Исход

– …Вы даёте мне слишком много советов и выражаете слишком много недовольства… – услышала я голос капитана Дубровина.

– Я, Георгий Георгиевич, имею полярный опыт несколько больше вашего, – отвечал ему штурман Бреев, – и лишь поэтому иногда позволяю себе высказывать некоторые соображения. Другими словами, я исхожу из того, что мой опыт может показаться и оказаться полезным как для всего экипажа, так и вообще для экспедиции…

– Но сейчас-то вы чего от меня хотите? – недовольно спросил капитан.

– Я всего лишь предлагаю высадить её в Хабарове. Признаюсь, я был крайне удивлён, когда узнал, что вы позволили ей плыть дальше…

Тут Зуров зашевелился и стал делать мне знаки – широкое лицо его пришло в движение, как будто кто-то дёргал за невидимые нити. И тут только я сообразила, что там, за дверью, речь идёт обо мне, а Зуров нарочно привёл меня сюда подслушивать.

– Я позволил ей плыть с нами, – продолжал тем временем капитан, – и вдруг высажу посреди тундры, неизвестно где и неизвестно с кем? И это вы называете “полезным советом”? Всю оставшуюся жизнь я буду терзаться о судьбе этой несчастной девушки. А если с ней и в самом деле что-то произойдёт, это именно я, благодаря вашему “совету” стану её… губителем…

– Из Хабарова она уедет с первой же почтой, и ничего с ней не произойдёт…

– Вы не можете этого знать, штурман! И потом, вам хорошо известны мои взгляды… Вы читали мою книгу… Чем не прекрасная возможность подтвердить теорию практикой?.. И потом… Вы же знаете, что рук действительно не хватает…

– Да, – раздражённо отвечал штурман, – мне известны ваши взгляды, и я отлично знаю вашу книгу. Более того, я ничего не имею против женщин и даже женщин на корабле – у меня нет предрассудков. Но плаванье плаванью рознь!.. Простите, что я говорю об очевидных вещах, но женщины… м-м-м… создания слишком хилые. И руки такого сорта могут принести больше хлопот, чем пользы… Тем, кто занят нелёгким трудом, хилые люди не способны принести ничего, кроме лишних хлопот, избежать этого можно только одним путём – не приближать к себе хилых людей… Простите ещё раз, что я вынужден…

Но тут с другой стороны коридора послышались голоса. Зуров опять замахал на меня руками и сам как-то на цыпочках помчался в сторону камбуза, так что я только поспевала за ним. Заскочив в камбуз и отдышавшись, я сказала Зурову:

– То, что мы сделали – это ужасно.

Он смотрел на меня, как будто я говорила по-китайски.

– Мы подслушивали, – объяснила я, – и это ужасно.

– Но они собираются списать вас на берег! – воскликнул Зуров.

И добавил страшным шёпотом:

– В тундру!..

– Даже если бы они собирались сбросить меня за борт, подслушивать было бы мерзко, – заявила я Зурову и немного залюбовалась собой. В то же время я чуть не расхохоталась, глядя на Зурова. Теперь у него был такой вид, словно я на его глазах переплыла море туда и обратно. По-моему, он человек неплохой, во всяком случае, совершенно безвредный, хотя и любопытный сверх всякой меры. Когда я в камбузе, он пытается выспросить у меня, кто я и почему решила плыть на полюс. Я уже опасаюсь откровенничать, но всё-таки кое-что о себе рассказала. Например, историю моего крещения и последующего изгнания из дома. А поскольку Зуров не просто верующий, но даже и набожный, моя история произвела на него сильнейшее впечатление. Несколько раз он просил рассказать об “Иоанне Дамаскине”, а узнав, что книгу я всегда вожу с собой и что поэтому сейчас она на “Княгине Ольге”, выразил желание всенепременно прочесть эту поэму. На судне есть небольшая библиотека, и мы договорились, что если Зуров не найдёт книгу там, то возьмёт почитать у меня. Он как-то особенно проникся ко мне, узнав о моём крещении и последующем за крещением изгнании. “Как в Писании…” – несколько раз мечтательно повторил он.

