Неумерший

– Послушай, тогда у меня есть ещё один довод. Его цена – моё честное слово, и я говорю это не по воле богов. Прими его таким, какой есть: я, Сумариос, сын Сумотоса, заверяю тебя, что твои сыновья вернутся живыми и здоровыми. Я ручаюсь за это. Сам на себя накладываю я этот запрет: никогда мне не переступить порог твоего дома или моего собственного, коли по несчастью я потеряю одного из твоих сыновей.

Клятвы Сумариоса мне было достаточно. Я доверял ему и не мог себе даже представить, что он способен нарушить её, поэтому я бросился в эту войну с беспечностью героя балладных песен. Сгорая от нетерпения, мы с Сегиллосом еле дождались рассвета.

Сборы в дорогу тянулись дольше, чем я предполагал. Понадобилось время, чтобы приготовить к походу весь отряд, а также убедить Тауа не загружать наш обоз лишним скарбом. Мы захватили с собой лишь небольшие узелки, охотничьи копья да мечи, подаренные Комаргосом.

Прощания были неловкими.

Рускос обтёр соломенным жгутом наших коней с такой прилежностью, как никогда ранее, а Акумис держал их за узду с видом побитой собаки.

Для застёгивания плащей Даго подарил нам красивые фибулы, выкованные накануне в его мастерской, которые он прежде намеревался отправить на ярмарку в Нериомагос.

Тауа с подрагивающими от волнения уголками губ, как и всегда, довольно скупая на слова, прижала нас к своей худой груди, будто мы были её собственными сыновьями.

Даже Исия преодолела свой страх: украдкой выглядывая из-за свай амбара, она пожирала нас глазами, глотая слезы. Воины Комаргоса, а также Суагр и Матунос с ухмылкой наблюдали за этими переживаниями.

К счастью, мать держалась пристойно. Совладав с собой, она не пролила ни слезинки и избавила нас от излишних нежностей. Воззвав на нас благословение бога Огмиоса[51], она дала нам наказ:

– Возвращайтесь живыми да принесите мне головы врагов – пора этому дому восстановить былое господство.

Не прошло и дня нашего пути в сторону Нериомагоса и Иваонона, как мне открылась простая истина: отныне война будет смыслом всей моей жизни.

Во время первого перехода[52] мы шли по знакомым нам с братом землям. За своё детство мы обрыскали эти окрестности вдоль и поперёк. Тут нам были знакомы каждый ручеёк, каждый куст, каждое деревце. Мы могли назвать имя хозяина любого надела. Мы знали дорогу к священным рощам, которые полагалось обходить левой стороной, к родникам, в которых дремали боги, к прудам, заволакивавшим Подземный мир. Теперь же, с нашим отбытием, этот привычный край предстал передо мною совсем иным, будто пелена спала с моих глаз, и взор стал таким же ясным, как лазурные горизонты, в направлении которых мы двигались.

На свете есть немало тех, кто боится войны. Одни бегут от неё без оглядки, другие идут на неё скрепя сердце, по воле обстоятельств или долгу чести. А мы с Сегиллосом вдохнули дух войны с упоением. От неё веет свободой. Она разрушает кокон, опутывающий тебя привычной обыденностью, будь то ощущение защищённости, забота матери или милосердие ближних. Остаётся лишь обманчивое чувство силы, обостряющееся в окружающей тебя неизвестности, которым она наполняет тебя перед тем, как жизнь преподаст свои самые жестокие уроки. В тот день я не осознавал этого до конца, лишь ощутил, и в этом была вся суть.

