Ката

– Правило телок номер один: показывать кожу! Лифчик пуш-ап на коротких лямках или перекрещенных, чтобы, понимаешь, увеличить подъем, натянуть его на спине как можно дальше. А когда идешь тусоваться – то уже до конца растелешаешься и показываешь еще и руки и ноги; леггинсов не надеваешь, а платье – просто как лоскуток, короткое и тонкое. Иногда на талии ремешок.

– А украшений нет?

– Браслет или бусы, только, знаешь, недорогие, а просто чтобы на одежде было какое-то цветное пятнышко. И каблуки высокие – они продаются в «Мании»: то есть не в психическом расстройстве, а в магазине таком на Лёйгавег; его владелицы – Марья и Бирта. И тогда все у тебя будет тип-топ. А еще не забудь накраситься, как волшебник из Вегаса. И лизаться со всем, что движется перед фотографом, только не со мной, у меня полового влечения больше нет… Так ты одежду покупать собралась?

– Просто интересуюсь.

– Вот именно. Абсолютно. Ты хочешь стать телкой, я это по глазам вижу. А у тебя получится – знаешь, почему? Потому что телки бывают очень разные. Короче, крайности. Кроме рыжих. У телок не бывает рыжих волос.

– А как же жена Тома Круза? Николь Кидман?

– Ты смеешься, что ли? – Соулей закатила глаза. – Ты не поняла, о чем я тут говорила? Ты где вообще жила последние пятнадцать лет? Николь – не телка, а еще она бывшая – дважды. Ты пропустила эпоху Кэти Холмс.

Она закурила и выдохнула дым.

– Значит, ты и она… А ведь сложение у вас примерно одинаковое. Обе низенькие, нос маленький… Но вот волосы – это проблема. И пузо, конечно же.





47


Ката зажмурилась и представила себе ту квартиру: прихожую с зеркалом на стене, рожок для обуви, ботинки на полу; наискосок от прихожей коридор: по левую руку – спальня, по правую – ванная, облицованная кафелем, а затем – кухня и гостиная. Как миллионы других квартир на свете, ничем не отличающаяся от них: ни в самих вещах, ни в том, как они расставлены, ни в том, какие там стены, трубы, батареи, покраска, задвижки или стекла на окнах. Ката представила себе, как она входит и идет по прихожей, по коридору и заглядывает из-за угла в гостиную. Он обитал в гостиной, скрывался там, заклеив окно черным мешком для мусора, играл в компьютерные игры, смотрел телевизор, нюхал, пил, намешивал все в один совершенно безумный коктейль, который не шел ему впрок, но парализовывал сознание. Не знал, кто к нему придет, и придет ли вообще кто-нибудь. Никому не доверял.

На улице Скоулавёрдюстиг Ката купила тонкие перчатки телесного цвета; затем пошла в магазин париков и забрала заказ, изготовленный по фотографии, – так иногда поступали чувствительные пациенты онкологического отделения. Парик ей вручили в изящной коробочке в розовую полоску, с крышкой. Ката сказала владельцу магазина, с которым была немного знакома, что скоро снова начнет работать в этом отделении, а парик – подарок для тетушки, у которой недавно обнаружили рак груди.

Она расплатилась и направилась в маникюрный салон на Лёйгавег, куда ходила и прежде. Девушка, как обычно, сказала ей, что у нее здоровые крепкие ногти, а Ката сказала, что недавно подстригла их на три миллиметра.

– Меньше, чем за неделю, – ответила она, когда девушка спросила, за сколько эти три миллиметра вновь отрастут у нее.

– А за сколько они отрастут на сантиметр?

– Оглянуться не успеешь, – ответила Ката.

– Они очень крепкие и вообще отличные, – сказала девушка, и Ката вышла от нее с отвердителем, новой пилкой для ногтей и красным лаком.

Она села в кафе на углу Ньяульсгаты и Каурастиг. В нем было много молодежи с ноутбуками и проводами из ушей и с таким выражением лица, словно они одновременно были сосредоточены и очень расслаблены. Ката заказала латте на вынос и принялась украдкой разглядывать буфетчицу: она была широка в кости, как мужчина, челюсти тяжелые, будто конские, а под этим мужским лицом у нее была огромная грудь; если Ката не ошибалась, причиной этому служил определенный вид опухолей (она сейчас не могла вспомнить ее названия), которые активировали определенные железы в мозгу в подростковом возрасте, и в итоге кости становились крупнее. А в остальном этой девушке явно удалось справиться со своими опухолями.

