Ката

Батори попросила Валу сфотографироваться на новый смартфон, чтобы Iron Master увидел ее тело и оценил, насколько она подходит для тренировок, а в следующем письме благодарила за снимки:

«Ты на верном пути. Тело у тебя красивое и может дать массу наслаждений, если ты научишься правильно им пользоваться». Она хвалила Валу за то, что та постепенно начала преодолевать стыдливость, и рассказала, что Iron Master наконец впустил ее в свою «темницу» в потаенном месте в Рейкьявике, где у него была клетка и куча приспособлений, чтобы вызывать боль, и что он хорошо знает женское тело и ездит на посвященные ему слеты в Лондон с другими «мастерами» – например Моникой и Эль Торо. А у женщины на теле много точек, и надо задействовать их все; он якобы показывал ей, какие точки есть у нее на теле, и гладил ее по ним, например, на пояснице, под мышками и внизу туловища спереди, а пока делал это, говорил о Валином теле, хвалил его и замечал, что точки внизу на ее пояснице, заметные на одной фотографии, – это точки БДСМ. «На женском теле 36 точек “G”. Он дал электрический разряд во все эти места, пока я не ослепла от белого света, который был как Бог. Я никогда не видела лица Мастера. Так лучше всего. Или он носит маску, или я. Или мы оба в темнице без света».

В конце июля, во время одной из поездок Оулава в Сельфосс, Вала пошла там на почту и забрала посылку с вещами из магазина «Ромео и Джульетта», которые послала ей Батори: специальную веревку, «яйцо» и небольшой фаллоимитатор, который та велела ей использовать как можно чаще. Судя по этим письмам, Вала, по крайней мере, один раз снимала одежду, надевала балаклаву и мастурбировала этими предметами перед смартфоном, который транслировал изображение Мастеру: сам он во время трансляции не разговаривал и не показывал свое изображение, но Батори передавала, что он тотчас понял, что Вала – не «саб», а «госпожа».

К тому моменту Вала уже вернулась из деревни – дезориентированная, агрессивная (если верить Батори), и говорила, что у нее теперь меньше времени на переписку, описывала своих старших подруг в школе, а Батори просила ее пить и курить сколько душе угодно, ухлестывать за парнями и потом рассказывать ей, как они ее тискают. Несколько раз ее просили мастурбировать в прямой трансляции по смартфону, но уговорить ее удалось только один раз. Батори жаловалась, что Вала стала писать все реже, но их переписка вновь расцвела, когда родители посадили Валу под домашний арест.

Одно письмо целиком состояло из ругани, которую Батори вырезала из письма Валы и отослала ей обратно, попутно поздравив с окончанием «угнетения»; однако по содержанию писем Ката поняла, что Вала сказала Батори неправду о причине своего домашнего ареста: не стала говорить про обнаруженные письма, а наврала, что пришла домой, накурившись марихуаны. Когда у Валы забрали телефон и компьютер, Батори похвалила ее за то, что она догадалась спрятать другой смартфон – подарок, который Батори прислала ей в деревню. Вала клялась в вечной верности Батори и говорила, что все ее идеи о жизни и Боге, семье и обществе верны и что она ненавидит все это и считает, что лучше умереть, чем покориться Ему…

У Каты на глаза наворачивались слезы, но она видела, что файл подходит к концу, и продолжила чтение. Когда Батори вовсю строила планы, как Вала придет к ним с Irоn Master, в темницу в центре Рейкьявика, болтала о новых тренировках, сайтах и мастерах из дальних стран, Вала вдруг заявила, что хочет насовсем прекратить общение: мол, она обрела Бога и уже выбросила телефон, который ей подарила Батори, и считает, что было бы лучше, если б они больше никогда не разговаривали.

«Девочка моя родная», – сказала Ката себе под нос и улыбнулась сквозь слезы. Батори продолжала атаковать ее – угрозами или красивыми посулами, а в последнем письме просила Валу запомнить, что в том, что она сделала, нет ничего постыдного: конечно, разрывать связи, пока «процесс» еще не завершен, опасно, но она уважает ее выбор и желает ей удачи; а еще она говорила, что темница всегда открыта для Валы, если она вдруг передумает.

