Неумерший

– Закройте уши, – прошептал он. – Бежим отсюда!

Мы удирали без оглядки. Краем глаза заметили стадо косуль, которые при нашем приближении пугливо бросились наутёк, сверкая «зеркальцами»[76]. Сами того не замечая, мы уже бежали вниз с горки, склоны которой были устелены толстым слоем прелой листвы и переплетениями узловатых корней. Из самой глубины леса со стороны Великих Фолиад до нас донеслось эхо невероятно гулкого, но на удивление мелодичного смеха.

– Не слушайте! Не слушайте! – твердил Суобнос, ускоряя бег.

Теперь он мчался так быстро, что мы едва за ним поспевали. Большими скачками он перепрыгивал через пни и поваленные деревья, которые нам приходилось оббегать; наш друг бежал легко и уверенно, мы же частенько подворачивали ноги, проваливаясь в канавы и норы. Но обучение Сумариоса придавало выносливости, к тому же эта гонка была для нас игрой, опьянявшей двойным удовольствием – погони и спасительного бегства. И мы не отставали от старого скитальца.

После полудня меж ветвей стало проглядывать небо. Приблизившись к склонам, нависшим над долиной Нериоса, мы услышали мычание, а затем далеко внизу, меж деревьями, приметили и рыжие шкуры коров на обочине дороги, по которой следовали погонщики и всадники. Принцесса не обманула: к Аварскому броду шло целое войско. Испугавшись вооруженных людей, Суобнос пошел на попятную, собираясь укрыться в гуще Брюгов. Мы с Сегиллосом ухватили его за полы платья, не давая сбежать. Старый безумец упорно не хотел показываться принцессе на глаза, и нам пришлось наблюдать за арвернами с лесистых высот. Стволы и листья деревьев загораживали нам обзор, а на дороге было так много народа, что мы боялись пропустить Кассимару. Застыв в напряжённом ожидании на некоторое время, мы встрепенулись лишь от радостного заливистого лая собак. Конечно же, нам был знаком голос собак Троксо! Вскоре в толпе мы увидели его колесницу, а рядом, верхом на своей прекрасной иноходке – дочь Элуорикса. Трепеща от волнения, мы указали на неё пальцем.

Суобнос долго смотрел ей в след, а потом тяжело вздохнул.

– Она будет великой королевой, – пробормотал он, – и её окружают магические чары. Но это не она. Принцесса родилась не под красной луной.

Сегиллос самодовольно прищёлкнул языком.

– Вот! Я же тебе говорил! – вскричал он. – Это просто Кассимара!

Бродяга потерял всякий интерес к молодой наезднице, робко развернулся и растворился в лесу, и на этот раз мы не стали его удерживать. Но мы с братом и думать не хотели, что проделали весь этот путь зря! Вприпрыжку спустились вниз по склону к свите Кассимары и выскочили прямо перед принцессой, дурачась, как шуты, а завидев её удивление, громко хохотали. Ну и конечно же, мы не упустили случая выклянчить угощения и немного эля, поскольку от долгой дороги проголодались, как волки.

На обратном пути мы без колебаний пересекли Брюги, ведь отваживались заходить в чащу Сеносетона уже не в первый раз. Наши вылазки в лес были привычными, хотя о них мы и не рассказывали, боясь, что нас могут отругать. На самом деле эта тайна была частью нашей игры, опасной игры, отчего она становилась ещё более захватывающей.

Всё началось с нашей чрезмерной детской пытливости. Нам с Сегиллосом не давали покоя подношения, которые Банна время от времени оставляла на опушке леса. Она вкладывала в них слишком много души и слишком много печали, что было странно для обыденной требы богам леса. К тому же кто-то выпивал молоко и съедал зёрна – дня через два после подношения старуха возвращалась, чтобы забрать пустую миску. Сгорая от любопытства, мы не раз спрашивали её о том, кому она оставляет угощения, но всякий раз она уклонялась от ответа, ограничиваясь лишь смутными отговорками и размытыми предостережениями, намекая на обитателей леса. Но чтобы угомонить двух маленьких наглецов, нужно было что-то более убедительное. Мы пытались разузнать об этом у всех дворовых. Тауа и Исия, которые прибыли в Аттегию недавно, знали не больше нашего. Рускос, со свойственной ему грубостью, дал нам от ворот поворот и отказался что-либо рассказывать. Даго, который всегда терпел нашу назойливость в своей мастерской, осерчал, что было на него не похоже. Весь оставшийся день он ходил угрюмый, и его горе было настолько ощутимо, что мы не решились расспрашивать его более. На следующее утро мать отвела нас в сторону и хорошенько отчитала, настрого запретив донимать дворовых расспросами.

