Ката

– Да что же вы все время извиняетесь! – Ката выдавила смешок и усадила мужчину на стул в гостиной. – Как вас зовут? – наконец спросила она, когда ей показалось, что он в ближайшее время не собирается открывать рот.

– Йоун.

– А по отчеству?

– Йоун Свейнссон… Как писатель, который написал книжки про Нонни и Манни[19]. – Эта острота (если это была острота) была настолько неожиданной, что Ката рассмеялась громче, чем собиралась, а Йоун подхватил. Он сказал, что все зовут его Нонни[20].

– Ну ладно, Нонни… А почему ты решил со мной поговорить?

– Я вас недавно видел.

– Видел?

Нонни кивнул.

– Да, но вы меня не видели. Это вечером было.

– А почему ты тогда со мной не заговорил? Может, пьян был?

– Ну, не знаю… Я следил за делом Валы, вашей дочери, и хотел выразить вам соболезнование; увидел вас и вспомнил, что хотел это сделать.

– Вспомнил? Значит, пока меня не увидел, ты успел про это забыть?

– Нет, нет, что вы… Извините, я неудачно выразился. Просто я только сейчас решился сюда прийти, хотя собирался гораздо раньше…

Ката перевела взгляд с него на окно, и ее голова сделалась пустой. Далеко-далеко в бледной лазури она увидела очертания птицы – широко раскинутые крылья бездвижны, безупречны.

– Я все откладывал это на потом, а вчера прочел новость об этом деле и решил с вами поговорить.

– А где ты ее прочел?

– В Интернете.

– И что там было написано?

– Даже не знаю, надо ли об этом говорить…

– Ты думаешь, я знаю об этом деле больше, чем ты?

Выражение лица у него стало такое, как будто ему хотелось спастись бегством.

– Мне просто было так тяжело это читать, такая ужасная несправедливость… – Его глаза заблестели.

Ката подошла к шкафу, где хранилось вино, налила из бутылки в два бокала, села напротив Нонни и предложила выпить.

– За этот вечер, – сказала она и подмигнула.

– Я непьющий, – улыбаясь, сказал Нонни, приняв бокал, который она сунула ему в руки.

– А сейчас выпьешь, а то что же я одна буду! С этого даже не запьянеешь.

Они чокнулись и пригубили. Попробовав вино, Нонни слегка поморщился – впрочем, кажется, немного наигранно.

– Я тут смотрел на этот дом, – сказал он после затянувшейся скучной паузы. Ката предложила ему закурить, он отказался.

– Ну, смотрел на дом. И что?

– Чей он?

– В смысле, чей? А как, по-твоему?

– Вашей дочери?

– Дочери? Да что ты ерунду городишь! Разве непонятно, что мой с мужем?

Нонни смутился, сказал, что имел в виду не тот дом, и она увидела, как его взгляд смещается в сторону стола, на котором стоял кукольный домик.

– Ах, этот… Ну да, моей дочери. Ты там трогал что-нибудь?

– Нет, что вы!

– Я хочу, чтобы в нем все было в точности так, как при ней. Она вложила в него столько труда…

Ката подвинула к Нонни через стол пачку сигарет, велела ему курить и представлять себе то, что он видит и какие выводы может из этого сделать о ней. На столе между ними лежала книга Йоуна Кальмана; отпечатки бокалов виднелись на столешнице, мебели, полках, лампах, а над диваном висели на стене гипсовые слепки ее сосков и беременного пуза. Ката помнила, что в последний раз видела их в подвале, но, видимо, повесила на стену, когда после отъезда Тоумаса ходила во сне.


– Мы никогда ни с кем не знакомились, – сказала она и подумала о Тоумасе. Все эти годы… – Нет, Нонни, милый, мы все такие сложные. Никто не в силах постичь нашей глубины. – Вдруг резко замолчала и попыталась понять, всерьез ли говорит это. – А это подводит нас к комодскому дракону. Нонни, ты знаешь, что это за божья тварь?

– Нет.

– Это самая крупная на земле рептилия. Ящерица – хищник, падальщик, ест все. И эти твари никогда не слышали об Иисусе. А ты знаешь, почему они по утрам ложатся на берегу? Помотай головой! Хорошо… Нет, причина в том, что так они согревают свою кровь и заставляют пищеварительный тракт работать. А иначе корм у них в желудке начнет гнить, и это убьет их. Понимаешь, они за полчаса способны съесть до двух третей собственного веса. А со стороны можно подумать, что они там загорают, прямо как люди: щурятся на солнце при просыпающемся бризе и наслаждаются тишиной, настроившись на философский лад… А это доказывает, что я права! Нельзя судить ни одно живое существо по внешним проявлениям. И уж тем более – людей.

