Источник счастья

Разговаривая, он заметил, что храп затих. Через минуту Сысоев появился в прихожей, опухший, но трезвый и злой. Он уставился на Агапкина своими бараньими глазами. В руке он сжимал изящный дамский пистолет. Не простившись с Анной, не получив никакого утвердительного ответа, Федор положил трубку на рычаг. Он вовсе не был уверен, что Сысоев не слышал последнюю часть разговора, но, нагло глядя в бараньи глаза, произнёс самым беззаботным тоном:

— Я телефонировал в госпиталь, предупредил, что сегодня не приду. Послушай, брат, тебе не помешало бы опохмелиться или хотя бы рассолу выпить. Ну, что ты тычешь в меня дулом? Все равно стрелять не станешь. Что скажет Мастер, если в его квартире окажется труп? И возможно, не один, а два. Состояние Зины критическое. Кровотечение, горячка. Без моей помощи вы не обойдётесь.

Сысоев сопел, раздувал ноздри, но пистолет опустил. Агапкин отстранил его с прохода, вернулся к Зине и плотно закрыл дверь.

— Аня обязательно приедет, — сказала Зина, выслушав его отчёт о телефонном разговоре, — но вы знаете, окно забито.

Осмотрев двойные рамы, Агапкин тихо присвистнул. Толстые медные гвозди были вбиты накрепко. Если, допустим, попробовать вытащить при помощи скальпеля, всё равно на это уйдёт несколько часов, и вряд ли что-то получится. А учитывая, что в любой момент может войти Сысоев или Худолей вернётся, эта затея вообще смысла не имеет.

Но всё-таки скальпель — вещь полезная.

Федор отправился к Сысоеву. Нашёл его на кухне. Бывший дьякон стоял спиной к двери и поедал квашеную капусту, пальцами, из бочонка. Брюки были тесны ему, карман заметно оттопыривался. Стало быть, пистолет там.

Через минуту острие скальпеля сверкнуло перед глазами изумлённого поэта и мягко прижалось к его сонной артерии. Сысоев поперхнулся капустой и стал кашлять.

— Не двигайся, — предупредил Агапкин на всякий случай, — уж кто-кто, а я трупов не боюсь.

Поэт захлёбывался кашлем. Левой рукой Федор вытащил пистолет, положил в свой карман и сильно хлопнул бывшего дьякона по спине. Кашель прошёл.

— Где ключ?

— Не знаю.

— Подумай!

— Клянусь, не знаю. Ищи, если хочешь.

На поиски не было времени. Агапкин оглядел замок на двери, потом посмотрел на Сысоева. Тот выкатил свои бараньи глаза так, что казалось, они сейчас вывалятся из орбит.

— Ступай в гостиную и сиди там тихо, не высовывайся. Будешь мне мешать, либо умрёшь, либо пойдёшь на каторгу. Я знаю, что горло репортёру Вивариуму в трактире Поликарпова перерезал ты.

Агапкин блефовал. На самом деле репортёра прикончил наёмный убийца за двадцать пять целковых. Никто из братьев его кровью рук не пачкал. Но хитрый Худолей обставил все таким образом, что все оказались причастны. Он устроил в узком кругу нечто вроде судебного заседания, на котором был вынесен приговор мерзавцу репортёру за упорные попытки разглашения тайны, принадлежащей Ложе. Вначале всё это выглядело как очередной спектакль, пафосный, но увлекательный. Приговор записали на бумаге, с гербом Ложи, и все присутствовавшие поставили под ним свои подписи.

«Кстати, было бы нелишне найти эту бумагу, — подумал Агапкин, — но вряд ли возможно. Худолей надёжно её спрятал».

Проводив оцепеневшего поэта в гостиную, он закрыл дверь и вернулся на кухню.

Железные петли, на которых висел замок, были привинчены к двери и к косяку. Действуя скальпелем как отвёрткой, Федор максимально ослабил винты. Теперь достаточно было дёрнуть, чтобы вся конструкция отвалилась. Агапкин вернулся к Зине.

Оставалось ждать, кто явится первым, Анна или Худолей.

Через тридцать минут под окном остановилась закрытая карета. Из неё вышла молодая дама, одетая строго и дорого, растерянно огляделась. Агапкин вскочил на подоконник, высунул голову в форточку и негромко позвал:

— Анна Матвеевна!