Ката шагнула со своим кофе на улицу, стараясь не глядеть по сторонам. В последнее время ее мысли казались все более чужими, словно принадлежали ей не до конца и появлялись и исчезали, как им заблагорассудится. Для борьбы с этим – какими-то непонятными ей самой обходными маневрами – она порой была вынуждена давать самой себе задания: например, вспомнить название улицы, где они с Тоумасом жили в США, и номер квартиры, или где там стоял диван, или чудачества ее подруги Инги, когда она ночью в больнице писала отчеты, или голос отца, когда тот желал ей спокойной ночи, или лицо Валы – как и раньше, по-странному потерянное.

Ката вновь овладела собой и поехала к Соулей; долго звонила в дверь и по телефону, пока та не проснулась.

– А это точно та одежда? – спросила Ката, забирая пакеты с логотипами тех или иных магазинов, порог которых она никогда в жизни не переступала.

– Не волнуйся, милочка, одежду я запоминаю. – И все же Соулей сказала, что ни за что не ручается: насколько Атли будет внимателен к мелочам, зависит от того, в каком состоянии будет его голова. Ката сходила в банкомат и перевела подруге деньги, а затем пригласила ее пообедать в ресторане отеля «Хольт». Соулей напилась, и Ката дотащила ее до дому.

– Когда? – спросила Соулей, повиснув как тряпочка в дверях лифта; ее глаза плавали. Ката поцеловала ее на прощание.

– Не скоро еще… Я тебе скажу… – соврала она и ушла.





* * *


Гипсовый слепок беременного живота лежал на столе, перевернутый; рядом с ним – ножницы, тюбик клея и подстаканник, купленный в магазине «Румфаталагер»[40]. На Кате была тонкая нижняя кофта с длинными рукавами, плотно прилегавшая к телу, ярко-голубые леггинсы и юбка, которую Соулей нашла в «Крингле». Клеем она приклеила подстаканник внутрь гипсового слепка, а затем надела этот слепок на себя, закрепив на плечах и пояснице шнурами, куплеными в магазине «Карнизы и шторы». Наконец оделась в фиолетовую кофту с капюшоном, застегнула молнию, надела парик и перчатки – и была готова. Окинула гостиную взглядом. Ей показалось, что чего-то не хватает, и она решила перейти в другую комнату.

Вошла в спальню, всем телом ощутила, как колотится сердце, и подождала, пока сердцебиение уляжется. Снова вернулась в гостиную, встала посередине и окинула ее равнодушным, немного надменным взором. Окно, выходившее на улицу, было открыто, оттуда доносился приглушенный шум уличного движения, а в остальном в доме было тихо.

– Ой, здравствуй! – нарушила тишину Ката. Она направилась к зеркалу на стене, но резко остановилась в двух метрах от него и изобразила на лице скептическую ухмылку. Почему? Да потому, что к ней сейчас кто-то обратился – неожиданно и грубо – таким тоном, который оскорблял ее. Но чего еще ожидать в этом извращенном больном мире!

– Да-да, вот именно, – сказала она и развернулась, глянула в зеркало через плечо, опять повернулась к нему и ухмыльнулась еще раз. Порой у нее как будто просматривалась (как же это называется?) микромимика гнева, чего-то, что хотело вырваться, но что ей удавалось сдерживать (хотя к ней вечно кто-то лез), – однако, видимо, уже не так сильно и не всегда.

– Ты со мной разговариваешь? – Она посмотрела на себя в зеркало; ее ухмылка стала шире и, в конце концов, переросла в улыбку до ушей. И тотчас Ката как будто по-настоящему развеселилась, прямо словно поразвлечься вышла! Она чувствовала себя по-дурацки, но продолжала:

– А мне кажется, ты со мной разговариваешь. – Окинула взглядом гостиную и снова посмотрела в зеркало. – По крайней мере, никого другого я здесь не вижу.

Ката замолчала, ее лицо сделалось серьезным, а затем опять озарилось этой загадочной усмешкой, когда до нее дошло.

