубровина на борт поднялись штурманы Тетерюковский и Бреев, гарпунёры Немтинов и Музалевский, боцман Арюутов, рулевой Макаров, который, кстати, очень гордится своей “морской” фамилией, пятнадцать матросов, машинисты Раев, Ильин и Вольховский, кочегар Поморцев, повар Зуров и стюард Христофор Фау. В Архангельске к команде должны были присоединиться ещё трое, включая судового врача. Но вместо этого в Трандгейме исчез Вольховский, оставивший записку, что передумал идти на полюс, а вместо этого решил остаться в Норвегии. Потом, уже в Архангельске, троих матросов пришлось списать на берег по болезни. Те трое, включая судового врача, которых ждали на “Княгине Ольге”, прислали письма с извинениями, что не смогут явиться. Опять же в Архангельске сломал ногу штурман Тетерюковский, и решено было его также оставить на берегу. Словом, команда изрядно поредела, чему я стала свидетельницей, поскольку решила проводить “Княгиню Ольгу”. Такое же решение приняли и другие пассажиры. Нам всем разрешено было остаться в наших каютах до отплытия шхуны. Мы же все, по предложению Анны Романовны, собрали небольшую сумму и передали её капитану Дубровину на нужды экспедиции. Видели бы Вы, как расчувствовался наш капитан, принимая это пожертвование! Я же придумала и ещё одну вещь, за которую капитан назвал меня затейницей. Сойдя на берег, я купила в городе толстые клеёнчатые тетради и надписала на каждой: “Дневник имярек экспедиции капитана Дубровина, имеющей целью пройти вдоль восточного побережья Новой Земли к Земле Франца Иосифа, чтобы оттуда добраться до Северного полюса, по пути составляя подробную карту, и исследовать подводные течения, дрейфы льдов, а равно промыслы на китов, моржей и тюленей”. Такие тетради я отдала всем участникам экспедиции, что было встречено интересом и одобрением. Все согласились, что такие дневники, особенно собранные вместе, станут ценным собранием сведений, поскольку одна голова – хорошо, а около тридцати голов – лучше.

Капитан Дубровин очень торопился. По его мнению, экскурсия вокруг Скандинавии сильно затянулась, а между тем в Карском море экспедицию встретят льды, которые вскоре станут непроходимыми. И тогда зимовка экспедиции может начаться значительно раньше, чем “Княгиня Ольга” достигнет Новой Земли. А это поколеблет все планы.

В какой-то момент мне показалось, что Георгий Георгиевич даже растерялся: надо торопиться, а команда распадается и нет времени собирать новую. Самым неприятным для капитана стало отсутствие врача. Но как в короткие сроки найдёшь врача, который согласился бы плыть в неизвестность! На судне довольно богатая аптечка и, к счастью, один из матросов – Земсков – был когда-то ротным фельдшером. Но когда мы в Архангельске разговорились с Земсковым, он сказал, что боится оставаться один на один с этой аптечкой, потому что многое в ней незнакомо. Оставаться за судового врача он совершенно не хотел, поскольку смыслил в медицине не много. Он так тяжело вздыхал, что я невольно поинтересовалась, как же теперь помочь. На что он ответил:


– Эх, барышня! Ольга Александровна!.. Чем же вы тут помочь-то сможете?.. Разве что сами за врача останетесь.

И тут меня осенила роковая мысль. Немедленно после разговора с Земсковым я отправилась к Георгию Георгиевичу и напрямую спросила: могла ли я быть полезной на судне. Георгий Георгиевич очень удивился и сказал, что, конечно, ввиду всех сложившихся обстоятельств дело на “Княгине Ольге” нашлось бы и для меня, потому что команда серьёзно разжидилась. Тогда я приступила к нему со словами, что, желая помочь, я остаюсь. Не знаю, как я решилась на такой шаг. Но я очень изменилась за последнее время и теперь могу сделать или сказать то, что ещё недавно было для меня невозможно.

– Я прошу вас, Георгий Георгиевич, – сказала я, – позволить мне остаться на шхуне. Вы сами сказали, что я могу быть вам полезной. Конечно, я не моряк, не врач, не гидрограф. Но я могу помогать. И в конце концов, нельзя, чтобы распалась команда. О вашей экспедиции знает вся России, а может, и весь мир. И нельзя допустить, чтобы экспедиция не состоялась, нельзя бесчестить Россию. Так позвольте мне внести посильный вклад в ваше дело – мне действительно хочется быть полезной. И потом. Ведь вы же сами писали о праве женщины на море. Докажите это примером! Вот вам и будет тема для другой книги.