Ката уже начала торжествовать – но тут дошла до последних страниц файла. Примерно через год после прекращения их дружбы, когда Вала уже несколько месяцев проучилась в коллежде – в последние месяцы ее жизни, – она снова списалась с Батори. Как бы ни парадоксально это звучало, но Вала просила у нее совета насчет парня из колледжа, в которого была влюблена; в классе у нее не было хороших знакомых, а подруги из церкви только и могли посоветовать, что молиться. Батори от души высмеяла их и объяснила, почему большинство молитв не действуют: они идут через тело не тем путем; то, что обладает «силой», выходит из самого тела как самозародившаяся молитва, и оно само исполняет эти просьбы, даже если голова не соображает.

«Слушай свое тело», – писала она и несла еще какую-то околесицу про мастурбацию, которую Ката пролистала. И вот в самом конце файла увидела упоминание «рождественского танцевального вечера». По контексту было ясно, что Вала боялась идти на эти танцы, боялась, что снова начнет пить и влипнет в какую-нибудь историю, говорила, что в животе у нее тягостное ощущение, – но Батори ответила, что это только подавленная страсть, и объяснила ей, как отбивать парней у девушек, с которыми они недавно стали встречаться. «Единственное, что можно посоветовать: напиться в дым и начать с ним лизаться, а потом затащить его в сортир и отсосать ему». А чтобы ускорить процесс, она советовала Вале пить вино, а не пиво, – ведь именно в вино превращал воду Иисус.

Это последнее письмо было датировано вечером перед танцами. Если Батори слала еще какие-нибудь письма, они всё еще были в почтовом ящике Валы, а Ката не могла их открыть, потому что ее уже не было в живых.





* * *


Через минуту пришла официантка и предложила ей еще вина. Ката согласилась, подняла глаза и увидела, что она в зале одна. Иностранцы и Эрроу с его улыбкой уже исчезли. Ката заказала себе к вину двойной виски.

Она могла пить, сколько заблагорассудится, у них с Тоумасом много денег; если б они поделили поровну все свое имущество и доходы, она могла бы бросить работу и до скончания века только пить, жить страстно, а не как изюминка в булочке, при этом горбатясь на работе по уходу за больными, которую общество ни в грош не ставит. Как коврик, о который вытирают ноги…

Когда ей принесли ее заказ, она опрокинула в себя виски и начала перечитывать файл сначала.





За зубами





20


С полудня погода настала в самый раз для того, чтобы сидеть на улице. Ката устроилась на шезлонге в саду, надев толстую хлопчатобумажную рубаху, а ноги закрыла пледом. На столике рядом с ней лежали ее телефон и пачка сигарет, стоял лимонад. Она листала журнал, а в перерывах закрывала глаза и с наслаждением смотрела на красный сумрак за веками, на белый свет, сочащийся сквозь сосуды в коже.

Зерна, которое она рассыпала в саду, уже не было, и птицы тоже исчезли. Чтобы оживить пейзаж, Ката поставила в углу садовый шланг с распылителем. Его постукивание гипнотизировало, вода медленно лилась то в одну, то в другую сторону, и Ката начала клевать носом, – но потом потянулась за телефоном. Семь пропущенных вызовов: два от Кольбрун, три от Хильмара, два от Тоумаса, который еще не успел вернуться со своей конференции. И хотя ей было неохота ни с кем разговаривать по телефону, она позвонила Хильмару.

Он ответил после двух звонков и спросил, где она была.

– У себя дома, – ответила Ката.

– Когда звонят, нужно отвечать! – И он сказал, что у него плохие новости.

– Ничего, мне не привыкать, – ответила Ката и зажгла сигарету.

Хильмар немного помямлил, а потом сказал, что Гардара выпустили из КПЗ.

– Ему не было предъявлено обвинений ни в чем, что касается вашей дочери. Зато сейчас он попал в тюрьму Литла-Хрёйн и отбывает срок за другие преступления: поскольку тотчас же не известил о том, что видел на Болотах, он нарушил условие, и теперь ему придется провести за решеткой по меньшей мере год. А что до его друзей, то мы тщательно осмотрели их машины и лодку, но не нашли никаких следов вашей дочери… Ничегошеньки. А для нашего следствия это, говоря начистоту, провал.

– Конечно, ведь чтобы убрать эти следы, у них был целый год, – сказала Ката, продолжая глядеть в небо. Ее первой реакцией было глубокое безразличие ко всему, что он говорил.