Как и следовало ожидать, мы оказались в отряде, полном недоброжелателей. И, конечно же, насмешки посыпались на нас градом, причём даже Сумариос, заботливо взявший нас под своё крыло, не давал нам спуску. Тихоням здесь бы не поздоровилось, а Сегиллос и я справлялись играючи. Не пойми меня превратно: жизни мы ещё не знали, зато всё своё детство были охочими до воровских проказ и гадких шалостей. Нам только и было забот, что набивать карманы на чужих угодьях, угонять соседский скот, встревать в драки и улепётывать от спущенных на нас деревенских собак, отчего мы и прослыли отъявленными сорванцами. Война была нашим спасением. Она избавила нас от подстерегавшей напасти – оставшись в Аттегии, мы превратились бы в разбойников – поэтому оплеухи, оскорбления и наряды лишь забавляли нас. Они пришлись по вкусу двум сумасбродным мальчишкам. Мы веселились от души, делая всё наперекор, чтобы разозлить воинов – это был способ выживания среди бывалых, это придавало нам сил.

Тем не менее с первого же вечера нас ждали трудные испытания. Мы миновали Нериомагос, отчего Сумариос, наверное, вздохнул с облегчением, и, дойдя до Иваонона, попросили крова. Место, куда мы прибыли, было святилищем, посему на ночлег нас принял друид неподалёку от божественного родника. Поскольку хижина его была слишком мала для нашего отряда, мы отужинали снаружи, на гумне, где молотят полбу. Находясь в кругу мужей, мы соблюдали воинские обычаи: герои сели в круг, отведя Комаргосу почётное место. Щитоносцы расположились позади своих хозяев, копьеносцы – перед ними, с тем, чтобы прислуживать им во время трапезы. Поскольку мы с Сегиллосом подчинялись Сумариосу, то и заняли места подле него. Суагр же и Матунос, которые изначально должны были хлопотать возле отца, перешли под начало Комаргоса. Для них это было настоящей честью, но былую обиду нам всё равно не простили.

Когда пожарилось мясо, сначала его подали героям. Никто не оспаривал право Комаргоса на первый кусок. Вслед за ними пришёл черёд оруженосцев, и, будучи прислужниками военачальника, отрезать себе по куску теперь должны были Суагр и Матунос. Но одноглазый жестом остановил их и что-то прошептал. Затем он кивнул Сеговезу и мне, сделав знак пройти раньше них. Я подумал, что тем самым он хотел выказать уважение племянникам Верховного короля и по старшинству первым направился к вертелу. Только я собирался притронуться к мясу, как Суагр внезапно оттолкнул меня и вонзил в него свой нож. Я поглядел на него с таким изумлением, что оно даже затмило во мне злость. Он смерил меня презрительным взглядом. Воины ухмыльнулись и что-то прокричали. Сумариос продолжал невозмутимо жевать, а Комаргос следил за нами холодным взглядом. И только тогда я понял, что это был вызов. На бой меня вызывали в первый раз, поэтому я не сразу сообразил, что к чему. Воины приняли мою нерешительность за страх: они начали свистеть и глумиться надо мной. Тут моя кровь вскипела, и я начисто забыл, что буду сражаться с сыном Сумариоса у него на глазах. Не произнося ни слова, я пошёл за оружием. Я был ещё несведущ, Суагр же, знавший обычаи, восхвалял своего отца, превозносил предков, а меня с лихвой осыпал бранью. Воины заливались смехом. Они советовали Суагру смягчать удары, дабы растянуть им удовольствие от зрелища.

В предстоящем поединке у меня было преимущество. Впрочем, с моим противником оно было у нас одно на двоих – мы с Суагром были знакомы. Всё своё детство мы задирали друг друга и, сцепившись и не жалея тумаков, катались по земле. Я запомнил его напористым драчуном, которого сложно было одолеть, но мальчишкой, когда бы мне ни случалось бороться с ним один на один, я всегда побеждал. Правда, много воды утекло с тех пор, да и дрались мы тогда лишь на кулаках. Вдобавок, я не мог не заметить, как загорелись его глаза, – он давно жаждал расквитаться.

Кроме того, я сильно уступал ему в другом: я дрался в круге впервые. Не вас, ионийцы, мне поучать, что значит сражаться на поле битвы, а что значит выходить один на один. Однако поединок поединку рознь. Одно дело биться в чистом поле и совсем другое – на пятачке земли.

