Неумерший

Зима была свирепой. Она напирала, как жестокий завоеватель, чредой студёных ночей и морозных зорь. От скотины, сгрудившейся в глубине сарая, клубился пар, словно от горячего котла. За плотно законопаченными дверьми у костра жались друг к другу люди. Они ютились в дымной полутьме, протянув ладони к мерцающим уголькам, чувствуя спинами, как холод вымораживает стены. Наши прислужники старались выходить из дому как можно реже: лишь чтобы накормить скотину или набрать воды и принести дров. Выйдя на улицу, мужчины натягивали капюшон по самый нос, а женщины кутали лица в шаль. Они сразу же горбили спину, стараясь держать руки под мышками как можно дольше, чтобы не обморозить.

Но таким непоседам, как мы с Сеговезом, всё было нипочём. В нас было столько прыти, что усидеть в четырёх стенах мы не могли: нам нравилось гулять на колючем морозе, скользить по замёрзшим лужам. С пылающими от мороза ушами и носами, онемевшими пальцами мы возвращались домой лишь для того, чтобы отогреться у костра. Мать и прислужницы бранили нас за то, что впускаем холод, с размаху открывая дверь, но едва они умолкали, как мы тут же мчались обратно, слыша себе во след ругань.

Из-за своей беспечности мы заработали простуду. Мы сморкались, словно жеребята, подхватившие мыт, а горло раздирал хриплый, надсадный кашель. Мать наказывала нам оставаться в тепле, но мы, привыкшие к прогулкам и тренировкам с оружием, несмотря на ее запрет, не могли усидеть на месте. Мы всегда искали возможность улизнуть и, шмыгая носом, бежали на пруды Камболата, где лед трещал под нашими ногами. По вечерам меня трясла лихорадка. Пусть на улице дрожь от неё била в два раза сильнее, но в доме я задыхался от нехватки воздуха. В груди жгло огнем. Беспокойный сон был полон утомительных видений.

Тогда-то, в один из самых студёных вечеров, Суобнос и появился у нас на пороге. Бедняга весь продрог: с носа, над покрытой инеем бородой, у него свисала капля, а замерзшие ноги были пурпурного цвета. Даже выпив большую миску бульона, он ещё долго продолжал шмыгать носом и дрожать. От него веяло таким холодом, будто бы мороз пробрал его до самых костей. И только на исходе вечера он начал согреваться и чуть расслабился. Мать предложила ему остаться у нас до оттепели, но он отказался.

– Я уйду поутру, – сказал он. – Дела у меня.

– В такую-то погоду? – возразила мать. – Ты вконец закоченеешь в какой-нибудь яме.

– У меня дела, – настаивал бродяга.

Чуть позже, когда мы укладывались спать, Суобнос незаметно схватил меня за руку.

– Встретимся завтра у опушки леса, – прошептал он.

– Ты вздумал бродить по лесу в такой мороз?

– Сейчас самое подходящее время, так как в лесу нечего есть, а мороз разжигает аппетит. Это вынуждает диких зверей подбираться к полям и фермам.

– Ты думаешь, что она выйдет из леса, как и все звери?

– Ей же нужно кормить лошадей.

Перед самым рассветом мы проснулись от потока студёного воздуха. Суобнос исчез, не закрыв за собой дверь. Утром, ускользнув из дома, мы рванули сквозь морозный туман к невидимому лесу.

Бродяга ждал неподалёку от деревьев, под которыми Банна обычно оставляла свои подношения. Он перескакивал с ноги на ногу и похлопывал себя руками по бокам.

– Чего так долго! – проговорил он, стуча зубами, когда мы были уже близко. – Хотите, чтобы я насмерть замёрз?

Мы прыснули со смеху, представляя, как он лежит окоченевший и скрюченный, словно старая коряга. Он влепил нам за это пару оплеух, мы пустили в ход кулаки, и вспыхнувшая потасовка немного нас согрела.

Безмолвная опушка превратилась в белоснежный каскад. Между деревьев посреди этого ледяного великолепия петляли тропки цвета чистого бежа. Лёгкий снежок припорошил землю, заморозив пожухлую траву, инеем укутал заросли дикой ежевики и молодую поросль подлеска; посеребрил кроны, превратив лес в хрустальное царство; присыпав бугристую кору, оставил белые штрихи на стволах деревьев. Вся эта бледность изящно перекраивала созданные природой узоры, растворяясь в смутных грёзах млечного тумана, по которому блуждали призрачные лучи солнца.