Как-то мы разговорились, и я спросила, как он попал на “Княгиню Ольгу”. Оказалось, что Зуров – крестьянин Тамбовской губернии. Вот это да! Я даже улыбнулась: выходит, я больше имею отношения к морю, чем он. Но Зуров объяснил:

– Я ведь, Ольга Александровна, с детства в людях живу… всего повидал… А как начал наш капитан команду собирать – я в то время в Питере в ресторане “Дюссо” служил, в поварах – ну, думаю, отчего бы и не попробовать этого самого моря, не всё ж на него с берега глядеть… Вот, и коком стал! А что?.. Ничего!..

В другой раз, наверное, из озорства, я спросила у него, что он, как представитель народа, думает о грядущей революции. Но он отнёсся к моему вопросу очень серьёзно.

– Не дай Бог, не дай Бог… – покачал он головой. – Ведь мужик – что? Мужик дикий и обиженный… А и то, и другое – на господской совести. Только вот господам этого не втолкуешь… Мужику много ли нужно? Одно – чтобы земля была общей и распределённой по совести. А господа – известно – за собственность – вот и столкнутся лбами в злобе и непонимании… Не дай, Бог…

Его серьёзность и обстоятельность несколько удивили меня, и я оставила этот разговор. На корабле, впрочем, все знают о его дотошности и любознательности, оборачивающейся порой наклонностью прислушиваться к чужим разговорам. Но кажется, на это смотрят сквозь пальцы, поскольку никаких особенных секретов на “Княгине Ольге” нет. К тому же все ценят Зурова за его супы и бифштексы. То, что он позвал меня к двери капитанской каюты, говорит об особенном его расположении ко мне и о том, что он хотел быть мне полезным. Я, конечно, ценю это, но всё же мне не хотелось бы перенимать его дурные привычки.

Признаться, в тот раз я и в самом деле увлеклась и не сразу подумала о том, что мы подслушиваем чужой разговор, да ещё под дверью. Просто тогда мне вспомнился Харьков, то самое время, когда я ещё до знакомства с Вами, скиталась из дома в дом. С одной стороны, меня жалели. С другой – от меня старались избавиться. И я чувствовала себя мешком или корзиной, набитой старыми вещами, выбросить которые жалко, но и применения которым найти невозможно.

Прислушавшись к себе, я вдруг обнаружила, что ничего не боюсь. Конечно, мне бы не хотелось оставаться в Хабарове, после чего ехать с почтой неизвестно куда. Но, видимо, после всего, что со мной было, я не боюсь даже Хабарова и тундры. Поняв это, я развеселилась. Даже штурман не вызвал моей досады или обиды. Хотя, признаюсь честно, это самый непостижимый человек для меня на “Княгине Ольге”. Оказывается, штурман Бреев был решительно против моего дальнейшего плавания и крайне удивился, узнав, что капитан позволил мне остаться.

Штурман почему-то действует на меня гипнотически. Если капитан, по-моему, просто прекрасен и гармоничен, то штурман – это сверхчеловек, какой-то сгусток энергии и воли. В его присутствии я деревенею, потом столбенею, а потом теряю дар речи. Это не очень высокий, широкоплечий человек. Ходит он и стоит, широко расставляя ноги, руки всегда держит в карманах брюк. В кают-компании он весел, много смеётся и шутит. Но на палубе или в рубке это настоящий демон. Взгляд у него тяжелеет, а сам он делается каким-то беспощадным. Конечно, может, я вижу то, чего нет. Но именно так я вижу.

Теперь мне остаётся дождаться Хабарова, чтобы узнать, как именно решится моя судьба. Поплыву ли я на Северный полюс, который уже снится мне во сне то каким-то райским садом, то ярмаркой, то тёмной комнатой; или мне уготовано очередное изгнание и скитания по безлюдной тундре. Кто знает, быть может, я для того и родилась, чтобы скитаться. У каждого ведь своя судьба.

Я не спрашиваю, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, каково поживаете и здоровы ли Вы – ведь ответить Вы всё равно мне не сможете. Я только льщу себя надеждой, что Вы в добром здравии, не в обиде на меня и не бросаете мои письма нераспечатанными в камин, стерегомый белыми собаками. А ещё я верю, что Вы ждёте и дождётесь меня, и мы ещё непременно свидимся с Вами. Обнимаю Вас.