До чего же тесно в этом замкнутом толпой круге! Отступить в сторону можно не более чем на шаг или два. С копьём здесь и вовсе не развернуться. Такая круглая площадка ещё сгодилась бы для рукопашной борьбы или ножевых боёв, но по обычаю воины должны сойтись на благородном оружии, поэтому они меряются силами мечом и щитом. Увернуться от нападения здесь вряд ли получится, а значит, нужно бить, и как можно сильнее. Если кто попятится – споткнётся о ноги глазеющих, которые станут пихать его обратно в круг, а то и цеплять, ставить подножки, словом, отступишь назад – и, считай, пропал.

Чтобы поскорее пресечь оскорбления Суагра, я набросился на него с мечом и щитом. Тот не только выдержал мой натиск, но и перешёл в наступление, вложив в него столько силы и хитрости, что чуть не сломил меня. Это был мой первый прилюдный поединок: свист и крики со всех сторон оглушали меня не меньше ударов, которые я сдерживал щитом в левой руке.

Щиты наши тебе знакомы – они не такие, как у вас. Они более вытянутые и не крепятся лямками к предплечью. Мы держим их за манипулу, прочную деревянную рукоятку, защищённую умбоном – железной бляхой. И вес щита, и натиск ударов приходятся на левый кулак, что требует недюжинной силы. И всё же мы предпочитаем сражаться именно так, ибо это даёт большую свободу движения – позволяет использовать щит, как оружие нападения, прокручивать его в руке или наносить удары умбоном. И вот мы с Суагром пустили в ход левые кулаки, точно в кулачном бою, умбоны зазвенели, как пустые котлы, тогда как мечи плясали то в высокой, то в низкой стойке, чтобы проскочить за сомкнувшиеся щиты и ранить противника в голову или бедро. Я быстро смекнул, что старший сын Сумариоса получил в Аварском броде хорошую подготовку, поскольку остриё его лезвия было зачастую скрыто за щитом, что мешало мне понять, откуда последует следующий выпад. Я приспосабливался как мог. Не имея возможности отступить, я стал ходить кругом. Мои первые колющие атаки вышли мне же боком, ибо подчас я раскрывался в защите, и своим «мулине»[53] он чуть не рассёк мне колено, поэтому я перешёл к более осторожной тактике. Краем своего щита я пытался поддеть и сдвинуть его щит резким ударом, держа меч в оборонительной позиции, готовый пустить его в ход при малейшем смещении защиты. Мы боролись на равных, и поединок затянулся. Спустя некоторое время Комаргос хлопнул в ладони.

– Будет с вас, девицы, – бросил он. – Мы чуть не уснули. Вы будто боитесь пораниться.

Воины загоготали и обсмеяли нас. Суагр выглядел расстроенным, что не успел победить меня и что нас заставили прекратить поединок. Я же был доволен, что смог выйти сухим из воды; хотя хорошо осознавал, что очень быстро приспособился к новому виду сражения, с которым никогда раньше не сталкивался, и что если бы бой продолжился, то, возможно, мог бы ещё и выиграть.

Трапеза шла своим ходом. После меня настал черёд брата, которого вызвал на бой Матунос. Сеговез шёл вторым и знал, чего ему ждать. Он вовсе не удивился этому вызову, даже более того, наблюдая за моим состязанием, успел к нему подготовиться. Оказавшись в круге, он с яростью ответил на подначки соперника. Матунос хвастал тем, что является сыном Сумариоса, Сеговез же выпалил, что его отцом был Сакровез, который обезглавил более тридцати врагов во время войны Кабанов. Подобная дерзость, произнесённая перед Комаргосом и его воинами, отозвалась парой-тройкой злобных выкриков, но всё же охладила пыл толпы. По потухшему взгляду Матуноса было ясно, что в словесной перебранке Сегиллос одержал верх. Бой закончился быстро. Обученный эльвийцем из мелкой знати, Матунос не был настолько приучен к боевой жизни, как его старший брат, в то время как Сегиллос был таким же сильным, как я, да вдобавок безжалостным. В два счёта он совладал с соперником, оттесняя его в толпу. Зрители не успели расступиться, и Матунос споткнулся об их ноги. Сегиллосу хватило одного толчка щитом, чтобы окончательно вывести противника из равновесия, и затем он сразил его ударом в голову, нанеся глубокую рану.

