Исход

– Да чему уж тут радоваться, Татьянушка… Вот, – кивнул он на письмо, – на тоску жалуется.

– Ах ты, бедная! – покачала головой Татьяна. – Ехала бы к нам – не дали бы затосковать…

– Да это она два года назад…

– Батюшки! – воскликнула Татьяна. – Неужто второй год тоскует?.. Что же это?..

– Ну да… – согласился Аполлинарий Матвеевич. – Да ты ступай, Татьянушка, ступай… Благодарствуй…

– Ах ты, скажи, пожалуйста… – забормотала удалявшаяся Татьяна.

А Искрицкий тем временем уже держал в правой руке напёрсток с кофеем, а в левой – новое письмо, ещё тоньше предыдущего, в котором Ольга после привычного своего обращения писала: «…Вот и осень пришла. А у нас всё по-прежнему – мы дрейфуем на своей льдине на север и готовимся к новой зимовке. Летом у нас появилась было надежда освободиться от ледового плена, и каждый старался сделать всё, что от него зависит, чтобы приблизить час свободы.

Лёд, хоть и подтаял к июлю, но ещё цепко держал “Княгиню Ольгу”. Вместо того, чтобы очутиться в воде, шхуна, напротив, приподнялась на несколько вершков.

По настоянию штурмана, решили производить взрывы, чем и занимались почти весь июль. Увы, но результата нет никакого. Все эти мины и весь этот порох для нашего льда – всё равно что комариные укусы для белых медведей – никаких повреждений. Слава Богу, не повредили саму шхуну, чего я лично опасалась более всего другого.

Наконец-то все, включая штурмана, признали, что взрывы бесполезны. И это чуть ли не первый случай, когда наш самоуверенный штурман оказался не прав. Пока он и матросы возились с порохом, я слышала, как капитан говорил Музалевскому:

– С самого начала я был уверен в бесполезности этого предприятия… Взорвать эту ледяную глыбу просто немыслимо! Но Виталий Валерьянович…

– Вы – командир, всё одно решать вам, – отвечал Музалевский.

– Штурман убедил всех, как он это умеет, что взрывы необходимы, что это самый верный способ вырваться на чистую воду. Вообразите, что было бы, не согласись я на эти взрывы. Да на мне было бы клеймо. И если мы не вырвемся, команда будет уверена, что дело во мне. И что, разреши я эти взрывы, всё было бы иначе. Теперь же все знают, что мы испробовали все средства…

Между тем судно вовсю готовили к отплытию: откачивали воду, кое-где законопатили, чинили такелаж… Потом принялись откалывать лёд у борта. Работали все как проклятые, как каторжные. Но работа наша почти не продвигалась. Как же я ненавижу лёд! Если когда-нибудь мы выберемся отсюда, я сохраню память о нём на всю жизнь. С ломом в руках я почти всё лето стучала по льду, пытаясь пробить его насквозь. Наконец Пеньевскому удалось сделать сквозное отверстие. На другой же день туда опустили пилу и принялись пилить. Лёд – это наш враг. В сраженьях с ним мы обессилили и отупели. Но до сих пор победить его не смогли. Не так-то легко оказалось сбросить ледовое иго.

Пилили до конца лета. Вернее, пока позволяла погода. Когда начались морозы, пилить прекратили. Всё оказалось без толку. Только пилу несколько раз ломали. Здешний лёд оказался похож на камень – ни распилить, ни взорвать его невозможно. Словом, на чистую воду нам не выйти, а зимовать снова придётся на льдине. А это значит, что прогулка на полюс отменяется. Пусть даже так, но дрова и керосин к концу августа закончились. Собираем все щепки и доски, на которые прежде не обращали внимания. Но сейчас каждая деревяшка для нас – на вес золота. Но как мы сможем перезимовать без топлива – ума не приложу. Зимой наш градусник, рассчитанный на – 35° R, не справлялся со своей задачей и большую часть времени был бесполезной игрушкой, потому что его рисок положительно не хватало для определения температуры воздуха. Днём ещё можно кое-как существовать при такой температуре, но как можно спать, я ума не приложу. Капитан сказал, что будем топить до последней щепки. А это значит, что в печь пойдут переборки, обшивка, мебель и кто знает, что или кто ещё. К счастью, у нас довольно провизии, в связи с чем Музалевский всех утешил, что греться и топить будем изнутри. В ответ Зуров сказал, что будь мы в Архангельске, то по запасам мяса можно было бы открыть лавку. При этом Балякин вызвался стоять за прилавком и даже показал нам, как именно будет это делать.