Встрёпка только разожгла наше любопытство. Наконец нам удалось выудить кое-что из Акумиса. Раньше у него была сестра, которую звали Эната. Он плохо её помнил: она была намного старше. Эната слыла первой красавицей в округе и была гордостью своих родителей. Однажды поутру она пошла забрать лён, который вымачивался в водах Камболата, и с тех пор не появлялась. Её отец вместе с Рускосом обыскали весь пруд, но не нашли её. Сумариос созвал людей на поиски по всей округе, но и это было тщетно. Больше её никто никогда не видел. В тростниковых зарослях они не обнаружили ни следов крови, ни лоскутков одежды – на нападение диких зверей было не похоже. Все решили, что она попала в омут, и ее утянуло на дно. Тем не менее ходили и другие слухи: её мог похитить кто-то из обитателей Сеносетонского леса. Уже не в первый раз люди загадочным образом исчезали рядом с ним… Старая Банна схватилась за этот домысел, как за последнюю надежду – вот почему она регулярно оставляла пожертвования в лесу, не зная толком, приносила ли она их своей пропавшей дочери или же её похитителю.

Эта печальная история оживила наше воображение. Мы очень любили Банну, поэтому вбили себе в голову, что отыщем таинственное существо, принимавшее её подаяния. Мы мечтали застать там прекрасную Энату, по нашему вымыслу, боявшуюся какого-нибудь злого заклятья, и которую мы торжественно вернули бы родителям. Если же вместо неё мы обнаружили бы какое-то злое создание, похитившее её, то выследили бы его до самого логова, где в заточении оно держало узницу.

Мы стали поджидать Банну, чтобы не пропустить её хождений к лесу. Когда она оставляла свои скромные подношения и возвращалась домой, мы, притаившись, как мыши, устраивали засаду в зарослях терновника. Мы томились долгим ожиданием, с трудом унимая своё нетерпение, но всё было впустую! Птицы подлетали и клевали зёрна полбы. Лишь лёгкий бриз колыхал тени в полумраке подлеска. В конце концов ливень, сгустившиеся сумерки или просто скука заставляли нас покинуть укрытие. Спустя некоторое время Банна возвращалась с пустой миской, и мы кусали себе локти за то, что сдались слишком рано.

На опушку все же кто-то приходил. На стволах в нескольких местах была содрана кора, нижние ветви были сильно обглоданы. Кто-то или что-то помечало деревья вокруг места, где старуха оставляла подношения…

Однажды ночью мы помогали Рускосу принимать трудный отёл у коровы. Долгое время мы давили ей на живот, а в это время прислужник пытался вытянуть телёнка, который не мог сам выйти. Когда он наконец родился, Рускос обтёр его соломенным жгутом. Падая с ног от усталости, мы уже плелись к дому, как вдруг мне в голову пришла одна мысль. Я ущипнул Сегиллоса, чтобы растормошить. Он набросился на меня с кулаками, но успокоился, как только я поведал ему свой план. Рассвет был уже совсем близок, а Банна отнесла дары как раз накануне – было самое время пробраться к лесу и проследить за его таинственным обитателем.

Мы вышли со двора, крадучись, словно лисы на охоте. Звёзды уже начинали блёкнуть, травянистые луга, по которым мы шли, утопали в белесой мгле, и вскоре наши браки насквозь промокли от росы. Окутанный предрассветными сумерками, предстал перед нами лес. Едва мы пробрались в заросли, откуда обычно вели дозор, как вдруг услышали треск ломавшихся ветвей: кто-то двигался напролом через подлесок. Мы замерли от страха, сердце бешено заколотилось. Во мраке леса послышалось могучее дыхание, некто задевал листья на ветках высоко от земли, намного выше человеческого роста. До нас донеслись звуки громкого чавканья, пару раз слышались также глухие удары, похожие на стук лошадиных копыт по просёлочной дороге. Затем последовал звон опрокинутой миски.