Нонни продолжал молчать. Ката увидела, что его взгляд упал на гипсовое пузо и соски, – и решила немножко подтрунить над ним.

– Руками не трогать, – озорным тоном сказала она, и он тотчас потупил глаза. – А у меня сегодня ночью были приключения, – добавила Ката и намекнула, что они были эротического характера, одновременно безудержные, страстные и необычные – так она представляла себе половую жизнь «телки», кого-нибудь из тех, кто мечтает устроить так, чтобы порнофильм про них слили в СМИ, и тогда они стали бы знаменитостью.

Но как слить порнофильм в СМИ? Многим ли удавалось сделать это, не привлекая внимания? Когда человек доходит до такой кондиции, когда следующий логичный шаг – слить свое фото с фаллосом во рту?

У Каты отвисла челюсть, и она представила себе, как у нее сводит мышцы после того, как она всю ночь мусолила во рту стоящий, прижималась к волосатому «гаражу» и «хлеву» (и откуда только словечки такие?) – или просто заднице, навозной дыре…

Не успела она оглянуться, как вскочила, поднялась на верхний этаж и там проглотила одну из тех таблеток – замаскированных под лекарство от аллергии. Затем уставилась на себя в зеркале и поморгала глазами. Уже в гостиной она подлила вина в бокал Нонни и снова села. Его глаза блестели, по губам бродила слабая усмешка. Ката распечатала новую пачку сигарет и закурила.

– Выразить соболезнование, говоришь? Ну ты даешь… А что ты о ней думал – о моей дочери?

– Она была такая красивая, – начал Нонни и кивнул; он уже явно опьянел. – Так что я подумал…

– Что-нибудь про секс подумал? Ну, разумеется. Ты с ней хотел потрахаться? И где же? В церкви? В ризнице? Или в ее детской комнатке? И чтобы, пока ты ее охаживаешь, ее голова билась о плакат с Рангхейд Грёндаль?

Нонни перестал улыбаться. Ката засунула в рот еще одну конфетку «Опал». Из кухни поплыл дым; он тянулся вдоль стен и по потолку, и когда Ката моргнула, она заметила, что в гостиной все было в дымке.

– Да я и сама не ангел. Не ангел, – говорила она, жуя лакрицу. – Я недавно мужу изменила. С поляком в автомастерской. Он умел не только машины чинить. А ты что-нибудь умеешь, кроме как на органе играть? – добавила Ката как можно развязнее.

Туман сгустился уже настолько, что она с трудом различала окружающее; в глазах поселилась резь, увидеть стены было трудно. Ката начала опускаться на диван, пока подбородок не уперся в грудь. Она подтянула юбку повыше, покачала бедрами, чтобы стянуть ее с них, и закатала ее. Ее щеки горели, в голове ощущались тяжелые ритмичные удары, от которых ее мутило. Чем дальше она жевала конфету, тем, казалось, больше та разбухала во рту. Изо рта что-то вытекло, потянулось по подбородку и закапало на грудь. Ката засунула в рот палец, чтобы вынуть конфету, но обнаружила, что в ротовой полости все онемело, а рука оказалась вся в крови.

На другом конце стола сидел Нонни, закрыв глаза, словно спал. Ката встала, протянула к нему руку и принялась трясти, пока не разбудила.

– Я хочу, чтобы ты ушел, сейчас же, – сказала она, поднимая его на ноги. Вытолкала его из гостиной и распахнула дверь в прихожей. – Убирайся, слабак несчастный! – Пихнула его за порог, выкинула следом его обувь и захлопнула дверь.

В гостиной по-прежнему стоял туман. Ката прошагала к столу, выплюнула кусок «Опала», занимавший весь рот, и рассмотрела его на ладони. Затем опустилась на стул, пощупала у себя во рту и обнаружила, что зубы исчезли. В нажеванной лакричной каше она заметила посверкивающие белые шарики, стала выковыривать их и выкладывать в ряд на стол перед кукольным домиком; на некоторых из них были красноватые мясные волокна и пломбы, поблескивавшие при электрическом свете. Ката взяла один зуб и постучала им по столу: один раз, потом два раза, – а затем медленно повела его по столу в домик.





22


Она нерешительно шагнула вперед. Доски затрещали и заскрипели: домик привыкал к ее весу. Постепенно стали отчетливо видны стены, пол, потолок, и Ката догадалась, что она в прихожей.

