Исход

– Да прыгай же ты, чёрт! – завопил Музалевский.

Шадрин опять как будто очнулся и, вероятно, сделав над собой колоссальное усилие, прыгнул. Не знаю, что произошло дальше – то ли он поскользнулся, то ли обломился край льдины, а может, и льдина накренилась, но только в следующее мгновение Шадрин оказался в воде. Он страшно побледнел, на лице у него застыло такое выражение, от которого мне стало не по себе, а глаза, казалось, вот-вот выкатятся на лёд. Все, не сговариваясь, бросились к нему. Но Музалевский закричал:

– Уйдите!

И ухватив Шадрина за руку, стал один тащить его на себя. Когда же в воде оставались только ноги Шадрина, Фау, а за ним все остальные бросились помогать. Наконец Шадрин был на нашей льдине.

– Ничего, – сказал Музалевский, лёжа на спине и тяжело дыша, – до шхуны недалеко.

На шхуне, похоже, услышали наши вопли и к нам навстречу бежали трое, сопровождаемые звонко лающими псами.

Между тем вторые нарты оставались на том берегу. Конечно, бросать их там не хотелось бы, тем более что верёвки были у нас. Впряглись все вместе, включая вымокшего Шадрина. Самое страшное было бы, если нарты, оказавшись в воде, потянули бы и нас за собой. Но, видимо, с перепугу мы так дружно дёрнули, что нарты благополучно перескочили трещину. И если не считать потерю плавника, который мы тут же выловили, всё обошлось благополучно. Шадрина Музалевский заставил бежать к “Княгине Ольге”, чтобы тот хоть немного согрелся. Серьёзной болезни Шадрину удалось избежать, хоть у него и держалась несколько дней температура. Кроме того, он успел отморозить пальцы ног, но тоже не сильно – его оттёрли снегом и спиртом.

Несмотря на все приключения, мы всё-таки добыли плавника минимум на месяц топки. Машинисты и кочегар не перестают вздыхать о топливе, уверяя, что угля у нас в обрез, и дай-то Бог, если мы проведём всю зиму в тепле. После зимовки нужно будет обязательно прорываться к Новой Земле за углём. Если продовольствия у нас в избытке, то с углём всё намного хуже. А тут ещё случилось такое, отчего все мы впали в настоящее уныние, и чему предтечей стал заболевший Шадрин. Но, конечно, поначалу никто ни о чём не подозревал.

Вскоре после случая с нартами капитан объявил, что ледовое поле, частью которого мы стали, движется на N. Мы постоянно меряем глубину и широты. Капитан опять говорил о том, что наш дрейф сам по себе – это вклад в науку. Наша задача – фиксировать всё, что можно зафиксировать, потому что потом по этим отметкам будут сделаны важные выводы о неизвестном до сих пор подводном течении, уносящем нас на край света. На это штурман мрачно заметил:

– Если, конечно, когда-нибудь наш судовой журнал попадёт к тем, кто сможет сделать эти выводы.

Как ни странно, но никто ничего не ответил на это замечание. И я подумала, что команда начинает терять веру в успех.

Решено было, что раз уж нас несёт на N, то зимовать на берегу мы не сможем. Это значило бы потерю шхуны. Так что придётся зимовать на самой шхуне. Главное, чтобы хватило топлива. Но пока у нас не вышел уголь, а палуба завалена досками, мы можем себе позволить отапливать несколько кают. Правда, будет намного прохладнее. Кроме того, капитан внёс предложение сложить прямо на льду баню, и оно было встречено с восторгом. В наших условиях баня – это больше чем чистота. Конечно, она будет дощатая, но это ничего не значит. Привыкнув к мысли, что зимовка уже началась и что не так уж это и страшно, все снова зажили нормальной, спокойной жизнью. В бане предполагалось не только париться, но и репетировать – Музалевский предложил устроить театр. В библиотеке есть кое-какие пьесы, так что можно время от времени ставить спектакли в большом салоне. Начать намеревались с Рождества. А ещё мы готовились к соревнованиям по лыжным гонкам – уж не помню, кто именно это предложил. Собирались не просто устроить лыжню, но и оборудовать павильоны с угощением. И всё это прямо на льду.