Ваша О.»





* * *


«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! – начиналось второе письмо. – Буду краткой. Поскольку нужно успеть написать и отнести письма на почту – мы бросили якорь в Хабарове. Утром я уже побывала на берегу. Через два часа нашу команду ждут к обеду на телеграфной станции, что в нескольких верстах к востоку от Хабарова. Когда я закончу писать, то, захватив с собой два письма, вернусь на берег. Письма оставлю на телеграфной станции, куда с командой поеду на приём. После чего мы вернёмся на “Княгиню Ольгу” и ночью снимемся с якоря. Я, кажется, остаюсь на судне и плыву вместе со всеми. Во всяком случае, мне никто ничего не говорил об отъезде, и приказа собирать вещи не поступало. Тем не менее я говорю “кажется”, поскольку не раз уже видела, как в самую последнюю минуту всё может измениться. Если меня всё-таки принудят сойти на берег, я немедленно напишу Вам письмо. Если же мне суждено плыть дальше, я не смогу написать, и Вы всё поймёте по моему молчанию. Штурману Брееву очень бы хотелось избавиться от меня. Зуров сказал, что слышал об этом и раньше. Есть, оказывается, какая-то примета, что женщина на корабле приносит несчастья (просто удивительно, как женщины им мешают! Наверное, несчастья женщины не приносят только в доме Максимовича). Но капитан считает это предрассудками. Штурман тоже уверяет, что предрассудкам не верит. Однако, по его мнению, примета становится приметой и начинает казаться чушью, когда теряет первоначально здравый смысл. Зуров слышал от штурмана, что море требует физической силы и выносливости, то есть именно того, чем женщины не обладают, а потому становятся обузой. Там, где мужчине приходится выживать, балансируя на грани своих сил и возможностей, женщина только мешает, превращаясь в камень на шее. Вот почему женщин не было в море – дело именно в этом, а не в какой-то мистике. Но когда люди забывают здравый смысл, они любят валить всё на мистику. Штурман ненавидит мистику, это вообще не человек, а какой-то аппарат, настроенный на волну здравого смысла. Кстати, на днях он долго рассказывал о радио и сокрушался, что Россия, как всегда, отстаёт и не имеет такого полезного прибора на кораблях.

Если то, что сказал мне Зуров, правда, это может означать только одно: в скором времени штурман настроит против меня всю команду. И в случае неудачи меня попросту выбросят за борт в ледяную воду. По теории штурмана о женской хилости, я пробарахтаюсь там не больше минуты. Ужасный человек! Он считает себя самым опытным из всей команды, лучше всех знающим Север. По этой причине он позволяет себе высказывать всё, что сочтёт нужным. Даже давать советы капитану. Мне кажется, он вмешивается во всё, ему огромных усилий стоит подчиняться и выполнять приказы. Например, он уже сто раз повторил, что вышли мы из Архангельска слишком поздно, что льды уже поджидают нас на выходе из Югорского Шара и что наш круиз вокруг Скандинавии был не чем иным, как блажной затеей, потому что экспедиция потеряла драгоценное время. О его выступлении против моего присутствия на борту я уже довольно писала. Кажется, он не очень-то доволен капитаном. Насколько мне известно, капитан уважает Бреева как опытного северного моряка, он сам лично пригласил его на “Княгиню Ольгу”. Но порой я думаю, что капитан просто не выдержит этого напора. И неизвестно, куда заведут их отношения.

Но при всех своих недостатках штурман отличный рассказчик. Вчера за ужином он рассказывал нам о Хабарове, которое мы ещё только собирались увидеть. Сам штурман уже не раз бывал в Хабарове.