Пока мы пробирались в глубь этого хрустального чуда, к нам присоединилась молчаливая тень. Обычно Блэдиос в лесу следовал за нами по пятам. То был уже другой зверь – хмурый, с потухшим взглядом, а сквозь красивый зимний мех на боках явственно выступали рёбра. Жестокий голод снедал его. С нами он пробыл недолго. Пробираясь по лесу, мы спугнули стадо косуль, которые умчались от нас, сверкая застывшей на шерсти изморозью. Волк погнался за ними вслед, и мы быстро потеряли его из виду.

Заледенелый лес предстал во всём своём величии, но величии грозном. Холод сковывал движения, но останавливаться нам было нельзя: на промозглом воздухе мы сразу бы окоченели. Нужно было постоянно двигаться, чтобы не попасться в колкие объятия холода, но от спешного шага ветер пробирался сквозь лён и шерсть нашей одежды и яростными иглами впивался в тело. Мы выдыхали клубы пара, которые уносились ввысь, делая туман ещё плотнее. В бороде Суобноса теперь блестели крошечные кусочки льда. Сильный мороз сушил горло не хуже палящего зноя; очень скоро мы стали изнемогать от неистовой жажды. Мы с братом утоляли её, слизывая изморозь с веток и стволов деревьев. От привкуса коры вязало во рту, лёд таял на губах, не принося желаемого облегчения. Под одним красивым хвойным деревом мы задержались чуть подольше, со смехом повисли на его ветвях, стряхивая иней с раскидистых лап. Мы облизали ледяную пыль, пристывшую к плащам, и пожевали пару горьких хвоинок. Суобнос весьма грубо прервал наше веселье, отвесив нам увесистые подзатыльники.

– Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! – вскричал он. – Это же не ёлка! Это тис! Ну-ка живо выплюньте всё обратно!

В ответ мы надавали ему тумаков, подтрунивая над его старушечьими причитаниями. Немного погодя Сегиллоса стошнило, бродяга обеспокоенно взглянул на него, но брат только провизжал, что чувствует себя отменно. Я же, взбудораженный этим морозом, во всю прыть носился по поляне, выкрикивая всякий вздор. Мы не помнили себя от восторга! Я отчётливо чувствовал, что это чудное поведение было вызвано вселившейся в меня неведомой силой. А в груди что-то беспрестанно болело.

От безудержного веселья мы с братом уже утомились, когда Суобнос поднёс палец к губам и велел нам замолчать. Он стал к чему-то прислушиваться, но так как мы успокоились не сразу, он не мог понять, откуда идёт звук.

– Что ты такое услышал? – пронзительно проверещал Сегиллос.

– Вас, балаболов. Во всём лесу одних только вас и слышно.

– А разве было что-то ещё?

– Мне почудился цокот копыт, где-то там, в тумане. Шаги показались тяжёлыми, но на мёрзлой почве копыта стучат громче.

– Это она? Она там?

– Да откуда же мне знать! Вы же трещите без умолку!

Последовав его примеру, мы тоже стали вслушиваться. Едва стихли наши громкие крики, как безмолвная зимняя тишина нависла над нами. Лес застыл в ледяном спокойствии. Жуткий холод и промозглая сырость пробирали нас до самого нутра.

– Где-то здесь, – прошептал Суобнос, указывая в том направлении, где стволы деревьев исчезали в пелене бледного тумана. Он двинулся туда, где незадолго до этого слышал звуки, и мы без колебаний последовали за ним.

Мы засеменили по призрачной роще, деревья редели, неуверенно расступаясь, и некоторые стволы были ободраны до заболони. Кое-где на ветвях висели клочки шерсти, содранные с грудины какого-то крупного зверя. Кусты падуба в подлеске яростно топорщили свои тёмные шипы, покрытые ледяной глазурью. В некоторых местах, несмотря на наледь, земля была изрыта большими комьями.

– Это место кормёжки кабанов, – сказал я.