Сначала Георгий Георгиевич и слышать не хотел. Даже рассердился на меня.

– Да поймите же вы, Ольга Александровна, – воскликнул он, – прогулка закончилась, фьордов больше не будет, впереди нас ждёт ледовое поле… льды… которые, возможно, остановят плавание и заставят нас зимовать неизвестно где. А может быть, эти льды раздавят “Княгиню Ольгу”, и что будет в этом случае, я даже не решаюсь сказать вам… Нет, нет… увольте! Я не могу и не хочу брать на себя такую ответственность. Что я скажу вашим родным, если с вами, не дай Бог, что-то случится в плавании?.. Имейте в виду, что кроме льдов нас ждут впереди болезни и, возможно, голод. Во всяком случае, недоедание я вам обещаю…

Но я возразила, что я не какая-нибудь лакомка и не боюсь недоедания. К тому же у меня нет родных – они от меня отказались. И единственный человек, с которым я поддерживаю отношения – это мой благодетель, то есть Вы, Аполлинарий Матвеевич. А ещё я сказала, что напишу Вам письмо и расскажу о своём решении.

– Ольга Александровна, – устало сказал Георгий Георгиевич, – вы просто не понимаете, о чём меня просите. Ну посудите сами: да, вся страна знает о нашей экспедиции. И вдруг все узнают, что капитан Дубровин везёт к полюсу монахиню. Хорош буду я!..

– Но я не монахиня, Георгий Георгиевич! – взмолилась я. – Да, я жила послушницей в монастыре, но постриг не принимала…

– А мать Филофея?

– Но мать Филофея не собирается ехать с вами! Думаю, вы и силком не затащите её на полюс. Она всего боится, и потом… у неё морская болезнь… Я говорю исключительно о себе и прошу вас разрешить мне принять участие в экспедиции и внести свой вклад. Позвольте мне быть полезной!..

Мало-помалу он стал сдаваться. Я поняла это, когда он уже не так категорично сказал:

– Прошу вас, Ольга Александровна, одумайтесь!.. На что вы себя обрекаете?.. Возможно, на гибель…

– О нет, – ответила я, – всё как раз наоборот. Скорее, я погибну, если сойду на берег…

А ещё говорят, что женщины мечтательны и не знают жизни. Мужчины знают о жизни ещё меньше. О, как Вы были правы, дорогой Аполлинарий Матвеевич: мир устроен сильными для сильных. А сильные знать не хотят слабых. Вот почему мужчина в отношении к женщине похож на барина в отношении к крепостному.

Георгий Георгиевич очень внимательно посмотрел на меня, точно желая разгадать, о чём это я говорю, и задумался.

– Ну что ж, – сказал он наконец, – в конце концов, рук действительно не хватает… И кто знает… Да будет так!..

И он согласился принять меня в команду.

Теперь я подошла к самому главному. Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, завтра мы выходим. Завтра я отправляюсь в экспедицию к Северному полюсу. Я ещё не знаю, как примет меня команда и что скажет штурман.

А сегодня разъехались пассажиры, и это было грустно. Особенно, когда мы прощались с Филофеей. Узнав, что я решила остаться, она, по своему обыкновению, испугалась. Я сказала, что упросила капитана оставить меня в качестве помощника фельдшера и стюарда. Мать Филофея побледнела, и лицо у неё вытянулось. Мне стало смешно и немного почему-то жалко саму Филофею. Я дала ей денег, чтобы, если захочет, смогла добраться до Москвы. Но она никак не может определиться, куда теперь ехать. В Коломне у неё есть тётка-игуменья. Скорее всего, она отправится к этой тётке. Если по дороге не придумает ещё чего-нибудь. На прощанье мы расцеловались по-русски, и я, кутаясь от ветра в пуховый платок, привезённый из Трандгейма, вернулась в свою каюту дописывать это письмо. Даже толком не рассмотрела Архангельск. Но надеюсь, что сделаю это на обратном пути.

Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! Единственный друг мой! Завтра мы отплываем. Что с нами будет – никто не знает. Но я отчего-то верю, что ещё вернусь, что ухожу не в последний путь. Обо всём я буду писать Вам подробные письма. Вот только с отправкой трудновато. Дописав это письмо, я успею отправить его в Архангельске. Но в следующий раз я смогу переслать свою почту только в Хабарове. Что будет потом – неизвестно.

Сегодня слышала, как на палубе разговаривали двое матросов:

– …Я надеюсь, хотя бы монахиню мы с собой не повезём? А то это начинает напоминать Ноев ковчег…

– Да нет же! Мать Филофея нас покидает.