– А вот медвежатина! – закричал он. – Эй, тётка! За звонкий голосок продам тюленя кусок!.. Эй, налетай! Белую медвежатину покупай!..

Но Балякину тут же было велено сменять медвежатину и тюленятину на дрова. Музалевский сказал:

– Ты уж лучше так кричи: “А вот свежий тюлень! Взамен дрова вези, кому не лень!”

Все стали предлагать свои варианты. Вмешался даже неразговорчивый боцман и предложил Балякину свою закличку:

– Ты, Вася, – сказал он, – предложи медведя жирный кусок сменять на дровишек сухих возок…

И все нашли, что так было бы гораздо лучше. Правда, толку от этих криков никакого. Ещё меньше, чем от визгов под северным сиянием.

Из-за отопления кое-кто из команды переезжает на новые квартиры. Теперь отапливаться будет ещё меньше помещений. В основном все ютятся вокруг камбуза. Мою каюту решено пока топить. Правда, температура там не такая высокая, как была прежде, но лучше я буду ночевать одна в холодной каюте, чем вместе со всей командой в тепле. Капитан нарочно вызвал меня к себе и сказал:

– Ольга Александровна, поймите меня правильно, прошу вас. Настанет момент, когда отапливать вашу каюту будет нечем. Все мы, скорее всего, постепенно переберёмся в помещение рядом с камбузом. Придётся и вам перебраться, чтобы не замёрзнуть. Я говорю это затем, чтобы вы были готовы. И чтобы всё правильно поняли, когда придётся переезжать.

Я поблагодарила и пообещала обо всём как следует подумать. Но для себя решила, что ни за что не буду переезжать и уж лучше замёрзну. Хотя возле камбуза не в пример теплее, чем у меня в каюте.

Пока все жилые помещения решено утеплить толем, войлоком и досками. Совершенно непонятно, зачем набивать доски, если их очень скоро придётся отдирать для топки. Одновременно занялись переделкой плиты. Вернее, трубами, которые должны пройти через каюты. К счастью, и через мою тоже.

А между тем постепенно холодает, и к концу августа установилась холодная погода. Я ощущаю это не только на улице, где ночью температура опускается до – 10° R, но и в каюте, где теперь уже не так уютно, как было в начале плавания.

Света тоже теперь нет, раз нет керосина. И теперь нас ждёт медвежий жир. Днём пока ещё светло. Но вскоре солнце опять сломается, и сколько же тогда понадобится медведей, чтобы осветить наш скудный быт?.. Боюсь, мы истребим тут всё зверьё на свои коптилки.

Наших собак мы почти не привязываем. Они освоились и даже, кажется, одичали. Бывает, уходят на несколько дней, потом возвращаются, гоняют по льду медведей, а то и вступают с ними в драки. Так что недавно нам с фельдшером пришлось зашивать одну из собак, подранную медведем. Зато теперь я, можно сказать, умею зашивать собак. И если вернусь когда-нибудь на большую землю, то смогу заняться этим благородным делом.

На этой неудачной шутке я и заканчивая письмо, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Я часто думаю, что не будь Вас, мне некому было бы писать эти письма. А самые несчастные люди – это, наверное, те, кому и письма послать некуда.

Обнимаю Вас.

Ваша О.»





* * *


Отложив письмо, Аполлинарий Матвеевич выпил ещё кофею и снова погрузился в чтение, не преминув при этом удивиться изменившемуся почерку Ольги: письмо было написано размашисто, неровно, тут и там с кляксами. «…Мы прокляты, – писала Ольга. – Мы определённо прокляты. Всё началось с того самого первого медведя – я отлично это помню. Боже, как всё было хорошо до той поры! Но вдруг этот медведь, и всё стало рассыпаться. Сначала все заболели, а хуже всех – капитан. Как это символично! Ведь капитан – это голова экспедиции. И вдруг эту голову поражает какая-то неведомая болезнь. Целых полгода он был сам не свой. Он бредил, покрылся пролежнями, не мог вставать и стал похож на мощи. До сих пор он не набрал нормального веса, быстро устаёт и раздражается по пустякам. Все, кто заболел тогда, стали немного ненормальными. Возможно, одна болезнь вызвала другую – нервную.