– А-а, понимаю… Ты, наверное, с ребенком разговаривал? – Она прислушалась, снова изобразила скептическую ухмылку, которая тотчас превратилась в выражение самого натурального изумления, – и расхохоталась.


– Ну, парень, ты и даешь! – произнесла Ката и умолкла. Затем выпятила пузо, поставила руку на поясницу и рассмотрела пузо с одного бока, затем с другого. Через миг потянула руку за стеклянной банкой, которую перед этим помыла в раковине снаружи и изнутри, налила до половины водой и завинтила крышку. Взвесила банку на ладони, затем просунула ее сквозь дырку, специально прорезанную в кармане кофты и в гипсе, внутрь слепка, установила в укрепленном там подстаканнике и снова вытащила руку. Опустила руки по швам и посмотрела на себя в зеркало: спереди, с одного бока, потом с другого.

– Козел нечастный, – процедила она. – Тварь ты разэдакая; наверное, мне надо бы… – Быстро просунула руку внутрь гипса, опять вынула и повторила это несколько раз, не сводя глаз с зеркала.

Она потеряла сосредоточенность, но потом снова изобразила ухмылку и посмотрела в зеркало, стараясь держать спину прямо, чуть-чуть вытянулась – а под ее усмешкой так и бурлила всяческая микромимика. Затем ее лицо застыло в выражении праведного, сильного гнева, а рука тотчас нырнула внутрь гипсового слепка, схватила банку, подняла ее вверх и начала отводить в сторону до тех пор, пока та не стала видна в зеркале.

Порепетировав еще несколько раз, Ката прибавила к этому движению еще одно: левой рукой схватить банку, а правой тотчас отвинтить на ней крышку. Вода в банке немного побултыхалась, но не выплеснулась.

Ката закрыла банку, снова поставила ее внутрь слепка и с ухмылкой осмотрела свои перчатки, оставшиеся сухими. Ни капли мимо!

Она репетировала предпоследнее движение до тех пор, пока оно не стало получаться как бы само собой: просто лилось как водопад, – и после этого прекратила.

Последнее движение она репетировать не будет.





48


Около полуночи дверь открылась и почти моментально закрылась вновь. Перед ней стояла Элин и озиралась по сторонам, затем пошла по галерее к лестнице. Она была в красной кофте с капюшоном (капюшон надет на голову), расстегнутой джинсовой куртке и синих кроссовках. Ее движения были медленные, робкие: вниз по лестнице, через парковку, в машину. Тишину нарушил шум мотора, зажглись фары, и машина уехала.

В тот же миг из-за угла появилась другая девушка. До того она сидела на скамейке у ближайшей тропинки и следила за парковкой. Как и другая, эта девушка была в капюшоне, закрывающем лицо; и та, и эта – в черных спортивных штанах, одинаковых кофтах, куртках и кроссовках, и обе беременны, с выпирающим из-под застегнутой кофты округлым пузом.

Поднимаясь по лестнице, девушка что-то бормотала себе под нос. Шла она быстро и решительно, в ее движениях не было ничего неестественного. Свернула на галерею и направилась к квартире № 14. У дверей замедлила шаг и остановилась; украдкой окинула взглядом парковку, улицу и тропинку, но никого не увидела. Тогда она подошла к дверям и позвонила, встала у окна кухни, распахнула куртку, чтобы был заметен живот, и повернулась боком, чтобы его стало видно еще лучше, а лицо – хуже.

Краем глаза уловила движение за занавесками – полупрозрачные белые кружева заколыхались, – а через миг повернулась к двери, стараясь встать от нее как можно дальше. За дверью просматривался темный коридор, а в темноте – движение, когда в этом коридоре открылась другая дверь. За стеклом показались очертания человека; он бросил взгляд в обе стороны галереи, а затем открыл.

– Какого лысого ты тут… – произнес Атли и с руганью отступил в сторону, так что, когда она вошла в квартиру, их разделяла дверь.

– Забыла кое-что, – тихо проговорила Ката без особой уверенности, что ее слышат.

Она оперлась о стену, повернувшись к Атли спиной, притворяясь, что ищет что-то в карманах, а Атли тем временем прошел мимо нее обратно в квартиру, ругаясь. Через миг Ката шагнула за ним в сумрак, держа руки глубоко в карманах, не в силах сказать, дрожат ли они у нее, потому что не чувствовала их. Как она и представляла себе, спальня располагалась сразу же по правую руку, и там, в темноте, виднелась кровать, постельное белье или покрывало на полу. В дальнем конце коридора возвышался «лавовый» светильник в человеческий рост, в котором за стеклом крутился красный воск, так что стены оказывались залиты неверным голубовато-красным светом.

