Истории из легкой и мгновенной жизни

Следом нам дали ещё одну квартиру – в новом панельном заводском доме.

Там впервые в моей жизни появилась лоджия. На лоджии можно было курить и хранить множество стеклянных банок.

В эту квартиру впервые приехала моя будущая жена.

Вы даже не представляете, как я был там счастлив.

Потом я переехал к жене, в сталинский дом на улице Бекетова города Нижний Новгород.

В сталинских домах лестницы пахнут иначе: сурово и уверенно.

И там были очень высокие потолки.

Мне всегда нужны высокие потолки, потому что у меня в каждом моём доме была библиотека. Когда потолки высокие – в одну стену помещаются тысячи книг.

Сталинская квартира всем своим видом давала понять, что её надо было заслужить.

Её не просто давали работягам. Её давали в награду – инженерам, врачам, артистам.

Бабушка моей жены была инженер.

В эту двухкомнатную сталинскую квартиру один за другим въехали из роддома наши четверо детей, а затем – собака породы сенбернар.

Сталинка была местом нашего огромного, однако ставшего слишком тесным к какому-то моменту счастья.

И мы стали обживать новый дом.

У моей жены был дедушка. Дедушка служил полковником КГБ.

Как нам всем давно уже рассказали, в советские времена тоже было неравенство, и однажды народ против этого неравенства восстал.

Неравный всему остальному народу дедушка моей жены имел дом в деревне.

Ну, как сказать дом – бывшую баню.

Баня стояла на берегу реки Керженец, в глубоком лесу, куда не ходил никакой общественный транспорт.

(И по сей день не ходит.)

Еще у деда был «Москвич».

Дачу он купил себе в такой глуши нарочно: чтоб его не обвинили в том, что он слишком хорошо живёт – как не могут жить настоящие коммунисты и работники незримого фронта.

Сначала мы все жили в этой бане, оставшейся в наследство от покойного полковника КГБ.

Нас было много: вдова полковника – бабушка моей жены, сестра моей жены, муж сестры и сын сестры, моя жена и наши многочисленные дети. И некоторое количество котов.

Кажется, я забыл сказать, что все мы были там очень счастливы.

Туалет стоял во дворе, деревянный, старый и кривой. Потом он вообще обрушился.

И мы начали строить вокруг бани новый, большой, каркасно-щитовой дом, взяв баню за основание.

Пока мы его строили, он казался нам огромным – ведь в нём было два этажа.

У нас всё время не было денег, поэтому в этом доме вместе с нами жили наши строители: отец семейства, который возводил наше жильё, его жена, которая была по совместительству няней наших детей, и два их сына, которым тоже надо было где-то жить.

Нам хватало места.

Пока мы там строились, деревня была пуста: дети стариков, живших здесь когда-то и умерших здесь же, сбежали в города, уверенные в том, что жизнь есть только там.

Они хотели центрального отопления, водопроводов, асфальтовых дорог, тёплых туалетов, продуктовых магазинов шаговой доступности, путёвок в Турцию. Казалось, что без этого жизни нет.

Мы очень удивились, когда один молодой сосед – ну, как молодой, наш ровесник, под сорок, – вернулся в отчий дом и стал обустраивать свою избушку, приделывая к ней то крыльцо, то балкон, то чердак.

Мы думали, что мы одни такие оригиналы, но вот нас оказалось чуть больше.

Затем в течение десяти лет вернулась почти вся деревня.

Люди приезжали сначала – три дня на Новый год и неделю летом. Потом – неделю на Новый год и месяц летом…

Теперь они приезжают каждые выходные, летом стараются не уезжать вообще, перевезли туда тёщ, собак, детей, внуков, развели огороды и явно намереваются в ближайшее время выйти на пенсию и жить в этой глуши.

Даже если в одной комнате придётся ютиться сразу всей семьёй.


Жизнь неизбежно берёт своё, выбирая самые простые и надёжные варианты.

Мы съезжаемся, слипаемся, соединяемся вместе: чтоб видеть друг друга, ходить по земле, дышать воздухом, растить морковку и хрустеть ею по утрам.

За минувшие десять лет наши с женою дети стали крупными, угловатыми, ногастыми, с локтями.

Они перестали помещаться в нашем теремке и затребовали себе отдельные комнаты.

Я купил вокруг нашего дома три пустых участка и сказал: как только закончите школу – начинайте строиться. Только оставьте меня в покое.

Жизнь пошла на новый круг. Когда я спускаюсь к реке, в каждом своём движении я узнаю́ своего деда.

Я не нарочно: он пророс во мне сам.