Всё это время нас носило то вправо, то влево, а то и вовсе держало на месте, независимо от силы и направления ветра. Капитан предположил, что вмешиваются приливы и отливы, но штурман настаивает на течении. Знать бы, куда оно течёт, это течение! Между штурманом и капитаном всё это время росло какое-то напряжение. Мне кажется, им тесно рядом. Они всё больше и больше раздражали друг друга, и с каждым днём это становилось всё заметнее. Стоило капитану сказать “приливы”, как у штурмана желваки начинали ходить ходуном. Но только штурман скажет “течение”, как капитан поджимает губы и мрачнеет, точно в слове “течение” есть что-то оскорбительное для него. Я внимательно наблюдаю за ними и боюсь, как бы их взаимное неприятие не стало бедой для всей команды.

В конце ноября к нам в гости пожаловал огромный медведь. Конечно, он не забрался на шхуну, однако, подошёл довольно близко. Капитан выстрелил, но не попал, и медведь убежал. Тогда опять начался спор: капитан сказал, что нужно брать ружья и идти по следу, но штурман, поигрывая желваками, заявил, что это лишнее и что вполне достаточно будет спустить собак. Они возьмут след и наверняка пригонят медведя обратно. На это капитан только поджал губы и обиженно сказал: “Делайте как знаете”. После чего ушёл к себе.

Штурман распорядился выпустить Бурана, Пургу и Вьюгу. Те, как оглашенные, выскочили с диким лаем на лёд и мгновенно взяли след. А в следующее мгновение они уже скрылись из виду. Но спустя недолго снова послышался тот же истошный лай – наша троица действительно привела медведя назад. Тут подоспели штурман с гарпунёрами, и медведь пополнил трофеи “Княгини Ольги”.

Решено было устроить тем же вечером пир по случаю первого медведя. Мы собрались в большом салоне, куда подали разные блюда из медвежатины. Зуров успел приготовить медвежьи котлеты, как особый деликатес была подана на блюде сырая медвежья печёнка. Всё это приветствовалось троекратным “ура!”. Свежее мясо у нас бывает не часто, и несмотря на все наши запасы, мы всё же уязвимы перед цингой. И капитан, и штурман – в этом они едины – уверяют, что цингу можно ждать в гости в любой момент. Всем велено о малейшей кровоточивости дёсен докладывать лично капитану. Говорят, что от цинги сырая кровь и сырое мясо (бррр!) – первое средство. Поэтому так и обрадовались этой ужасной печёнке, от одного вида которой меня чуть не стошнило. Правда, не только меня. Несколько человек наотрез отказались есть сырое мясо, как их (или нас) ни уговаривали и ни пугали цингой. Поморцев даже заявил, что “лучше цинга”, после чего нас оставили в покое, и мы спокойно принялись за котлеты. Мясо медведя, как выяснилось, вполне пригодное в пищу, разве что грубоватое и со своим собственным запашком. На десерт был чай с консервированным молоком и свежие булочки. Словом, мы вовсю пировали под звуки граммофона.

Тут я хочу сделать небольшое отступление и рассказать о том, о чём давно собиралась, но как-то забывала или откладывала. Первое – это полярная ночь. Ещё в октябре в наших широтах сломалось солнце. И теперь мы видим не привычный диск, а какой-то жалкий отсвет, да и то на короткое время. Это похоже на свет, пробивающийся сквозь дверные щели, или как будто бы солнце спрятали в кожаном мешке с прорехой. Выглядит совершенно особенно. Как, впрочем, и всё в этих краях, словно мы находимся не на Земле, а на какой-то другой планете. Так разительно всё отличается здесь от других мест, где довелось мне побывать. Конечно, я слышала о полярной ночи, но никак не ожидала, что это выглядит именно так. А ещё я не ожидала, что полярная ночь так давит, так угнетает и раздражает. Оказывается, человек жить не может без солнца или хотя бы искусственного света. Можно было бы подумать, что свет необходим только для того, чтобы делать предметы видимыми. Но нет! Свет нужен не как сон или пища, скорее – как тишина, баня или удобная кровать. Прожить без всего этого можно, однако, жизнь становится невыносимой. Одно утешает: полярная ночь – это не навсегда, длится она около полугода, после чего сменяется полярным днём. Посмотрим ещё, что такое полярный день и чем отличается он от синей ночи.