Первым, что увидела Ката, была физиономия человека, которого она прозвала Носорогом. Он стоял, расставив руки, и, кажется, злился. Рядом с ним стояла женщина, имевшая виноватый вид; глаза у нее были круглые, вытаращенные, а рот слегка приоткрыт, что придавало ее лицу выражение постоянного удивления, а может, возмущения. Лицо у нее было бледное, почти прозрачное; под кожей виднелась сеть тончайших сосудов, ветвящихся, словно корни жухлой травы под дерном. Кате пришло на ум слово «анемичная» – и тут женщина подала ей руку и представилась как Мия.

– Ката, – ответила Ката.

– Девчонка исчезла, – сказала Мия и, дрожа, посмотрела ей в лицо.

– Эта свистанутая ваще больше не соображает, что для нее лучше, – сказал Носорог, и Ката не поняла, кого он имел в виду.

– Она от вас прячется? – спросила Ката.

Носорог, не отвечая, продолжил злобно ходить кругами по прихожей, но вдруг повернулся к маленькой дверце под лестницей, открыл ее и прислушался к тому, что за дверью. Кате вспомнились его слова – «тварь» или «уродец» – о чем-то, что забрали у девочки и запихнули в подвал.

– Не надо, – прошептала Мия, подалась к Кате, но отступила, когда Носорог протопал мимо, что-то бормоча.

Ката осторожно приблизилась к дверце под лестницей. По цвету та не отличалась от обшивки стен и беззвучно открылась, стоило лишь потянуть за ручку. За дверью была узкая лестница, спускающаяся в темноту. Ката обернулась и увидела, как Мия мотает головой. Носорог, казалось, по-прежнему пребывал где-то в своем мире и ничего не заметил. Ката проскользнула за дверь и закрыла ее за собой. В конце лестницы она различила слабый красноватый свет. Прокралась на цыпочках вниз, в полумрак, и обнаружила коридор, тянущийся по всей длине дома. Его стены напоминали шершавые, чуть поблескивающие скалы.

Первая дверь, которую она попробовала открыть, была заперта, вторая принадлежала гардеробу (вот уж странное место для шкафа!), впрочем, оказавшемуся пустым.

В конце коридора, там, откуда исходил красный свет, находилась большая комната, в которой пахло солеными огурцами. Вдоль стен стояли какие-то емкости, наполненные жидкостью, а сверху на них лежали фотографии; они были бледными, но когда Ката сосредоточилась, изображение стало четче. В одной емкости было фото женщины, откуда-то знакомой Кате: не так, чтобы очень близко, но она знала, что они как-то встречались по работе; перед ней на столе стояли бутылка и пустые бокалы. На втором фото женщин было две, а между ними на земле лежал голый мужчина.

Под одним из стоявших в комнате столов послышалась возня. Ката заглянула под него и увидела девочку. Она вся сжалась, опустила голову между колен; ее глаза, поблескивая, выглядывали оттуда. Увидев, что Ката смотрит на нее, девочка вскочила и пулей вылетела из комнаты. Ката проводила ее взглядом по лестнице на верхний этаж – и чуть погодя раздался крик.

Когда она вернулась в прихожую, девочку уже загнали в угол. Та держала в руке что-то вроде шприца, которым тыкала в воздух в сторону Носорога, подбивавшего ее уколоться; такая борьба явно веселила его. Из носа у девочки хлестала кровь, время от времени она издавала громкие стоны. В какой-то момент Носорогу удалось схватить девочку, он скрутил ей руки и увел по лестнице на второй этаж. В тот же миг двери прихожей открылись (у Каты промелькнула догадка, что она попала в фарс, что бы это ни значило), и Кальман шагнул прямо к ней и подал руку.

– Вы пришли! – воскликнул он. Они обменялись приветствиями. – Нам нужно многое обсудить. Что у вас произошло?

Кальман попросил Кату пройти с ним и смотрел на нее вопросительным взглядом, пока она не отвела глаза. Они вошли в ту самую комнату из попсового детектива: горящий в камине огонь, широко раскинувшийся бильярдный стол; позади блестящего письменного стола красного дерева прибавился ряд чучел звериных голов.

«Фух», – вздохнула про себя Ката. Чтобы избавить себя от болтовни Кальмана, она прошла на другой конец комнаты и стала рассматривать головы: насколько можно было судить, щеки и черепные коробки были набиты соломой, а вместо глаз вставлены темные стеклянные шарики, в которых комната отражалась в крошечном выпуклом виде. Одна голова принадлежала крокодилу, другая – гиене; затем шли головы орангутана, курицы, гориллы, кабана, крысы, удава, зебры, леопарда, медведя. Самая большая голова была тигриная. Рядом с тигром на стене висел нож с изукрашенной рукоятью, навевающий мысли о бушменах, что бы это ни значило.

– Десять зверей. – Кальман подошел к ней. – Сорок ног.