– Вот увидите, – говорил он под общий смех, – завтра на берегу первым же делом нас встретит священник отец Мина, который предложит посмотреть на великолепный колодец с родниковой водой, выкопанный им своими руками, а ещё на собственноручно построенную башню. Вы пойдёте с отцом Миной, и он приведёт вас к своему дому, рядом с которым вы и найдёте знаменитый колодец, то бишь ямку с мутноватой водой, и диковинное сооружение, похожее на составленные вместе стремянки. Имейте в виду, что ямка – и есть “великолепный колодец”, а стремянки – та самая знаменитая башня, непонятно зачем понадобившаяся и зачем используемая. Но самое интересное, что и колодец, и башню, как творение собственных рук, мне показывали в разное время два разных священника, сменявшие друг друга – до отца Мины там служил отец Нифонт, а ещё раньше – отец Климент. И оба уверяли, что колодец и башня – их рук дело. Ну, впрочем, нельзя исключать, что каждый приложил, так сказать, руки к сим творениям, каждый мог бросить лопату-другую и приколотить свою доску… Помню, когда я услышал от отца Нифонта про великолепный колодец и башню, о которых уже слышал от отца Климента, то подумал, что схожу с ума… Но когда воочию увидел эти сооружения, понял, что сумасшедший – не я. Оказалось, что это те же самые колодец и башня. Тогда я решил, что передо мной сумасшедший священник, хотя ни в одном другом вопросе он не выказал признаков безумия. Я уже забыл об этом странном происшествии, как вдруг вернувшийся из плавания штурман Коровин рассказал о колодце и башне, показанных местным священником отцом Миной. То есть, заметьте, это был уже третий священник. Мы посмеялись тогда и заключили, что здесь одно из двух: либо они всё-таки сходят с ума от полярной ночи, белизны и оторванности от мира, либо это другая болезнь, которой болеют именно в Хабарове…

Всё это штурман рассказывал вчера. Мне ужасно жаль стало этих добрых священников, оказавшихся в такой глуши. Но что бы Вы думали?.. Сегодня утром на берегу нас встретил священник – отец Мина. Благословив нас, он предложил осмотреть… колодец с родниковой водой, выкопанной им своими руками, и выстроенную им же башню. Видели бы Вы, как вся команда давилась от смеха, не желая обидеть добрейшего и несчастного батюшку. А несчастный, я думаю, он потому, что оказался в неимоверной глуши. Я даже не представляла себе, что существуют на свете такие глухие места. Во-первых, здесь всё пропитано холодом. Если на юге природу можно назвать смеющейся или хотя бы улыбающейся, то здесь она насупленная, она всё время хмурится. Серое море, от которого тянет холодом за версту, холодные невысокие скалы. Вдоль моря – полоса крупной и совершенно плоской серой гальки. В тундре вокруг – ни одного деревца, всё болото да кочки-кулижки. Видела я грибы подберёзовики, так эти грибы выше самих берёз, под которыми они вырастают, в несколько раз. От берёзы здесь – одни ветви, да и те стелются по земле и похожи на расползающихся змей. Правда, много весьма пахучих цветов. Но больше всего цветов, похожих на мокрый пух. Видела и ела ягоду морошку. По виду вроде малины или ежевики, только косточки крупнее. А по цвету – рыжая, вроде грибов лисичек. И вот эти рыжие бусины рассыпаны по всей тундре. Знай ходи и собирай! По вкусу же эта ягода и вовсе ни на что не похожа. Много здесь и брусники, совершенно такой, как продаётся в Петербурге.

А ещё отовсюду с земли доносится писк. Я никак не могла взять в толк, кто это так громко пищит, пока отец Мина не разъяснил мне, что пищит лемминг – тундровая мышь. Но кажется, эта мышь – вовсе не мышь. Во всяком случае, лемминг гораздо крупнее серой мыши, не имеет длинного хвоста, толст, мех у него рыжеватый.


Если снизу не умолкает лемминговый писк, то сверху неумолчно кричат чайки. Так я думала поначалу, но потом выяснилось, что кроме чаек здесь довольно много разных птиц. Вот, например, нырки, бакланы, гуси, кулики, гаги… Это только то, что запомнила. Земля здесь по-своему красивая, но всё же неприветливая, и жить тут непросто. Особенно, если привык к городскому шуму, не говоря уже о разных удобствах. Так что неудивительно, что попавшие сюда батюшки начинают заговариваться, рассказывая разный вздор о колодцах и башнях.