Второе, о чём я хотела Вам рассказать – это наши псы. Кажется, я уже обещала написать о них, и вот наконец собралась. Дело в том, что мы везём с собой порядка двадцати мохнатых пассажиров. А может, порядка двадцати мохнатых матросов. Все они были привязаны на корме. Теперь же, с началом зимовки, мы переселили их на лёд в ледяные дома. Ежедневно отвязываем их партиями для прогулки. Хлопот с ними очень много, но они повезут нас к полюсу, когда уже невозможно будет плыть. К тому же, они охотники. Правда, они же – страшные забияки. Есть настоящие враги, которых ни в коем случае нельзя сводить вместе, иначе они просто загрызут друг друга. Кормим их сушёной рыбой, а когда бывает свежее мясо – даём и мясо.

И вот снова я возвращаюсь к мясу. Стоило нам поговорить о цинге, как через несколько дней команда свалилась в каком-то цинготном припадке. Любопытно, что заболели именно те, кто ел сырую печёнку. Как Вы помните, печёнка рассматривалась едва ли не как снадобье от цинги, способное не только исцелить, но и предотвратить. Оказалось, что оно же способно ещё и вызывать цингу, причём довольно-таки скоро.

Сначала слегли капитан и Музалевский, больше всех расхваливавший злосчастную печёнку. Следом свалились Немтинов и Арюутов. Потом заболели Ильин, Балякин и Фау. У всех одни и те же симптомы: высокая температура, боли в ногах, а потом и во всём теле, отсутствие аппетита и тошнота, красные пятна и кашель. Самое странное, что никто не жалуется на дёсны – ни малейшего беспокойства, не говоря уже о кровоточивости.

Штурман, подробно расспрашивавший меня о заболевших, только покачал головой, сказал: “Это не цинга”, и сам оказался в койке.

Болезнь протекает очень странно. К Рождеству больные вроде бы пошли на поправку, и Праздник мы всей командой встречали в большом салоне вокруг пирога с вишней и новой порцией медвежатины. Но к Новому году больные опять заболели, а пуще всех – капитан, который до сих пор не выходит из каюты. Новолетие мы уже не праздновали, команда лежала разбитой, а капитан и вовсе впал в невменяемое состояние. Время от времени он начинает бредить. То он спрашивает, задала ли я корма лошадям, то умоляет взглянуть на какие-то рессоры, а то вдруг начинает жаловаться на своего кота, которого я в глаза не видела. У меня прибавилось работы, поскольку я ухаживаю за больными, перенесёнными в баню, где решено было устроить лазарет. Хуже всех себя чувствует капитан, которого мы не стали беспокоить и оставили в каюте. Я уговариваю его поесть, рассказываю про кота и уверяю, что лошади сыты. Бред у него наступает как-то вдруг. Вот он, хотя и слабо, но вполне осмысленно говорит о зимовке и “Княгине Ольге”, и вот уже спрашивает меня о своих лошадях. Сначала я думала, что он, быть может, путает лошадей с собаками. Но когда речь зашла об овсе, я поняла, что бред у него, если можно так выразиться, вполне осмысленный. Точно так же незаметно нормальное состояние сменяется бешенством. Вот он капризничает и не хочет пить бульон, и вот уже бульонная чашка летит мне в голову, сопровождаемая отборными ругательствами и проклятиями. Никогда бы не подумала, что наш капитан способен ругаться как московский извозчик или бердянский грузчик. И в чём, казалось бы, душа держится, откуда берутся силы на все эти проклятия?..