Небо на горизонте окрасилось розовыми красками. Подернутые туманом окрестности сменили черную мглу на глубокий серый цвет предрассветного утра. И тут мы увидели вышедшего из леса бога. Он был огромным, величественным и диким. Сначала мне показалось, что он был тёмного цвета, но от него исходило какое-то бледное свечение, словно его благородное тело сияло сквозь шерсть. И вдруг я понял! Он был ослепительно белым, но, чтобы избавиться от паразитов, извалялся в грязи, и теперь его грациозный стан покрывали сухие корки глины. Голова с настороженными ушами была горделиво повернута к нам, а лоб был увенчан огромными раскидистыми пантами, с которых клочьями свисал бархат.[77]

– Олень! – вскричал Сегиллос. – Великий олень!

Со своим неисправимым безрассудством брат бросился навстречу лесному повелителю. Я стремглав пустился вслед за ним. Крупный рогач был раз в десять больше нас самих. Ему стоило лишь чуть наклонить голову, чтобы вспороть нам брюхо, словно какой-то мешок, и в качестве трофея развесить кишки гирляндами на рогах. А он лишь спокойно дохнул на нас тёплым паром, развернулся и, задевая ветви отростками могучих рогов, скрылся в подлеске. Будто бешеные псы мы устремились за ним. Попытка догнать не увенчалась успехом: едва нырнув под полог леса, я споткнулся о переплетенные корни деревьев и распластался по земле в полный рост. Сегиллос, громко визжа, продолжил бег в одиночку, но большой олень, сделав несколько пренебрежительных прыжков, оставил его далеко позади и растаял в сумерках утра.

Раздосадованные промахом, мы не находили себе места, но всё же никому об этом не рассказывали. Мы продолжали следить за Банной и, спустя дней семь, когда она оставила очередное подношение, стали готовиться в дозор со всей основательностью. С вечера мы, как обычно, улеглись в кровать, выждали, пока все заснут, и тихонечко выскользнули из дома, прихватив с собой одеяла и дротики. Мы тайком пробрались в наш наблюдательный пост в зарослях душистого терновника, кутаясь в тартановые покрывала от ночной прохлады и царапающих шипов. Поскольку мы были не особо смышлёными, то не догадались вести наблюдение поочередно и в конце концов оба задремали в своём укрытии.

Я пробудился от пения птиц в сером предрассветном полумраке. Потягиваясь и дрожа от холода, я укололся об острые шипы, в этот момент увидел спящего брата и чертовски разозлился. Я хотел зарядить Сегиллосу отменную оплеуху, как вдруг треск веток заставил меня насторожиться. На опушке слышались какие-то шорохи. Но это был не величественный олень, а тщедушный, несомненно, человеческий силуэт, который, присев под нижними ветвями, лакал оставленное Банной молоко. Брат только открыл глаза, не успев ничего сообразить, как я закрыл ему рот рукой, а другой указал в направлении, где копошилась неизвестная фигура. Одна и та же догадка осенила нас. Это могла быть только одичавшая дочь Банны, которая пугливо приходила на опушку, чтобы покормиться.

На этот раз мы решили не упустить свой шанс. Отбросив в сторону одеяла и дротики, выскользнули из зарослей и поползли в сторону тени, которая, причмокивая, пила молоко маленькими глотками. Когда расстояние между нами сократилось до нескольких шагов, резко вскочили и набросились на неё. Все трое кубарем покатились в жухлые листья, неуклюже отбиваясь друг от друга. Я обхватил тощее изворотливое тельце, покрытое вонючими лохмотьями. Жертва сначала яростно вырывалась, и мне показалось, что не удержу её, а затем она разразилась совершенно несуразным смехом.

– Ха-ха! Мои медвежатки! – захохотал знакомый голос. – Вы до смерти меня напугали!

От изумления мы перестали бороться.

– Суобнос! – закричали мы в один голос.

Босяк хихикал от радости так, словно обвёл нас вокруг пальца.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Ну, принцы мои, я мог бы спросить вас о том же.

– Ты крадёшь пожертвования Банны! – возмущенно воскликнул Сегиллос.

– Воровство, воровство, это слишком сильно сказано. Кому-то нужно было выпить это молоко, иначе оно бы прокисло.

– Но оно же не для тебя! Оно для обитателей леса!

– Так я и живу в этом лесу!

– Но это не одно и то же! – возмутился я. – Ты же не бог!

Костлявым пальцем он ткнул меня в ребро.

– Дурачок, – подтрунивал бродяга, – знай, что в каждом пожертвовании есть доля для богов и доля для благочестивых. Я взял часть, которая предназначалась мне.


– Но это пожертвование не для тебя! – возразил Сегиллос.