Село или становище просто малюсенькое, причём половина жителей – самоеды. Зимой здесь человеку совершенно некуда пойти и нечего делать. Мне кажется, я бы тоже сошла тут с ума и начала бы рассказывать проплывающим морякам, что я – мадам де Сталь и живу на острове Святой Елены.

Простите меня, любезный мой Аполлинарий Матвеевич, я должна отвлечься от этих мыслей, к тому же мне необходимо начинать подготовку к приёму на телеграфной станции. Иначе я опоздаю на шлюпку. Обнимаю Вас, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Следующее моё письмо придёт либо очень скоро, либо очень нескоро.

Ваша О.»





* * *


И действительно, письма прекратились. Зато посыпались газетные заголовки, потому что – как вдруг обнаружилось – каждая мало-мальски уважающая себя газетёнка считала теперь своим долгом писать или хотя бы упоминать об экспедиции капитана Дубровина. И вот, в то самое время, когда письма от Ольги перестали приходить, вернее, после того, как пришло последнее послание из Хабарова, одна из газет объявила: «Пропала экспедиция капитана Дубровина». Казалось, что остальная пресса вздохнула поглубже, а потом разом выдохнула: «“Княгиня Ольга” затёрта льдами…», «Капитан Дубровин плохо снарядил экспедицию…», «Русский флаг не взовьётся над полюсом…»

Но постепенно интерес к экспедиции стал затихать. О ней вспоминали всё реже, а сообщения становились всё короче. Пока, спустя примерно два года, не прогремел очередной заголовок: «“Княгиня Ольга” в Архангельске…» И газеты снова наперебой затараторили. Но взявшемуся было читать газетные статьи Аполлинарию Матвеевичу вдруг легла на стол целая пачка писем от Ольги. Он отложил газеты и с улыбкой взялся за письма, отправленные, как и в прошлый раз, одним днём, на сей раз из Архангельска. Вооружившись кабинетным серебряным ножом, увенчанным головой льва, он снова распаковал все конверты, разложил послания от Ольги по датам и погрузился в чтение. Стоит, пожалуй, отметить, что в это время нос его украшало новёхонькое пенсне, чего раньше никогда не случалось с Аполлинарием Матвеевичем.

«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, – прочёл он, – я в Карском море. Об этом море я столько наслышана, что увидеть его казалось мне более волнующим, чем увидеть Стокгольм или Копенгаген. Не знаю, чего я ждала. Наверное, чего-то необыкновенного. Впрочем, оно действительно необыкновенное. Взять хотя бы моржей, которые встретили нас на выходе из Югорского Шара. Была на палубе, когда штурман вдруг закричал: “Амдерма!.. Амдерма!..” и показал рукой в сторону берега, который шевелился моржовыми телами. Оказалось, что “амдерма” на языке самоедов – моржовое лежбище. Штурман и в самом деле знает местный язык и при мне в Хабарове говорил с самоедами. Удивительный человек наш штурман.

Мы хотели покинуть Хабарово ночью. Но на телеграфной станции нам закатили невероятный пир. Команда, почти в полном составе, на судно явилась пьяной. Разумеется, кроме меня. В Хабарове мы пополнили запас продовольствия, нагрузившись оленятиной и пресной водой. Рано утром с восходом солнца мы наконец-то выдвинулись на восток и вскоре увидели тех самых моржей, которых штурман назвал “амдермой”.

Собственно, моржи, как тюлени и медведи, интересуют экспедицию с точки зрения трофеев. Наша задача – достичь полюса, исследовав попутно арктические воды и берега. Охота должна оправдать часть затрат на экспедицию – шкуры этих животных, оказывается, очень ценятся. Штурман всю дорогу не уставал повторять, что мы слишком затянули с выходом в Карское море, что льды здесь скоро станут непроходимыми. Не в первый раз он оказывается прав. Льды, точно поджидая, ринулись нам навстречу, как только мы прошли Югорский Шар. До сих пор нам удавалось льды обходить, но штурман, простаивающий подолгу с биноклем на палубе, мрачен и уверяет, что это ненадолго, что Новой Земли мы не достигнем и застрянем крепко. Уж не знаю, что особенного он там видит, но говорит уверенно и мрачнеет день ото дня.