Дама вскинула голову, придерживая шляпу. Зина доковыляла до окна, припала лицом к стеклу. Дама шагнула вперёд, встала на цыпочки, попыталась дотянуться рукой до окна, но не сумела.

— Зинуша, Боже мой! — донёсся до Агапкина её голос.

— Велите кучеру заехать во двор, со стороны чёрного хода. Ждите там! — крикнул Агапкин.

Проснулась и заплакала девочка. Федор взял её на руки. У Зины ничего, кроме халата, домашних туфель и вязаной шали, не было. В шаль закутали ребёнка, на Зину Агапкин надел своё пальто. Идти ей было трудно. На полу оставались кровавые пятна. Когда они вышли в коридор, послышался скрип ключа в замочной скважине. Но это было уже не важно. Пока Худолей раздевался в прихожей, они успели дойти до кухни, выйти на чёрную лестницу.

— Федор Фёдорович поедет с нами. Если бы не он, я бы пропала, погибла. Надо подстелить что-то на сиденье, крови много. Умоляю, Анна, ни о чём не спрашивай, ни его, ни меня, после все расскажу. Посмотри, только посмотри на неё, какая красавица!

Подъехали к трёхэтажному, в английском стиле, особняку на Большой Никитской.

— Вызовите для Зины хорошего специалиста, пусть осмотрит её и девочку, — сказал на прощанье Агапкин, — я не акушер, я военный хирург. Роды принимал впервые в жизни. На мой взгляд, всё благополучно. Зина, как ты назовёшь девочку?

— Не знаю. Пока не решила. А что?

— Назови Татьяной. И пригласи меня на крестины.





***


Ох, какие новые, горячие чувства переполняли его. Сколько раз потом за свою невероятно долгую жизнь он вспоминал те несколько часов, метельную ночь в конце декабря 1916 года, кусок холодного солнечного дня. Так сложилось, что больше ни один из его поступков не дал ему счастья почувствовать себя таким сильным, благородным, бескорыстным человеком. Ни до, ни после не случалось с ним ничего подобного.

«Если бы Таня узнала, если бы видела всё это, она бы мной гордилась, она забыла бы своего полковника».


Но рассказать он не мог никому, кроме Володи.

Володя был плох. Его душил кашель. Температура не падала. Наступление нового, 1917, года в семье Свешниковых не праздновали вовсе, как будто забыли. Впервые за многие годы в доме не было ёлки, подарков, шампанского.

В начале января вся Москва обсуждала убийство Распутина. Будто бы убили Пуришкевич, князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий. Сначала отравили, потом подстрелили и бросили живым в Неву, под лёд, он выплыл, пробил лёд, чуть не вылез на берег, пришлось ещё стрелять.

— Слухи, слухи, — отмахивался Михаил Владимирович, — столько раз уж его убивали.

— Папа, на этот раз правда, — сказала Таня, — газеты пишут, в лазарете все говорят. Ещё первого января из Невы выловили тело.

Михаил Владимирович газеты читал редко, а сейчас к ним вообще не прикасался. Госпитальные разговоры пропускал мимо ушей. Он ходил с серым лицом, несколько раз в квартире устраивался консилиум, Володю осматривали лучшие специалисты по лёгочным болезням, выписывали лекарства, давали советы. Всё было напрасно. Оставалась слабая надежда, что молодой организм сам справится с недугом.

Комната Володи превратилась в лазарет. Агапкин перешёл в маленький кабинет возле лаборатории, но большую часть времени, свободного от работы в госпитале, проводил возле Володи. Рената ни разу не пришла, не позвонила. Не давал о себе знать и Худолей.

— После твоей выходки он, скорее всего, скрылся из Москвы. Возможно, прихватил с собой Ренату и Сысоева. На них его гипнотические фокусы действуют безотказно.

— Но и на нас тоже действовали, — напомнил Агапкин, — ты привёл меня к нему.

Володя слабо улыбнулся и помотал головой на подушке.

— Все это глупые игры, мне казалось, без них скучно.

— А Рената?

— Пустое.

— У него осталась бумага, там наши подписи.