– О, считай, что оно было для меня – ответил Суобнос. – Именно благодаря мне Банна выполняет этот обряд. Это я сказал, что её дочь не утонула в пруду.

На этот раз нам действительно нечего было возразить бродяге. Он воспользовался заминкой, чтобы присесть на землю, потирая разболевшуюся в драке спину. Неторопливо и уверенно, словно бутон цветка, расцветала заря. После нашей стычки и без того грязные лохмотья Суобноса стали ещё грязнее. Тем не менее вновь зарождавшийся день стёр глубокие морщины на его лице, а прелые листья, застрявшие в его шевелюре, мерцали мягко, будто драгоценные камни.

– Скажите-ка мне, пострелята, – задумавшись, вымолвил он, если подношение предназначалось для богов, значит, на бога вы так рьяно охотитесь?

Сегиллос пробормотал, что мы искали дочь Банны и что перепутали его с ней. Суобнос залился громким смехом.

– Если ты сказал Банне, что её дочь не утонула, – заметил я немного раздосадованно, ты должен знать, что с ней стало.

– Да, и правда! – подхватил брат. – Ты мог бы помочь нам найти её!

Просьба, словно ушат холодной воды, остудила его веселье, казалось, предложение пришлось ему не по душе. Он подергал за кончик бороды, пребывая в явном замешательстве.

– Знать, что с ней произошло – ещё не значит знать, что с ней стало, – возразил он.

– Не морочь нам голову! – воскликнул я. – Тебе ничего не стоит отыскать пропавшие вещи! Ты должен нам помочь!

– Эната вовсе не вещь.

– Тогда расскажи нам хотя бы, что с ней случилось! – потребовал Сегиллос.

– Я не поведал об этом даже Банне и не понимаю, почему должен говорить об этом двум сопливым мальчишкам.

– Почему ты не сказал Банне?

– Ну… Есть такие вещи, которые трудно поведать матери.

– Но мы же не её мать!

– Это ещё хуже. Вы немного маловаты для таких историй.

– Если ты не раскажешь, мы скажем Банне, кто крадёт молоко!

Подобная пакость была вполне в духе Сегиллоса. Из-за его вредной привычки я не раз оказывался в неловких ситуациях, однако никогда не замечал, чтобы он ябедничал на других. Но на этот раз счёл брата находчивым и был благодарен ему за избавление меня от такой мелочности. Суобнос взглянул на него обиженно, и, пожав плечами, обречённо пробормотал:

– Будь по-вашему! В конце концов, нужно же вас учить уму-разуму. И к тому же, вы и без того ужасно бесстыжие…

На мгновение он призадумался, будто собирая мысли в кучу.

– «Волк» вышел из леса на охоту, – осторожно начал он. – На самом деле, когда я называю его «волком» – я говорю образно, не имея в виду настоящего волка. Но эта история, конечно же, связана с обитателями леса. Вам стоило внимательней прислушиваться к предостережениям Банны: её наставления полны мудрости. Существа, живущие в дебрях Сеносетонского леса, непредсказуемы и опасны. Тот, о ком пойдёт речь, обитает в самом удалённом уголке леса, в местечке под названием Гариссаль, в глубине рощи Шаньеры. Его имя избегают произносить вслух, опасаясь привлечь к себе его внимание. Чтобы говорить о нём без особой опаски, ему присваивают разные прозвища и чаще всего величают Повелителем Зверей или Владыкой Сильных. Он столь же свиреп и почти столь же жесток, как и Лесничий. Высокий, как дуб, невероятно жирный, а уж какой уродливый – страшно взглянуть; и даже в одиночку он сильнее, чем стадо волов. Кроме того, он вовсе не глуп и далеко не честен… Своё богатство он добыл обманным путём. Но что делает его по-настоящему опасным, так это красноречие: его голос подчиняет себе, будто мощная магия. Поскольку он неуклюжий и ленивый, то предпочитает прибегать к слащавым речам, нежели к насилию. В каком-то смысле это даже хуже, ибо те, кто внемлют ему, становятся игрушками в его грязных лапах…

Суобнос задумчиво почесал подмышку. Он загляделся на старого дрозда, перебиравшего тонкие веточки, и забыл, о чём говорил.

– Ну и что дальше? Что там с грязным толстяком? – нетерпеливо тормошил его брат. – Это он похитил дочь Банны?