Пока всё спокойно. Я занимаюсь, главным образом, провизией и аптечкой, под которую мне отвели отдельную каюту – свободных помещений на шхуне предостаточно. Питаемся мы отменно, потому что Зуров, несмотря ни на что, знает своё дело, да и запасы у нас богатые. А мне это известно наверняка, потому что как раз сейчас я занимаюсь тем, что составляю список имеющейся продукции. У нас в избытке всего, даже сушёных ягод, не говоря уже о шоколаде, сухарях, концентрированном молоке, сухих супах Скорикова. Все в один голос говорят, что нам можно не бояться ни льдов, ни зимовки. У шхуны тройная дубовая обшивка, а подводная часть обшита листовой медью. Конечно, я понятия не имею, что всё это значит, но звучит внушительно. К тому же все вокруг уверяют, что это существенно. Но главное, как рассказывал капитан, корабль отлично приспособлен к давлению льда, который скорее вытолкнет судно на поверхность, чем раздавит его корпус. Так что никто не переживает ни из-за льда, ни из-за зимовки. Днём у всех полно дел. Вечерами за чаем у всех благодушное настроение, все шутят, играют в домино. Карты у нас под запретом.

А рядом потрескивают дрова в камине, пыхтит самовар, а керосиновые лампы ярко освещают наш салон. До чего хорошо! В салоне мы собираемся вшестером – два гарпунёра, капитан, штурман, боцман и я. Ко мне все привыкли, и никто, даже штурман, не выказывает недовольства моим присутствием. Граммофон наш играет неустанно, пластинок немного, но пока надоесть они не успели. Чаще всего слушаем “Ночные цветы” и “Крики чайки белоснежной”. Много говорим о планах, особенно о предстоящей зимовке. Капитан рассчитывает зимовать не посреди Карского моря, вмёрзнув в льдину, а где-то у побережья Новой Земли. Чтобы в любой момент можно было пополнить запасы охотой или у самоедов, а если получится – и передавать с ними почту. Они всюду бывают на своих оленьих упряжках – и в Хабарове, и на Новой Земле, и на Диксоне. У самоедов, говорят, можно раздобыть даже и топливо – они промышляют сбором плавника. Из всей команды, кажется, один штурман недоверчиво относится к этому плану. Но и он выражает своё недоверие только днём на палубе, за чаем он весел и остроумен. Я же исполняю здесь роль хозяйки. Штурман всё время подшучивает надо мной. Я к этому уже привыкла. Но всё равно каждый раз смущаюсь. Когда ему нужно чаю или добавки, он смотрит на меня насмешливо и говорит что-то вроде:

– Раз уж вы, Ольга Александровна, увязались за нами, то, по крайности, подлейте мне чаю…

Тут все с улыбками поворачиваются ко мне, а я, чувствуя, что краснею, бросаюсь к самовару. Но заметив, как я краснею, все начинают смеяться и просить друг у друга принести воды, чтобы “залить этот пожар”. Повторяется это из раза в раз, а всё никак не могу привыкнуть!

После чая расходимся. Моя каюта, оставшаяся в наследство от Филофеи, стала мне родным домом – за последнее время это самая удобная и уютная моя комната. В каюте у меня тепло – на шхуне везде тепло, тут отличная система отопления. У меня есть ковёр и даже кожаное кресло, стол у меня из красного дерева, впрочем, как и вся мебель на “Княгине Ольге”. Мне здешняя обстановка кажется просто роскошной. И вот в таких-то условиях я побывала в Скандинавии, а теперь плыву в загадочном Карском море. В таких условиях я буду зимовать среди белых полей, чтобы летом отправиться к полюсу. Не правда ли, похоже на сказку?