— Не беспокойся. Очень скоро всё кончится, рухнет, запылают бумаги и департаменты, которым они интересны. Придёт Ванька Каин, станет бить дубиной по головам всех нас, и будет прав. Мы заслужили. Слушай. Ты должен знать. Худолей был мастером высокого посвящения в ложе «Нарцисс», это настоящая закрытая международная ложа. Штаб-квартира в Париже. Худолей перестал подчиняться, решил создать собственную ложу здесь, в Москве, хотя таких полномочий у него не было. Ему удалось, он отлично образован, владеет техникой гипноза, умеет заморочить голову. Он стал менять обряды, слова клятв, принимать в ложу женщин, что у настоящих масонов запрещено. Ему простили. Тогда он решил, что простят и всё другое. Он давно затаил зло на одного из мастеров «Нарцисса». Это крупный московский чиновник, кадет, человек известный и влиятельный. Зина его дочь.

— Погоди, но как же так? Почему этот крупный чиновник не хватился раньше? Почему ничего не знал, не замечал?

— Ему в голову не могло прийти. Он был уверен, что Зина собирается стать монахиней. У него пятеро детей. Зина младшая. Она с детства была странной, скрытной, фанатично религиозной. Зачем ему приставлять к ней филёров? На каком основании? А Худолей никогда нигде на людях с ней не появлялся. Встречались они у Ренаты.

— На что же он рассчитывал? Зачем так рисковать?

— О, ты даже не представляешь степень этого риска! Кроме прочего, мастер клянётся, что не будет иметь плотских связей с матерью, сестрой, дочерью своего брата-мастера.

— Тогда тем более — зачем?

— Он наслаждался местью ещё больше оттого, что был риск. Он страшно самоуверен, он не сомневался, что сумеет все скрыть. Впрочем, если бы не ты, могло бы так и получиться.

— Но Зина не хотела отдавать ребёнка. Даже если бы ему удалось отнять, воздействовать на неё гипнозом, она бы все равно свою девочку не забыла и рано или поздно рассказала отцу.

— Он считал, что никогда. Верил, что Зина полностью в его власти, она боится и боготворит его. Так и было. Но потом изменилось. Он не мог предвидеть. Он не учёл того, что лежит за пределами его понимания жизни. Материнский инстинкт, или любовь, хотя я не выношу это жеманное слово.

Володе трудно было долго говорить, он задыхался. Агапкину хотелось задать ещё множество вопросов, но он сказал:

— Тебе надо поспать.

— Да. Я устал. Послушай, отца я не решусь просить, да и бессмысленно. Он всё равно откажется. Но ты сделаешь.

— Что? — спросил Агапкин, и сердце его тревожно стукнуло.

— Ты видел рентгеновский снимок, — сказал Володя после очередного приступа кашля, — у меня с детства слабые лёгкие. Мне нельзя было простужаться. Ты врач и отлично все понимаешь. Третью неделю я не живу без кислородной подушки. Кашель и боль в груди не дают мне спать, приходится увеличивать дозы морфия. Влей мне ваш препарат. Чем я хуже Оси? Не говори отцу, не спрашивай его.

— У Оси не было шансов. У тебя есть. Прости, я не могу.

— Когда умирал Ося, Таня уговаривала отца, умоляла — и оказалась права.

— Ты не умираешь.

— Возможно, у меня в запасе не часы, а дни. Но какая разница? Ты видел снимки.

— У Оси не было лихорадки. Да, останавливалось сердце. Это совсем другое. У тебя четвёртую неделю температура не падает ниже тридцати восьми градусов. После вливания она поднимется до сорока. В любом случае, не я должен принимать это решение.

— Правильно. Не ты, и никто, кроме меня. Я его уже принял, отговаривать бесполезно. Ты всё равно это сделаешь. Только смотри, не опоздай.

На следующий день Володе стало лучше. Утром температура упала до тридцати семи. Он оделся, вышел в столовую к завтраку, съел кусок калача с маслом и паюсной икрой, выпил сладкого чаю со сливками. Агапкин заметил, что у Тани глаза стали мокрыми, когда она смотрела на брата. За столом сидел как будто прежний Володя, со своими мрачными шутками, ухмылками, но только очень худой и бледный.

— Скажи, правда, что доктор Боткин сушил тараканов и использовал отвар из них как мочегонное? — спросил он отца.

— Да, он так лечил водянку.