Из гостиной доносились треск и бормотание, как по рации.

– Do it, Lamb![41] – в азарте кричал кто-то в гостиной.

Ката остановилась, оценила вероятность того, что в квартире есть кто-нибудь еще, затем решила, что нет, и зашагала дальше по коридору, пока не увидела гостиную. Единственным источником света там был большой плоскоэкранник на стене, и голоса доносились из него. Посреди гостиной стоял низенький столик и широкий диван, развернутый к экрану. Ката шагнула на кухню, притворившись, что торопится, вытащила руки из карманов, удивилась, как они онемели, и лишь потом вспомнила про свои перчатки телесного цвета, туго облегающие кисть. Она встала спиной к гостиной, выдвинула ящик в шкафу и притворилась, что ищет что-то: например пакет. И точно: первый же ящик, который она открыла, был полон пакетов из «Хагкёйпа» и из винного магазина – тех самых, которые Элин, надрываясь, притаскивала сюда битком набитыми. Из гостиной раздавались истошные крики и стрельба – Лэмб снова вышел на поле боя, – и Ката почувствовала, как ее мышцы отпустило и к ней снова вернулась способность двигаться. «Самое трудное позади, – сказала она себе, – и все идет по плану».

Она сняла куртку, чтобы та не мешала, и бросила на пол в коридоре, чтобы захватить с собой при выходе. Окна в гостиной были завешены черными покрывалами, приклеенными или прибитыми к рамам. По полу разбросаны бутылки и пустые пакеты, грязное белье, объедки, сласти, а кое-где поблескивали осколки стекла.

Ката осторожно пробралась по комнате к Атли, который сидел на диване, держа обеими руками пульт управления, и не сводил глаз с экрана, по которому бегал Лэмб и убивал фигурки, толпами нападающие на него со всех сторон. Внизу экрана блестел нож и какое-то оружие, испускавшее из себя языки голубовато-белого пламени, которые взрывали все вокруг: вспышки освещали комнату, и тогда становился виден тесак, лежащий перед Атли на столе, и горка белого порошка на квадратном зеркальце; а на диване рядом с ним покоились бейсбольная бита и маленький серебристый пистолетик. Диван стоял под углом к дверям гостиной – чтобы к нему нельзя было незаметно подкрасться изнутри квартиры, – но Кате показалось, что Атли не заметил ее из-за мерцания на экране; его массивное тело корпело над пультом управления, словно тот был ключом к удивительной загадке, которую лишь ему одному было суждено разгадать, глаза сосредоточились на одном месте – и все же были живыми; и в тот самый момент, когда Ката поднесла руку к гипсовому животу и собралась подойти поближе, Лэмб достиг в игре какого-то результата. Атли вскочил, поднял кулак к экрану и издал торжествующий клич, затем снова сел на диван, склонился над порошком и вынюхал один угол кучи через трубочку. Потом запрокинул голову, немножко покатал ее затылком по плечам, напрягая мускулы, хорошо видные под тонкой черной майкой.

– Ты что – недоразвитая? – крикнул он, заметив свою возлюбленную в темноте по другую сторону от экрана. – Ты чего там стоишь?! – Тут же потеряв к ней интерес, схватил пульт, резко ударил по нему и снова сосредоточил взгляд на экране, где человек спрыгнул с крыши с ножом в зубах.

Когда Атли в следующий раз поднял глаза, девушка приблизилась настолько, что на ее светлых волосах показался отсвет пламени от горящего на экране дома, – но лицо по-прежнему было в тени. Он закричал на нее: «Выметайся отсюда!» – но она не отвечала и продолжала приближаться. Еще несколько шагов – и ее лицо стало видно, и хотя Атли пока не оторвал глаз от экрана, его охватило легкое отвращение, как бы вгрызающееся в его кайф: что-то в ней изменилось. Когда горящий на экране дом рухнул и погрёб под собой Лэмба, Атли отшвырнул пульт и наконец заглянул девушке в лицо. Он искал под прямой челкой, над набрякшими при беременности грудями – но не видел девушки, которую знал. Вместо нее было бледное, чуть морщинистое лицо и тонкие безжизненные губы какой-то клячи, вселившейся в ее тело. Ката улыбнулась и дала ему увидеть себя. На миг его до предела напряженное лицо расслабилось, и челюсть отвисла.