Капитан исхудал так, что его трудно узнать. Команда уже вся на ногах, и хоть с большим трудом, но всё же перемещается самостоятельно. А у капитана просто нет сил, чтобы подняться.

Пока команда лежала в лазарете, здоровые вымыли “Княгиню Ольгу” дезинфицирующим раствором, а вещи больных вынесли на мороз. Вскоре после того, как больные вернулись, пришлось разобрать баню, потому что между нею и шхуной наметилась трещина. Уже учёные, мы испугались, как бы нашу баню не унесло в неизвестном направлении. Тем более в темноте. Ах, как же это утомительно и тоскливо, когда всё время темно! Мы выползаем на палубу, когда солнечный свет ненадолго проникает в наш мрачный кут, и жадно пьём этот свет. Но длится это недолго, точно свидание в тюрьме. А потом снова наваливается синяя тьма. Именно синяя – небо здесь в ясные ночи не бывает чёрным, оно глубокого синего цвета. Это небо напоминает дорогу, и смотреть на эту синюю дорогу, обсыпанную искрами звёзд, стало для меня любимым занятием. Частенько на синей дороге вспыхивает зелёным огнём сияние, на которое я с тех самых пор не могу смотреть без улыбки и некоторого смущения. Но часто бывает и так, что не видно вообще ничего. Вдруг поднимается такой ветер, что “Княгиня Ольга” скрипит и стонет. Вой ветра и стоны шхуны нагоняют на всех нестерпимую тоску, от которой хочется убежать или умереть. Под эти звуки вся жизнь на земле кажется мне несносной, бессмысленной и не имеющей будущего. А мысли о собственной моей жизни превращаются в настоящий кошмар. Что мне делать, когда экспедиция закончится? Наниматься матросом в следующее плавание? Как тяжело сидеть здесь в этой темноте под вой ветра, упираясь взглядом в неизвестность. Но ещё тяжелее сознавать, что ничего другого просто нет. Когда закончится плавание, меня снова изгонят вон, потому что попала я на “Княгиню Ольгу” только по воле случая. Если бы я была романистом, то непременно описала бы разнообразные способы гона человека человеком. Могла бы даже получиться небольшая энциклопедия, а для кого-то – инструкция. Но всё, что я могу написать – это письмо Вам, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич.

Сейчас конец января. Команда всё ещё нездорова. Однажды заболевшие то выздоравливают, то заболевают снова. Капитан по-прежнему очень плох. А исхудавший, осунувшийся штурман напоминает собственное привидение. Настроение на шхуне мрачное, непонятная болезнь, от которой у всех болят ноги, похожа на старую ведьму, изгнавшую радость. Что-то ждёт нас впереди? Доберёмся ли мы до полюса, вернёмся ли после домой или поляжем во льдах, заворожённые нашей ведьмой? Кто может знать, кроме Господа Бога? На него лишь и уповаем.

Обнимаю Вас, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. И умоляю не болеть.

Ваша О.»





* * *


Следующее письмо, которое Искрицкий взялся читать уже на другой день, было не таким пространным. После привычного своего приветствия Ольга писала: «…Уже кончается март. Если бы я была язычницей-самоедкой, то сказала бы, что Север мстит нам. Ведь всё началось после того первого убитого медведя. С тех самых пор команда никак не придёт в себя. Ослабевший штурман не устаёт повторять: “Это не цинга”. А тут ещё самый старший из матросов – Пеньевской – действительно заболел цингой. Сначала у него, как и у всех, тоже болели ноги. Но потом побелели и распухли дёсны, появилась кровь.