Предстоящей зимовки я нисколько не боюсь, пусть даже ещё неизвестно точно, где именно мы будем зимовать. Капитан мечтает о Маточкином Шаре, но штурман только ухмыляется в ответ. Как-то намедни, когда я вышла на палубу, капитан говорил о Новой Земле и о том, чем стоит заняться на зимовке. Тогда штурман не утерпел и сказал:

– И не мечтайте, капитан. До Маточкина Шара мы не дойдём. Скорее всего, зимовать придётся у берегов Ямала. И дай Бог, чтобы нас не утянуло на север. Я уже говорил и скажу ещё раз: надо рассчитывать на две зимовки. Это не обязательно, но очень вероятно.

– Почему вы так настаиваете на этом? – спросил капитан.

– Потому что я хорошо знаю Север. Да и не мне вам рассказывать, капитан! Вспомните “Ермака”! Три раза он пытался пройти Карское море и все три раза возвращался назад. Пока, наконец, в четвёртый раз не был раздавлен у берегов Ямала. Конечно, “Княгиня Ольга” не “Ермак”, и вряд ли нас раздавит… Но уйти далеко мы не сможем. Попомните моё слово: к октябрю мы будем сидеть во льдах, как муха в янтаре.

Капитан промолчал и только поджал губы – верный признак недовольства. Он страшно не любит, когда говорят о недостаточной подготовке экспедиции и о том, что он не понимает, во что ввязался. Этого он наслушался на берегу, в Петербурге. Я вижу, что недоверчивость и всезнайство штурмана раздражают капитана. И это очень плохо, потому что уйти со шхуны невозможно, и мы обречены терпеть друг друга ещё довольно долгое время. Но если капитан со штурманом разругаются – это будет ужасно.

Кроме взаимного раздражения капитана и штурмана, есть ещё, например, погода – самая ненастная, с туманом и дождём. А ещё существует тот самый лёд, которого все так боятся и который уже показался. Сначала льдины были довольно редкими, а море напоминало суп с клёцками. Но очень скоро лёд стал сгущаться. Штурман подолгу любуется на него из “вороньего гнезда”, а то и прямо с палубы в бинокль. И вид его в такие минуты не внушает ничего доброго. Сегодня, увидев меня на палубе, он сказал:

– Готовьтесь к зимовке, барышня.

И хоть я всегда знала, что нам предстоит зимовать у Маточкина Шара или где-то у берегов Новой Земли, мне почему-то стало не по себе. Штурман как будто вложил в свои слова особенный смысл.

А вчера из-за льдов шхуна прямо-таки пустилась в пляс. По курсу на NW мы видели густой лёд. Пришлось взять на O, чтобы выйти на чистую воду, а для разгона несколько раз давали задний ход. Какое-то время шли на O, но тут опять показался лёд. Пришлось лечь на SW, а там и на W. Ночью встали на якорь, а сегодня опять легли на O, потому что со всех сторон наступает лёд. Так что мы не плывём, а крутимся на месте в тумане, под дождём и мелким – пока ещё – снегом. Лёд наступает и понемногу окружает со всех сторон, так что я, кажется, начинаю понимать, о чём говорил штурман.

Но в кают-компании, где светло и тепло, где уютно потрескивает камин, а граммофон поёт о душистых цветах, не хочется думать о зимовке. Даже несмотря на то, что у нас теперь только и разговору, что о льдах. Сегодня за ужином штурман в сотый раз повторил, что из бочки виден сплошной, непроходимый для нас лёд. Капитан принял решение, что ночью мы опять встанем на якорь, подождём перемены ветра, который, возможно, разгонит лёд. Но штурман уверяет, что это ничего не даст и далеко мы уже не продвинемся. Мы с гарпунёрами помалкиваем, но, по-моему, никому не нравится, что штурман ведёт себя как неудержимый пророк, у которого в замёрзших устах “жало мудрыя змеи”. Даже если мы вышли из Архангельска позже, чем следовало, сейчас этого уже не поправить.

Прежде чем идти в свою каюту, я вышла на палубу. Ветер и в самом деле переменился. Вместо SSW задул NW. А это именно то, на что надеялся капитан. К утру, возможно, лёд будет разжиден, и мы двинемся вперёд. Посмотрим, что скажет на это штурман.