– Чего? Ах да! Ну нет, по правде говоря, не совсем так… Властелин Зверей большой любитель поспать и поесть, и пока он сытый, не выходит из своего логова в Гариссале. Но он также и, как бы сказать… неисправимый прелюбодей. Одержимый, не особо привередливый в выборе, но всё же любитель красивых девушек. И вот несколько лет тому назад ему очень захотелось завалить какую-нибудь молодицу, поэтому он стал рыскать по окраине леса…

– Но, если он такой большой и толстый, почему никто его не видел? – прервал Сегиллос бродягу.

– Ну, я-то его видел! – воскликнул Суобнос. – Ну а что обычные люди не замечают его присутствия, так это понятное дело… В краденых сокровищах есть у него плащ-невидимка. Ну, точнее, он не делает его совсем невидимым, скорее просто неприметным для глаз простых смертных. Завернувшись в него, Повелитель Сильных проскальзывает в потусторонний мир или переносится во времени на год раньше или позже, что, в сущности, одно и то же…

Широко разведя руки, Суобнос тихо прошептал:

– Таким образом, он становится неуловимым, как ветер. Под плащом не помещается лишь его огромная дубина, которая гремит, ударяясь о землю, «бум-бум-бум»! Но люди ошибочно путают этот грохот с раскатами грома…

– Но как же ты смог его увидеть? – возразил я, не слишком веря в услышанное.

– Ну ты же сам сказал, – подмигнул мне скиталец. – Я без труда нахожу разные вещи!

И быстро продолжил, не оставив времени на возражения:

– Случилось это незадолго до того, как вы обосновались в Аттегии. Уже давненько этот толстый увалень шастал по кромке леса в поисках прекрасной молодой девы. Конечно же, он заприметил нашу Энату! Ах уж поверьте мне, что дочь бронзового мастера была ещё тем лакомым кусочком! Сам я тоже незадолго до этой истории прибыл на эти земли, и девица мне сразу приглянулась. Но я не тешил себя пустыми надеждами… Повелитель Зверей не отличался подобной учтивостью. Он стал следить за ней, изучать привычки и выбирал удобный момент, чтобы на неё наброситься. Случилось всё это, отчасти, по вине самой Банны, потому-то бедная женщина так горько оплакивает свою дочь. Когда стебли льна разбухли в воде, она послала дочку на мочило[78] за волокном. Замоченная соломка издаёт дурной запах, оттого она и перегрузила эти тяготы на плечи Энаты. По гнилостному запаху и клочьям белесой пены, расплывшейся по пруду, Повелитель Зверей приглядел место, где расставить свои сети. Он забрался в высокий тростник, росший у кромки воды, где колыхались стебли льна, и стал ждать своего часа. А когда красавица пришла забирать льняные пучки, он, не выходя из зарослей, прельстил ее речами, что были слаще медовухи. Очарованная песней, Эната приблизилась к нему и раздвинула высокую траву перед собой… И тут он схватил ее и затащил под плащ. А он тот ещё верзила, да и к тому же был в гоне! Там он ее и сцапал, и тут уж залилась она песней! Лично я, даже если и оказался бы поблизости, счёл более благоразумным не мешать их утехам… Какой прок девице от изувеченного скитальца…

– Ну а потом? Что он с ней сделал? – спросил брат, притопывая ногами.

– А вот это зависит от того, что ты имеешь в виду под словом «потом». Много чего срамного случилось тогда под плащом, и под этим самым плащом дни и ночи протекают не так, как у нас. Распутнику потребовалось некоторое время, чтобы иссушить своё вожделение. Сдаётся мне, что, когда Даго и Рускос прочёсывали пруд, опасаясь найти девицу глубоко в воде, она всё ещё была там, только в потустороннем мире, кружась в пляске, которая не пришлась бы по нраву её отцу. Этот похотливый танец продолжался несколько лун. И, когда Повелитель Зверей наконец насытился, настало это «потом», о котором ты спрашивал, маленький проказник…

– Что? Ты имеешь в виду, что он её съел?

– Ох, он бы и глазом не моргнул, если был бы шибко голоден. Но не думаю, что эту участь он уготовил для Энаты. Он не такой коварный, как Лесничий: ему случалось проявлять и добродетель, и потому как девчушка уважила его, он, должно быть, оставил её в живых, отпустив вслед пару комплиментов, от которых покраснел бы даже журавль[79]. Ну что сказать, этот тип не из тех, кто отдаёт предпочтение одной-единственной. Я думаю, что он просто бросил её там.

– Но что тогда с ней стало?