Но если у Пеньевского цинга, а у него именно цинга, то совершенно не ясно, чем болеют остальные. Слава Богу, все живы. Хотя капитан так плох, что был момент, когда мы потеряли всякую надежду. К счастью, мы ошиблись. Но до сих пор он не может выйти из каюты. Это и неудивительно. Думаю, если бы он только сумел встать, его ножки тотчас подломились бы под ним – и ноги, и руки у него стали похожи на прутики. Никогда прежде я не видала таких исхудавших людей. В день, когда впервые появилось солнце, мы вынесли его на палубу. Он сказал, что, увидев солнце, теперь непременно поправится. Тогда у нас у всех только и разговору было, что о солнце. Мы сошлись во мнении, что нет ничего удивительного в поклонении нашему светилу. Пережив хотя бы одну полярную ночь, поневоле станешь ему молиться. 13 февраля солнце выглянуло лениво, посмотрело на нас без всякого любопытства, потом зевнуло и убралось восвояси, чтобы продолжить прерванный сон. Но увидев его пресветлый лик, мы готовы были упасть на колени и биться лбами об лёд, умоляя солнце остаться с нами подольше. Так что ничего необъяснимого и странного в поклонении солнцу просто и быть не может. Кланяться, например, кошке – это нелепо. А солнцу – в самый раз.

Насладившись солнцем, мы унесли капитана в каюту и уложили его кости в постель. У бедного и беспомощного нашего капитана появились пролежни, и я, как могу, стараюсь облегчить его страдания при помощи губки и масел. Невозможно поверить, что эти мощи – красавец некогда капитан Дубровин.

С появлением солнца мы вернулись к определению широты по самой большей звезде. Последнее определение дало результаты 77°17´N 78°15´O. А это значит, что мы много севернее Новой Земли, и наша встреча с ней, а тем более зимовка, исследование и охота, едва ли состоится. Но если мы не оторвёмся от этой проклятой льдины, которая несёт нас неизвестно куда, мы не сможем достичь полюса. Представим, что небольшая группа уйдёт с собаками к полюсу, а “Княгиня Ольга” продолжит свой дрейф на льдине. Возвращаться этой группе будет уже некуда. Другими словами, такой поход будет означать только одно – самоубийство. Но при этом никто не знает, сумеем ли мы, а если сумеем, то когда, оторваться от льдины.

Штурман говорит, что нас относит к Шпицбергену, который матросы упорно называют Грумант. Заслышав эти слова, сказанные на палубе под лучами первого солнца, капитан, в котором душа еле держится, не преминул вставить и своё слово. С большим трудом, но всё-таки он объявил, что уверен: “Княгиня Ольга” скинет ледяные оковы у берегов Земли Франца-Иосифа. Штурман при этих словах бросил на капитана взгляд, полный удивления и негодования.

– Едва ли это возможно, – отрезал он. – Эта чёртова льдина никогда не растает на восьмидесятой параллели… С чего бы ей таять на самой северной оконечности Земли?..

– А я вам говорю, – пролепетал капитан из кресла, в которое мы его усадили, – что летом мы сумеем выпилить шхуну.


Штурман посмотрел на капитана так, словно решил убить его. И уже собрался было продолжить этот бессмысленный спор, но все, кто был рядом, стали делать ему знаки, чтобы он замолчал – ведь капитан едва живой! Штурману очень хотелось ответить, но он послушал нас и, заложив руки в карманы, ушёл.

Думаю, эта болезнь ни для кого из переболевших не прошла даром. Они вспыхивают по малейшему поводу. С самого начала плавания мне казалось, что капитан и штурман с трудом терпят друг друга. Теперь же это нетерпение достигло если не предела, то весьма высокого градуса. Поскольку капитан – всё-таки капитан, да к тому же он тяжелее переносил болезнь, штурману стоит проявлять больше выдержки. Но, видимо, из-за болезни это и для него стало непосильно. Кажется, он и сам всё понимает, потому что в самом буквальном смысле старается уходить от разговоров – просто встаёт и уходит.