Я буду писать Вам и дальше, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Сначала я хотела написать одно большое письмо. Но потом поняла, что это глупая затея – ведь получится не письмо, а рукописная книга, которую потом я не смогу отправить Вам почтой. Во всяком случае, это будет сложнее чем с письмами. У меня не очень большой запас конвертов, поэтому я буду писать с таким расчётом, чтобы каждое моё письмо оказалось в отдельном конверте. При первой же возможности я постараюсь отправить все письма. Единственная загвоздка в том, что я понятия не имею, когда выдастся такая возможность.

Кланяюсь Вам и шлю самые добрые пожелания с Карского моря.

Ваша О.»





* * *


«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, – писала Ольга в следующем письме. – Уже октябрь. Месяц мы болтаемся в Карском море, и до сих пор будущее наше неопределённо. Мы движемся не в нужном нам направлении, а по чистой воде. Другими словами, где нет сплошного льда, туда мы и плывём. Но поскольку лёд перемещается довольно быстро, то образуя полыньи и коридоры, то сплошь их затягивая, мы мечемся, как загнанный зверь. Такое впечатление, что море забавляется нами, заманивая в какие-то ловушки, а потом пускаясь в погоню. Несколько раз мы ломали и ремонтировали румпель. Но морю как будто только этого и надо. А сколько раз мы пробивались через шугу по освободившемуся каналу вперёд, потом давали задний ход, потом бросались от надвигающегося льда вправо, но тут нас разворачивало вокруг своей оси, и мы устремлялись в обратном направлении.

Право слово, теперь я понимаю, почему все так боятся Карского моря – даже не потому что оно набито льдом, словно мешок. Вовсе нет. Это море кажется живым существом. Впрочем, таким же казался мне и родной Азов. Но то было существо ласковое и совсем не опасное. Карское море – чудовище. Коварное и безжалостное чудовище. Как кошка с мышью, оно играет с “Княгиней Ольгой”, перекатывая шхуну в своих громадных лапах и гоняя её из угла в угол. Но, наигравшись, кошка съедает свою добычу. Так же поступит с нами и Карское море. Летом это чудовище недолго спит. Но уже в августе оно пробуждается и принимается искать добычу. Штурман прав: мы пропустили момент спячки и угодили в самые лапы к этому зверю, который, наигравшись, сожрёт нас как несмышлёных кутят. От этих мыслей делается неуютно, и я почти с ненавистью смотрю на эту серо-солёную бездну под ногами.

Все суетятся и страшно устают. У меня нашлось новое дело – учусь пользоваться секстаном. Наш капитан – большой сторонник просвещения. Время от времени для всей команды в салоне устраиваются лекции, где капитан и штурман по очереди рассказывают об истории мореплавания, о географии и различных приборах, имеющихся на судне. В этом смысле они оказались похожи со штурманом, который тоже любит, чтобы все и всегда чему-нибудь учились. Свободное время, говорит он, нужно использовать с толком – для саморазвития. Боюсь, однако, его не все понимают. Капитан предложил команде учиться обращению с приборами. Прежде всего, с секстаном. И опять, как это ни странно для меня, штурман полностью с ним согласен. Несогласной оказалась только команда. Гарпунёр Немтинов выразил даже недовольство этим предложением. Он вообще человек угрюмый и производит впечатление буки. Мне кажется, он пребывает в постоянном напряжении, опасаясь, что кто-нибудь его непременно обидит. Поскольку он любит песню “Ах, зачем эта ночь…” и время от времени наигрывает её на гитаре, то я вообразила, что его всегдашнее недовольство связано с личной драмой. И кто знает, быть может, его невеста тоже пошла под венец с постылым, отчего он и стал таким неприветливым. Второй гарпунёр – Музалевский – полная ему противоположность. По-моему, улыбка с его лица просто не сходит. А разговаривает он не иначе как полушутя. Секстан он назвал “отличной штуковиной”, заглянул в телескоп, постучал легонько по стрелке и объявил, что уже стар для такой сложной техники – руки-де трясутся и, не дай Бог, секстан из рук выпадет. Можете ли Вы представить себе гарпунёра с трясущимися руками? Поскольку все отлично знают, что рука-то у него железная, то получилось, конечно, забавно.