– И на том спасибо…

По всему вижу, что отнюдь не все рады моему участию в экспедиции. Так что меня ждёт двойная неизвестность. И как бы не пришлось мне преодолевать сопротивление недовольных.

Но вот и зовут к ужину. Идти я, конечно, боюсь, потому что сейчас все окончательно узнают, что я остаюсь в команде, а я узнаю, что команда об этом думает. Обнимаю Вас, мой дорогой и единственный друг Аполлинарий Матвеевич. Ждите меня!

Ваша О.»





* * *


Примерно через месяц пришли ещё два письма. Отправлены были оба из Хабарова одним днём, поэтому Аполлинарию Матвеевичу пришлось сначала вскрыть оба конверта, чтобы по дате, указанной рядом с подписью, понять, в какой последовательности письма должны быть прочитаны. Наконец во всём разобравшийся и удобно расположившийся за письменным столом Аполлинарий Матвеевич отложил одно письмо в сторону и принялся за чтение другого.

«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! – уже традиционно начинала Ольга. – Вот я и плыву к Северному полюсу. За это время я успела кое-что узнать о самом полюсе. Да и вообще мои представления о географии заметно расширились. Я с лёгкостью обращаюсь с картой, познакомилась с секстаном и хронометром, даже ветер обрёл для меня все свои имена. И отныне нет просто ветра, а есть зюйд-зюйд-ост или норд-вест. Мне ужасно интересно и приятно узнавать всё это. А ещё я теперь знаю всех, кто когда-либо предпринимал попытки покорить полюс. Когда-нибудь расскажу Вам о Нансене, герцоге Аббруцком или американце Фиале. Но с самым большим удовольствием я буду рассказывать о капитане Дубровине. Вот уж поистине бог северных морей! Не сомневаюсь, что полюс ему покорится. Хотя здесь, кажется, не все так думают.

Сейчас мы плывём на восток. Следующая наша остановка – становище Хабарово. Говорят, там можно отправить почту. Кстати, это будет последнее место, где можно отправить почту. После Хабарова начинается ужасное Карское море, название которого, как рассказывают, переводится с языка самоедов как “мешок со льдом”. Это оттого что море, действительно как мешок, набито льдом зимой и летом. Становищ мы уже не встретим и в следующий раз цивилизацию увидим только в Архангельске. То есть по завершении нашей экспедиции.

Пока же мы идём к Хабарову, я буду писать Вам о том, что со мной происходит. И может быть, отправлю даже несколько писем. Итак, на “Княгине Ольге” я – помощник. Я помогаю всем поддерживать порядок и вести учёт. Кроме кухни и аптечки мне доверили фотографировать и, скорее всего, доверят секстан, пока что я веду только запись определений. Я накрываю на стол и разливаю чай, ухаживаю за больными, если таковые случаются, и чиню одежду, когда бывает необходимость. Бывает – стою за штурвалом. Как выяснилось, помощник нужен всем и везде, так что я нарасхват. Все относятся ко мне уважительно, одни называют Ольгой Александровной, другие – барышней. Никто не сквернословит при мне, и непристойностей я тоже не слышала ни разу. В этом странном предприятии среди странных людей я чувствую, что исцеляюсь. Примерно с того времени, как заболел Сергей, я и сама была как будто больна. Только в монастыре мне стало немного легче. А вот сейчас мне кажется, что я окончательно выздоравливаю и думаю только о том, как-то встретит нас Карское море.

Никогда бы мне не пришло в голову, что стану – не матросом, конечно – но в любом случае, моряком. Впрочем, капитан Дубровин считает, что женщины вполне могут быть полезны флоту. Моим примером он решил подтвердить своё мнение. На днях, когда я хлопотала на кухне вокруг сушёных ягод – черники и вишни, – ко мне вдруг подскочил наш повар Иван Зуров, замахал руками и зашептал что-то вроде:

– Пойдёмте, барышня… да скорее же… это до вас касается…

Я оставила ягоды и поспешила за Зуровым. Он почти бежал впереди и всё время размахивал руками, чтобы я не отставала. Сначала я не понимала, что всё это значит. Как вдруг он остановился, и я увидела, что он привёл меня к капитанской каюте. Здесь он, зачем-то прижавшись к стене, приложил палец к губам. Наверное, вид мой выражал недоумение, потому что он попытался объяснить мне что-то жестами, всё время указывая на дверь капитанской каюты. Но я всё равно не понимала, что ему нужно. В каюте между тем шёл какой-то напряжённый разговор, и я невольно стала прислушиваться. Говорили двое: капитан и штурман.