В сентябре, когда мы, заваленные шкурами, стали шить всей командой пимы, выяснилось, что, несмотря на избыток шкур, свежего мяса на шхуне нет. И это впервые с января. Признаюсь, я очень удивилась. Мне казалось, что подвоз медвежатины и тюленятины напоминает рождественские подводы в Москве, когда к Охотному ряду тянется санный поезд, нагруженный мясом и рыбой. Неужели это была иллюзия? Кажется, колбасы у нас остались, но свежее мясо на исходе. Между тем зверя вокруг не видно, зато много майн и тонкого молодого льда. И вот капитан объявил, что в связи с отсутствием судовых работ, вся команда должна выходить на лёд на охоту или хотя бы на прогулку. Капитан не раз говорил, что это полезно.

Было это за завтраком. Выслушали капитана молча. Как вдруг штурман пробормотал довольно отчётливо:


– Ну и зачем шляться без дела, когда есть нечего…

– Что же вы предлагаете? – очень недовольно спросил капитан.

Все повернулись к штурману, почувствовав, что надвигается гроза.

– Предлагаю, чтобы команда, разбившись на группы, отправлялась бы ежедневно на охоту в разных направлениях.

– А если другие направления отрезаны майнами[16], что прикажете: всей толпой идти в одну сторону?

– Не кажется ли вам, капитан, что мы не на острове и что майны не могут отрезать все направления кроме одного?

Речь шла, в общем-то, о пустяках. Но они смотрели друг на друга с такой ненавистью, как будто дело было в оскорблении чести.

– А не кажется ли вам, штурман, – повысив голос, сказал капитан, – что вы взвалили на себя чужие обязанности?

– Мне кажется другое, капитан, – помолчав, тоном, не предвещавшим ничего хорошего, – ответил штурман.

– Что именно?

– Что моё участие в руководстве экспедицией вас определённо раздражает. В этом случае мне стоило бы просить отставки…

Казалось, штурман ещё не договорил, но капитан не стал дожидаться.

– Я охотно приму её.

Все молчали. Потом эту тревожную тишину оборвал штурман.

– Ну что ж, – угрожающе проговорил он, поднимаясь со своего места, – в ближайшее время я обращусь к вам с письменной просьбой об отставке.

– Я подпишу, – кивнул капитан.

Штурман неприязненно посмотрел на него, при этом точно раздумывая, уходить ему или остаться и что вообще следует делать. Но через мгновение всё-таки направился к выходу.

А на другой день капитан объявил, что штурман отставлен от своих обязанностей. Штурман за общим столом в тот день так и не появился. Нового штурмана капитан не стал назначать, да это было бы и ни к чему – делать на судне всё равно нечего. Нужен, скорее, сапожник или портной, чтобы обновить зимний гардероб команды.

То ли все мы стали нервными, то ли так действует на нас атмосфера неудач и лишений, но отставку штурмана все восприняли с тоской. Хоть штурман никуда и не делся, и деться ему просто некуда на 79°58´N 73°35´O, но чувство такое, что команда осиротела или распалась. Все мы ходим понурыми, разговариваем мало и делаем вид, будто охота – это наше всё.

Капитан, точно маньяк, подсчитывает убитых медведей и тюленей и записывает их в судовой журнал. Кажется, даже отставка штурмана не так важна для него, как шкуры и мясо. Понятно, что он печётся о команде, но всё-таки есть в этом что-то уродливое, что-то набекрень. Хотела бы я знать: хоть кто-нибудь в этом мире живёт не набекрень?

В октябре наша льдина ни с того ни с сего покрылась трещинами. Каждый день лёд торосит, и напряжение наше всё возрастает – как бы не раздавило нас в этих торосах. Но торошение прекратилось так же внезапно, как и началось. Шхуна цела, а мы, на радости, обложили борта снегом – так приходится утеплять наше несчастное жилище. Потом мы заклеили и засыпали снегом световой люк. Так что теперь внутри нет дневного освещения. Зато есть медвежьи коптилки, от которых света немногим больше, чем от звёзд небесных. А уж писать при свете такой коптилки – ну просто мука мученическая!

А ещё одна мука – это вымачивание тюленьих шкур, которые предполагается пустить на починку одежды. Вокруг этих шкур стоит такой запах, что, право, жить не хочется. Удивительно, что матросы, вымачивающие шкуры, как будто и не замечают этого.