Понемногу капитану становится лучше. Наверное, самое страшное позади. Но он всё ещё очень слаб. Мы стали выносить его на палубу – посидеть на солнышке, а вечерами – в кают-компании. Солнце, вернувшееся в середине февраля, с каждым днём остаётся с нами всё дольше и дольше. На сегодня это – главная наша радость. Всё остальное только пугает и настораживает. Почти каждый день слышим торошение. Так что даже привыкли к этому звуку. И всё равно боязно, что “Княгиня Ольга” однажды не выдержит ледяных объятий. Сейчас она недвижима и, кажется, не обращает внимания на ледяную суету вокруг. Вся в белом – укутанная ледяным покрывалом, присыпанная блёстками снега, украшенная бахромой инея – она похожа на невесту или спящую царевну. Вопрос только в том, что уготовано ей – пробуждение или погибель?

На всякий случай, часть провизии и необходимых вещей решено пока перетащить на шлюпки, установленные на толстую старую льдину футах примерно в пятистах от шхуны. А пока охота в разгаре. Медведей убита уже целая стая. Каждый день на судно доставляется по одному, а то и по три медведя. Среди трофеев немало тюленей и оленей. Так что мясо мы едим постоянно и во всех видах. Даже колбас на шхуне – как в мясной лавке. А шкурами можно было бы застелить все полы. Но что-то невесело от всего этого. Больше всего меня страшит, что у нас вышли все стеариновые свечи. А керосину осталось около двухсот фунтов[15]. Это не так уж и много. Уголь тоже на исходе, а плавник был только на берегу. Так что медведи медведями, но не топить же ими печь!

Скоро Пасха, и я надеюсь, что она принесёт нам облегчение и всякий дар, всем и коемуждо благопотребен – скорбящим утешение, недугующим исцеление, благоделающим в делех благих преуспеяние и благословение.

Чего и Вам горячо желаю, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич.

Обнимаю Вас.

Ваша О.»





* * *


Следующее письмо, за которое взялся Аполлинарий Матвеевич, было датировано маем. Письмо показалось ему тонюсеньким, и оттого читать он начал с особым волнением. «…Вот и май на исходе, – писала Ольга. – Повсюду уже всё зелёное, цветут сирень и ландыши. И только вокруг нас, сколько хватает глаза, всё белым-бело. Эта белая торосистая равнина угнетает не хуже полярной ночи. Наступает полярный день, и солнце, покинувшее нас было зимой, теперь ни за что не хочет с нами расставаться.

Пасху мы встречали в апреле, но не в большом салоне на верхней палубе, а внизу, в так называемом “кормовом помещении”. Топливо решено экономить, поэтому число отапливаемых мест здорово сократилось. Из всей команды только я и капитан живём в отдельных каютах. Большой салон и кают-компания больше не отапливаются, так что теперь все собираемся в этом самом “кормовом помещении”. Сюда же перенесли и граммофон. На Пасху был пир горой – кулич, пироги, медвежьи котлеты и колбасы. Принесли капитана в кресле, и он смог побыть с нами около двух часов, после чего матросы вернули его в каюту. Я помогла ему лечь, и он уснул. Скоро уже полгода, как он болеет и никак не восстановит силы. Штурман, конечно, прав – никакая это не цинга. Но что именно за болезнь поразила нашу команду, никто не знает. Следом за этой странной болезнью явилась и ещё одна непрошенная гостья – хандра. Даже Музалевский не подшучивает ни над кем и всё больше молчит. Целый день я занята делом – то ухаживаю за больными, потом тороплюсь на палубу делать определение, время от времени инспектирую провизию и прочие запасы на предмет порчи и общего остатка. В свободное время читаю или хожу проведать собак, которые приноровились бегать по льдинам и даже уходят от нас на несколько дней, после чего возвращаются сытыми и на сушёную рыбу смотрят с отвращением. Но несмотря на свою всегдашнюю занятость, я чувствую апатию. Меня уже ничто так не восхищает, как несколько месяцев назад. И даже полюс мне кажется чем-то несуществующим. Иногда я думаю: а есть ли он вообще, этот полюс? Может, и нет никакого полюса, а так – выдумали всё люди. И куда плывём? Зачем? К чему столько трудов и трат? Но если не плыть к полюсу, что тогда остаётся?