– За мою дочь! – произнесла Ката, отрепетированным движением поднесла руку к боку живота, вынула из дыры банку, отвернула и уронила на пол крышку. Потом сделала шаг вперед и выплеснула из банки жидкость. Атли все еще стоял с открытым ртом, и на лбу у него проглянула морщина: злость, которая в очередной раз собралась взять над ним власть и вызволить его из очередной передряги – например, дать ему дотянуться до тесака, биты или пистолета, – но сейчас на это не было времени, подумала Ката. Жидкость, поблескивая, завертелась в воздухе между ними – и Ката поняла, что последнее движение было удачным, ощутила, как по всем нервам расходится это ощущение: то движение было верным. Затем она увидела, как жидкость покрыла его лицо: щеки, нос, лоб, глаза, – а еще попала в рот.

Ката отступила в коридор, выпустила банку и посмотрела на дело своих рук. И хотя человеку не дано знать, что творится в чужой душе, ей показалось, что у Атли злость уступила место боли: он начал ловить воздух ртом, со стоном повалился на диван, царапая руками лицо; однако вскоре прекратил это, потому что оно опухло и покраснело от капилляров, которые начали отдавать свое содержимое; издал тихий звук – напоминающий потрескивание рации из той компьютерной игры, – когда кислота стала разъедать ему кожу. От лица пошел пар.

Атли вскочил и стал звать на помощь, но речь изменила ему – изо рта у него вылетало долгое хрипение, которое переросло в кашель или басовитый лай, скорее жалкий, чем злобный. Сделав несколько растерянных шагов, он упал на пол, вставая, опрокинул стол и начал, шатаясь, бродить по комнате, совершая руками причудливые движения. Ката разглядела, что на его висках виднелись полосатые мышцы, сужающиеся к концу там, где к черепу крепились серые сухожилия, словно водоросли к скале. Атли то рвал на себе волосы, то размахивал руками, словно пытаясь стряхнуть что-то, что приклеилось к ним.

Опасаясь, что он побежит на звук, Ката не смела пошевелиться; прижавшись к стене, она смотрела, как он блуждает взад-вперед по гостиной, – но вот Атли вдруг издал вопль, отшвырнул диван, как игрушку, и сделал шаг по направлению к ней. В последний миг она увернулась, и Атли врезался в стену, упал на пол и лежал там на спине без движения. Кожа у него на лице сгорела, от носа остался лишь пенек, а рот стал безгубой дырой; под высоким лбом посверкивали белки глубоко ввалившихся глаз, а вокруг них – разбухшие дрожащие мышцы и желтые полоски жира, напоминающие икру.

Ката, пятясь, отступила в коридор, чуть не споткнулась о куртку, которую сняла там, и, как под гипнозом, нагнулась за ней. Она больше не помнила, каким был ее план, но затаилась в кухне, пока не убедилась, что никто из соседей не постучится и не поинтересуется причиной шума.

При выходе она, стараясь не заглядывать в гостиную, надела куртку, натянула капюшон и тихо закрыла за собой дверь. Заставила себя идти по галерее и по лестнице медленно, а смотрела все время только под ноги, пока не дошла до торца дома, откуда ее уже не было видно из квартиры. У скамейки, на которой она сидела накануне вечером, достала рюкзак, в котором лежала одежда другого цвета – на случай, если бы вчера вечером девушка вздумала переодеться. После этого пошла по тропинке до ближайшей улицы, где за мусорным контейнером был припаркован ее «Ярис», села в машину и, убедившись, что никто не смотрит, отстегнула беременный живот, затем сняла парик и перчатки, вывернула их и сложила все в рюкзак. Затем нагнулась над пассажирским сиденьем – у нее был рвотный позыв. Но вышла только слизь.

– Кошмар! – тихо проговорила Ката, не имея в виду ничего определенного. Она разогнулась и стала приглаживать волосы перед зеркалом заднего вида до тех пор, пока не начала выглядеть более или менее естественно. Потом завела машину и уехала прочь.





Таксотер





49