Да что там говорить – вся наша жизнь стала одной сплошной мукой. На дрова уже разобрали кладовую и принялись за коридорные переборки. Как бы не вышло, что к лету мы останемся на льдине вокруг своей прожорливой печки.

Завтра 1 декабря, начинается зима, которая давно уже началась. Впереди у нас холод и тьма. Страшно думать, выживем ли мы.

Крепко обнимаю Вас, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Быть может, в последний раз.

Ваша О.»





* * *


Но поскольку письмо это не было последним в пачке, Аполлинарий Матвеевич только покачал головой и немедленно взялся за другое, лежавшее следом письмо. Это другое письмо написано было обычным почерком. Строки тоже были ровными, кляксы отсутствовали. Искрицкий немедленно понял, в чём дело, и улыбнулся. «Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! – прочёл он. – Случилась совершенно невозможная вещь, о которой я даже не думала и не могла подумать. Но лучше я расскажу обо всём по порядку.

В прошлый раз я написала, что странные и плохообъяснимые противоречия между капитаном и штурманом достигли своего апогея. И капитан принял отставку штурмана. Неудивительно, что таким людям тесно рядом. Но видели бы Вы их во время разговора! Шеи краснеют, вздуваются жилы, желваки того гляди вывернутся, а уж из глаз и вовсе искры летят. И всё это по самому ничтожному поводу. Наверняка причиной этому – болезнь, которую они оба перенесли. Получив отставку, штурман перестал даже являться к ужину. Обедать он тоже предпочитает в одиночестве. Сначала капитан делал вид, что ничего не замечает. Но через несколько дней, когда мы собрались на обед и расселись вокруг стола с медвежьей коптилкой, капитан вдруг спросил:

– А что же… – он споткнулся на слове “штурман”, – а что же Виталий Валерьянович? Почему не идёт обедать?

Этот вопрос команде понравился. Все оживились, стали переглядываться с таким загадочным и даже торжественным видом, как будто капитан сказал что-то вроде: “Ну вот, дети мои, мы и прибыли на Северный полюс. Матрос Балякин, водрузить знамя Российской Империи на верхней точке Земли! Остальным сойти с корабля и осмотреться. Завтра выходим на чистую воду и выдвигаемся восвояси”. Но ничего этого командир не говорил, он всего лишь спросил, почему отставленный им штурман не обедает за общим столом.

– Так может… справиться? – нашёлся Музалевский.

– Да, пожалуйста, Григорий Константинович, прошу вас: выясните, что с Виталием Валерьяновичем, и передайте, что капитан и команда ждут его за трапезой.

Музалевский ушёл и вскоре привёл штурмана. Капитан встал им навстречу и пожал штурману руку. Все приняли его ласково: жали руку, хлопали по плечу… Штурман, кажется, изрядно растрогался. С тех пор он вернулся на обеды и ужины. Правда, никаких соображений относительно плавания уже не высказывает. И вообще ведёт себя как пассажир, заплывший по недосмотру слишком далеко. Впрочем, мы теперь все пассажиры и сами развлекаем себя в свободное время. А у нас почти всё время свободное. Поэтому одни целыми днями рыщут в поисках добычи, другие взялись учиться. Капитан учит их английскому языку и специальным морским наукам. В середине декабря изучали даже какие-то железяки из машинного отделения, которые стали мёртвым грузом и которые в образовательных целях нарочно перетащили в кубрик. Не знаю, чему можно научиться при коптилках, но уж лучше так.

В это время мы уже находились на 82°36´N 66°27´O, на N-O от Земли Франца-Иосифа. Капитан по-прежнему рассчитывает достичь Шпицбергена, надеясь, что льдину нашу несёт на W. Лучше всех себя чувствуют собаки, которым нет дела, куда нас несёт. Глядя на них, можно подумать, что они всю жизнь живут в этих льдах: убегают, исчезают где-то за ропаками, пропадают по несколько дней, потом возвращаются как ни в чём не бывало. Случается, правда, что возвращаются с драными лапами или боками. Но им как-то удаётся быстро восстанавливаться. И вскоре они опять отправляются в какие-то свои таинственные экспедиции. Не удивлюсь, если они уже не раз побывали на Северном полюсе. Жаль, что невозможно это установить. Чтобы наши охотники и четвероногие матросы не растерялись, у нас заведён такой порядок: через короткие промежутки на палубе трубят в охотничий рог и туманный горн.