Ах, хотела бы я сидеть всю жизнь у лимана или бродить по колено в тёплой азовской воде!

В апреле стали слетаться птицы. И теперь уже вокруг не такая ужасная тишина как зимой, когда, кроме скрежета торошения, воя ветра и стонов “Княгини Ольги”, мы ничего не слышали. И всё равно – скучно! Почему-то даже весна с обилием солнечного света и птичьей вознёй не вызывает во мне волнения. Монотонная жизнь, монотонный пейзаж вокруг так утомили меня, что и самой хочется выть.

Охотники ходят взад и вперёд и всё несут, несут… То медведей, то тюленей… Недавно солили и сворачивали шкуры. Насчитали порядка тридцати. Но всё это принадлежит не нам. Помимо всенародных пожертвований, на экспедицию давали не такие уж большие деньги некие кредиторы. Условием было, что все добытые трофеи отойдут после возвращения экспедиции только им. Равно как вернётся и всё купленное на их деньги. Оказывается, капитан в ответе за множество каких-то чашек, ложек и поварёшек, отчего кажется порой мелочным и тем самым раздражает штурмана. Кстати, недавно между ними опять был спор на тему “Шпицберген или Земля Франца-Иосифа”. Но этот спор из разряда постоянных. Постоянных до той поры, пока мы не достигнем того или другого. А например, недавно они, с трудом сдерживаясь, спорили о необходимости взрыва льда. Штурман настаивал, что “попробовать стоит”, а капитан убеждал его, что “это ни к чему не приведёт”.

– Считаю, что попытаться стоит, – говорил штурман, играя желваками и даже не поднимая на капитана глаз.

– Эта попытка совершенно необязательно обернётся удачей, – настаивал капитан, так же не глядя на штурмана.

– Но нам стоит использовать любой шанс, любую возможность высвобождения шхуны! – воскликнул штурман.

– Недавно пробили насквозь две льдины, – напомнил ему капитан. – Толщина одной – двенадцать футов, другой – тринадцать футов. Никакие мины и никакой порох не разнесут эту толщу.

– Но попробовать-то можно! – воскликнул штурман таким тоном, как будто следом намеревался выругаться. – Ведь от нас не убудет…

– В самом деле, капитан, – встрял Музалевский, – почему бы нам и не попробовать? Что льдина не развалится у нас на глазах – это понятно. Но как знать, вдруг пойдёт трещина? А это серьёзно облегчит нам жизнь…

– Да, – отвечал капитан, – как знать. А что если взрывом мы повредим шхуну? Что тогда?..

На этом разговор иссяк.

Зато на следующий день капитан объявил:

– Чёрт с вами. Хотите – будем взрывать. Только делать это нужно не раньше июля, когда предельно растает.

На том и порешили.

Чувствую, летом нас ждут немалые испытания. А пока продолжается наш анабиоз – медведи и тюлени, тюлени и медведи. Солнце в зените, ледяные поля, сколько хватает глаз, и распустившаяся пышным цветом хандра.

Прощайте, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Обнимаю Вас.

Ваша О.»





* * *


Тут Аполлинарий Матвеевич должен был сделать паузу. К тому же Татьяна принесла на серебряном подносе раскалённый кофейник, сливочник и маленькие обсыпанные сахаром булочки. Надо сказать, что уже второй день подряд Искрицкий принимал пищу в своём кабинете, куда доставляла её Татьяна.

– Что же пишет наша барышня? – спросила она, устанавливая на стол поднос и наливая в чашку, более похожую на напёрсток, сначала кофе, а потом желтоватые сливки.

– Да что пишет?.. Что и все барышни – глупости одни… – задумчиво произнёс Аполлинарий Матвеевич.

– Так уж и глупости, – усмехнулась Татьяна. – Стали бы вы читать глупости!.. Сами, небось, не нарадуетесь…