– Это все изменило бы, – продолжал Хильмар. – На поляне, где был обнаружен ключ, мы прошерстили и перелопатили каждую пядь земли, но и там ничего не было. И у нас нет ни одного свидетеля, который подтверил бы, что видел их на танцах. Если б в ту ночь у нас была зацепка хотя бы за одного из них, он мог бы указать на остальных. – Он добавил, что свидетель с бензозаправки на Эскьюхлид до сих пор не может толком вспомнить, в какой именно день видел этих троих, и свидетель из порта тоже. – Так что у нас по факту есть только догадки о прошлом подозреваемых, но ничего, что связывало бы их с вашей дочерью. И улик никаких нет. К сожалению… Учитывая предысторию вашей дочери, то, что она говорила при свидетелях о самоубийстве, церковной общине, в которой состояла, и родителях, – не исключено, что она сама сбежала и покончила с собой, как бы невероятно это ни казалось.

– Но как бы она это сделала? – спросила Ката и почувствовала, что как будто взбодрилась.

– Уехала автостопом из города куда-нибудь, например в Боргарнес, или прошла пешком пьяная с Сидюмули на Эскьюхлид – потому что ей было стыдно за свое состояние; там на полянке проспалась, а на следующее утро, проходя мимо автовокзала, решила уехать из города на автобусе.

– Потому что ей было стыдно и она не смела показаться на глаза собственным родителям?

– Ну, допустим. Из Боргарнеса она могла пойти по берегу, а потом все могло быть так: она решила поплавать в море, сняла одежду перед этим или уже в воде, а потом вылезла на сушу, а одежды (если она раздевалась на берегу) уже не нашла, спряталась в пещере и там погибла от переохлаждения. В суде эта версия исключаться не будет, а улик для нее не нужно.


– Понимаю, – сказала Ката, ничего не имея против такой версии. Она была занятнее, чем остальные: поехать за город и поспать на полянке одной; а потерять одежду еще не так плохо, как дать троим мужчинам сорвать ее с себя.

– Что касается допросов, то они не дали результатов. У нас нет улик для обоснования задержания Атли и Бьёртна, тем более что те, по совету своего адвоката, наверняка молчали бы как рыбы. Гардар под нажимом признался, что ему стыдно за многое в своем прошлом, и хотел бы сотрудничать с нами, но сделать ничего больше не может. Он сказал: «Они меня убьют», и мы думаем, что он имел в виду Атли и Бьёртна.

– Убьют?

– Да. А потом и вовсе отказался разговаривать. И у него есть причины бояться. С другой стороны, сейчас выяснилось, что совесть у него все-таки есть, и не исключено, что ради помощи нам он отважится на еще больший риск. Того, что он уже сделал, вполне достаточно, чтобы, мягко говоря, изолировать его от друзей. – И Хильмар сказал, что в суде эту фразу: «Они меня убьют» – непременно свяжут с тем, что творилось на этой даче, а это необоснованно. – Фраза «они меня убьют» может относиться к кому угодно, пока он или его друзья не имеют прямого отношения к тому, что произошло.

– Даже если он несколько дней караулил у моего дома? – Ката вдруг так рассердилась, что уже не помнила, что говорила, а в себя пришла на середине тирады Хильмара о том, что в полиции никто не считает это самоубийством или несчастным случаем, никому и в голову такое не приходит…

– А изнасилование? – перебила его Ката. – Чтобы закрыть тему сексуальных преступлений. Ее изнасиловали? Вы – мужчина, наверное, вы не понимаете… Вы улыбаетесь, когда обсуждаете чужие беды. Ведь это не все равно – если последним, что она видела перед смертью, был мужчина, который ее насилует, а потом и второй – и третий! Понимаете? Не надо ничего скрывать от меня из жалости. Но если никаких следов нет – никаких, как вы выражаетесь, улик: ни веществ, ни повреждений на теле, свидетельствующих об изнасиловании, – то почему все эти версии о поездках за город и прогулках на пляж, которые вы мне расписали, все-таки не подтверждаются?

– Мы точно знаем, что ее изнасиловали. – И он упомянул остатки резины, обнаруженные во влагалище, прямой кишке, в горле и за зубами. – Это такой вид резины, из которого делают презервативы. В прошлом вашей дочери ничто не говорит в пользу того, чтобы она согласилась на секс такого рода добровольно. А коль скоро это так, то мы считаем это изнасилованием.