– Нет, – ответил Суобнос. – Это не кабаньи порои. Тут корни копал зверь покрупнее.

– Ну, во всяком случае, это сделала не лошадь, – заметил Сегиллос.

Бродяга снял клочок шерсти со сломанной ветви. Он потёр его пальцами, понюхал.

– Запах мускусный, – буркнул он. – Больше похоже на зубра.


После его слов случилось нечто неимоверное, что привело нас в полное замешательство: в ответ ему раздалось насмешливое гоготание. Мы с братом глаза выпучили от удивления, потому что на этот раз мы были здесь ни при чём. Язвительный и обидный смех гулко разнёсся по округе, обрушившись на нас, как дождь из камней.

– Больше похоже на зубра, – повторил за ним кто-то ехидным голосом.

– На огромного такого зубра! – протрубил второй.

– А что же сразу не на верблюда? – прокрякал третий.

Я осмотрелся по сторонам, но в лесу никого не было. Ошеломлённый Сегиллос тоже водил глазами по безлюдной роще.

– Что это ещё за невидаль? – вскричал он.

– Что это ещё за невидаль? – повторил язвительный голос.

– Два выпавших из гнезда птенца, – содрогнулась чья-то мощная гортань.

– Со старой кукушкой в проводниках! – насмешливо пропищал ещё один.

Эти странные голоса гудели так громко, словно кто-то дул в охотничий рог. Это были пронзительные и писклявые, с хрипловатым воркованием женские голоса, принадлежавшие вздорным и капризным особам. Было такое ощущение, что они трубили нам прямо в уши, однако вокруг нас были одни деревья и кустарники с обледеневшими колючками. И лишь взглянув на Суобноса, я понял, что искал не там. Наш старый приятель испуганно втягивал голову в плечи. И тогда я сообразил, что насмешки в прямом смысле сыпались на нас с неба. Я поднял голову и наконец увидел их.

Три тёмные фигуры сидели в кроне возвышавшегося над нами бука. Они взобрались так высоко, что туман почти полностью их скрывал. Мы могли различить разве что расплывчатые очертания, казалось, что они были долговязыми и как-то неуклюже громоздились на ветке.

– Ах, надо же! Кто-то додумался поднять голову.

– Ещё немного, и прошли бы, не поздоровавшись!

– К тому же, как погляжу, пришли с пустыми руками!

В то время как Сегиллос рассматривал болтушек, я украдкой взглянул на Суобноса. Он постукивал кончиками пальцев по вискам, проклиная собственную глупость.

– Ты их знаешь? – прошептал я.

– Ни слова больше, – буркнул он, – больше ни слова…

К сожалению, этого нельзя было ожидать от двух сорванцов вроде нас. Будто ничего не слыша, брат уже успел окликнуть трещоток.

– Эй, вы там! На дереве! Что это вы делаете наверху?

– Что мы здесь делаем? – громко и обиженно проклохтали они в ответ.

– Что за вопрос!

– Маленький бесстыдник! Сам даже не представился, а уже перед ним отчитывайся.

– А зачем нам что-то делать?

– Мы сидим на дереве! И точка!

– Разве мы у него спрашивали, что он делает на земле?!

Три тени недовольно заерзали на своем суку. Ветви бука слегка заскрипели. Движения говоруний, почти скрытые от наших глаз завесой тумана, казалось, были преисполнены напыщенного величия и неуклюжей грации.

– Вспомните-ка, маленькие глупцы! – пробормотал Суобнос. – Рассказывая вам древнее поверье, я тоже взбирался на дерево.

– Ты их знаешь? – настаивал я вполголоса. – Кто это?

– Да и правда! – воскликнул брат. – Вы вообще кто такие?

Бродяга простонал, закрыл голову обеими руками, в то время как на нас лился поток разъярённых упреков.

– Что за дерзость!

– Что за хамство!

– Что за непочтительность!

– Какое нестерпимое нахальство!

– Да к тому же встал не с той стороны.

– Только поглядите на этого желторотика! Даже сопли не утёр!

Не смея поднять голову, Суобнос решил вмешаться.

– Простите его, Матушки, не серчайте, голубушки, – пролепетал он. – Этот мальчик рос без отца.