Солнце на верёвочке




Мысленно представляю себе, как русский человек движется к лету.

В болотных сапогах по осенней грязи, сверху льёт сокрушительный дождь, земля пузырится под ногами.

Потом – в валенках по снегам, глаза слиплись от изморози, на щеках узоры: белая хохлома; когда пытаешься вдохнуть ноздрями, чувствуешь, что воздух тонкий и холодный, как спица: если резко втянуть воздух – он проткнёт мозг.

Следом русский человек на утлой лодке переплывает пьяный, запойный весенний разлив; завидев землю, из лодки выпрыгивают зайцы и добираются вплавь, а лягушки, напротив, запрыгивают в лодку, чтобы на халяву прокатиться.

Лодка утыкается в берег, русский человек ступает на майскую землю, снимает сапоги, шерстяные носки бабушкиной вязки, засучивает штанины, впервые за год шлёпает босиком, чуть утопая в мягкой почве. Белые ноги смотрятся удивительно и необычно: целый год не замечал, что они такие белые. Когда они успели так побелеть?

Становится всё жарче.

Человек снимает шапку, отирает пот.

Слышен шум или хотя бы запах большой воды.

Солнце стоит в зените. Бьёт по земле из тысяч палящих зениток.

Человек снимает куртку, свитер, рубашку, майку – открывается какой он есть. Вещи мешают, он бросает их одну за другой. На рубашку садится божья коровка. В свитер сползаются муравьи, привлечённые запахом позавчерашнего одеколона.

Комар летит за человеком, изо всех сил размахивая крыльями. Не поспевая, он кричит во всё комариное горло. Хобот его гнётся на ветру от перегрузок.

Усталость преисполняет человека. Жар плавит его. Он напоминает себе плавленый сырок, который видел в детстве. Но русский человек знает, куда спешит, – он спешит к воде.

Последние метры перед водой человек бежит – у него кончаются батарейки, и, если он не прибавит хода, он может упасть в световой, тепловой и социально-бытовой обморок всего в трёх метрах от спасительного водоёма.

Он падает в воду. Он имеет право, он добирался до воды так долго. Вода принимает его.

О, это лето. Это лето, о.

Большая часть планеты живёт там, где лето не кончается никогда. Песню певицы Пугачёвой «Я так хочу, чтобы лето не кончалось» или песню исполнителя Митяева «Лето – это маленькая жизнь» никому в голову не пришло бы сочинять в Бразилии, в Греции, в Египте, в большей части Индии, на Кубе или в Австралии. Они вообще не поймут, о чём речь. «Я так хочу, чтобы лето не кончалось». А оно что, кончается? «Лето – это маленькая жизнь». А чем маленькая жизнь летом отличается от маленькой жизни осенью? То есть чем-то, конечно, отличается, у одних приходит в гости маленькая осенняя тучка, у других – сезон дождей, у третьих вместо сорока градусов тепла – тридцать градусов всё того же тепла, но в принципе ощутить эту кромешную разницу между летом и не-летом никто не в состоянии, как мы.

Глупые иностранцы, откуда им знать нашу печаль.

Мы раздеваемся и сгораем заживо во имя этой разницы между летом и всем остальным.

Чтобы не сгореть заживо, мы загоняем в себя такое количество кремов, которое могло бы сделать кожу слона шелковистой, как у ребёнка. Или что-то другое сделать со слоном, что навсегда изменило бы его физиологию, психику и отдельные личностные качества.

Собственно, мы живём – ради лета.

Летом нам можно самое главное.

Накануне лета, у самой его кромки, мы начинаем заниматься здоровьем, в крайнем случае – внешним видом. Лето – это как свадьба: надо выглядеть прилично. Желательно – лучше невесты, чтоб не заносилась.

Летом можно хотя бы некоторое время жить без начальства. Начальство, в свою очередь, ждёт не дождётся, чтоб пожить без подчинённых.

Летом мы решительно возвращаемся в свой загородный дом, куда намереваемся когда-нибудь перебраться окончательно, но всё не хватает силы воли и сопутствующих финансовых средств для безболезненной переправы. Загородный дом стоит надгорбленный и нахохлившийся: он был уверен, что к нему никто не придёт, и ему только и останется, что скрипеть ревматическими балками и капать краном в раковину, рисуя жёлтое импрессионистское пятно.

Летом у нас есть время думать: потому что осенью мысли текут, зимой стынут, весной оттаивают.

Некоторые даже находят время, чтобы почитать, – хотя читать на солнце сложно, но ведь не сложнее, чем под дождём или в сорокаградусный мороз, не так ли?