– За зубами, – произнесла Ката после короткой паузы; эти слова оказали на нее непонятное воздействие, все более сильное, чем больше она думала над ними. За зубами. Как когда тебя клонит в сон и ты изо всех сил сдерживаешь зевоту и мечтаешь быть животным в большом стаде где-нибудь в африканской саванне, где своих чувств никто не считает нужным скрывать…

И вдруг Ката вспомнила про журнал «Юношество», почтовый ящик и флэшку. Она рассказала Хильмару о письмах и о том, что Вала завела новый и-мейл, чтобы продолжать эту переписку.

– Я попыталась зайти в этот ящик, но его закрыли. Если б не эти письма, она не стала бы напиваться. И на тот танцевальный вечер, скорее всего, не пошла бы.

– Хотите, я пошлю человека за флэшкой?

– По-моему, вам не очень-то интересно.

– Почему вы так решили?

– Слышу по голосу.

Хильмар ответил, что сомневается в том, что письма, которые он читал, написал кто-нибудь из тех троих, – и Ката услышала себя со стороны, как она соглашается: «Да, верно, это кто-то другой». И тут в ее голове промелькнуло лицо, неуловимо знакомое, но она отогнала видение прочь.

– …но не ее сверстник, – говорил тем временем Хильмар. – А мужчина средних лет или до семидесяти, наверняка с высшим образованием. Который интересуется молоденькими девочками и завлекает их к себе медленно, но верно…

– Как Йоун Бальдвин, – сказала Ката и попыталась представить, подходит ли этот типаж на роль Батори, – но у нее не получилось.

Под конец разговора Хильмар повторил, что расследование продолжается и что следствие на верном пути. В ответ на предложение вести наблюдение за ее домом Ката сказала: «Нет, спасибо», затем повесила трубку и отключила телефон.

В наступившей тишине она различала шум машин в центре города, стук распылителя и тихое жужжание мотора. Под кустами в саду на траве лежал иней, а на собравшейся в луже воде – корочка льда.





21


В доме послышался дверной звонок; очевидно, он давно уже звонил, повторяясь, как стук распылителя. Ката резко села в шезлонге, откинула плед и встала. Но не пошла в дом, а протиснулась между кустами, отгораживавшими сад от тротуара, и вылезла за спиной у человека, стоявшего на крыльце. Едва Ката приблизилась, он обернулся.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросила она и посмотрела ему в лицо. Человеку было около тридцати, голова по форме похожа на репу. Одет в светлый плащ до колен, белую рубашку и серую потасканную жилетку.

– Здравствуйте, – сказал он, кивнув, и быстро стрельнул глазами в сторону Каты; в остальном он смотрел на кусты и деревья позади нее. – Прошу прощения за беспокойство.

– Ничего страшного. Вы тут долго простояли?

– Да не очень.

– А что вы продаете? – спросила Ката, но без враждебности. – Пылесосов у меня уже три штуки, большой и два маленьких. А это, согласитесь, уже перебор.

– Что вы, я пылесосы не продаю! – Он помотал головой. Кожа на лице у него была гладкая и немного бледноватая, словно ему часто приходилось белеть от ужаса.

– Да я шучу, – успокоила его Ката. – Если вы к Тоумасу, то он уехал. Вы ведь из больницы? – Мужчина помотал головой. – Откуда же я вас знаю?

– Мы однажды виделись, когда… – Тут он умолк и опустил глаза.

– Вы, наверное, из общины? – спросила Ката и наконец вспомнила, кто он: его похожий на репу профиль был на заднем плане, когда она встречалась с пастором Видиром, а еще раньше было что-то, связанное с Валой и крещением. Он кивнул. – Вот оно что… И вы пришли, я так полагаю, поговорить со мной?

– Да, именно так, если я могу побеспокоить вас на минуточку…

– У меня весь день свободен. Хотите, я вас кофе угощу? Тогда и сможете потолковать со мной о Боге, или что у вас там… Как вам такое?

– Отлично; спасибо. – Он, кажется, перестал смущаться и прошел за ней в дом.

– Вы, наверное, видели, что я в саду? Могли бы позвать меня, а не терзать звонок. Или вы такой деликатный? – Мужчина пробормотал что-то, но Ката не расслышала. Он раздражал ее: мялся, мямлил, был чересчур застенчивым для своих лет и до ужаса вежливым. – Когда вы себя так держите, я чувствую себя старухой. А разве я старая? Я не намного старше вас.

– Конечно, нет. Извините.