Комаргос прервал поединок и послал своих амбактов привести в чувство Матуноса. Повернувшись в сторону Сумариоса, он заметил:

– Твои сыновья научились бы от тебя гораздо большему.

Сумариос не ответил. Он явно пытался заглушить ярость, отводя глаза от толпы, среди которой приходил в себя от кровоточащей раны его младший сын. Сегиллос же, который не преминул выхвалиться, подняв руки вверх и выкрикивая неразборчивые звуки, лишь позднее осознал неоднозначность положения, в котором поневоле оказался. Вернувшись к Сумариосу, он пробубнил ему извинения.

– Ты сделал то, что должен был, – отрезал правитель Нериомагоса.

На следующий день по распоряжению Сумариоса я один выполнял все наряды, которые обычно доставались нам с братом. А ночью его солдур Куцио подошёл ко мне и одобряюще похлопал по плечу.

– Ты был умнее своего брата, – прошептал он. – Великий воин должен также уметь сдерживать свою силу.

Он заблуждался. Если бы я мог одолеть Суагра этим вечером, я сделал бы это без раздумий, так же как Сегиллос. Пусть похвалу эту я и не заслужил, но всё же извлёк из неё ценный урок.

На следующий день путь пролегал по неизвестным нам с братом землям. Мы никогда не заходили дальше Иваонона по правую сторону от дома. До вражеских земель было ещё далеко: держа путь от Аттегии, лежащей на битурижской границе, мы продвинулись уже далеко и теперь приближались к арвернской заставе. Здешние холмы, леса, изгибы рек, в сущности, ничем не отличались от тех, что мы видели в нериомагосском крае. Тем не менее мы с Сегиллосом улавливали во всём отпечаток новизны и загадочности. Мы не знали более названий рек, через которые переправлялись, а деревни, утопавшие в густой зелени россыпью соломенных крыш, были для нас безымянными – за каждым поворотом скрывались тайны. На опушках лесов стояли священные колья с ликами неведомых нам божеств.

В светлое время суток, переваливая через гребень холма, мы видели вдали возносящиеся к небу тёмно-синие макушки горы – это была Семмена. Когда мы с Сеговезом увидели её впервые, то наивно предположили, что доберёмся до её склонов до наступления вечера, но гора отступала по мере того, как мы приближались. Изо дня в день она становилась всё больше, воздвигаясь всё выше за облака, расстилая рогатый гребень по всему горизонту. Она ускользала от нас, как враг, который избегает сражения, а сам беспрестанно подпитывает себя новыми силами. Она преподала нам урок вселенной: мир есть движение.

Будучи в отряде, мы наверстали упущенные знания в изучении правил поведения воинов, которыми пренебрегали столь долгое время. Издёвки и насмешки обучили нас грубейшим оскорблениям, которыми должен владеть каждый воин, дабы бросать вызов противнику по всем правилам. Кроме умения сквернословить, нам нужно было поработать над выправкой. В ту пору мы были ещё несмышлёными щенками, и, поглядывая на Комаргоса и Сумариоса, а также на самых закалённых в бою амбактов, мало-помалу стали подражать их манере держать себя, их сдержанности и немногословию. Ибо именно суровость придаёт воину угрожающий вид, а выдержанность увеличивает во сто крат весомость оскорбления, злобной гримасы или военной стойки.

Однако устрашать врага надобно было не только поведением, но и внешностью. Нас обучили всем премудростям, которые наделяют воителя присущим ему своеобразным обликом. Я вижу, что ты кривишь лицо: мне известно, насколько вам, чужеземные ионийцы, противны наши обычаи, и как они претят этрускам. Но разве это не свидетельствует о том, какая мужественная доблесть заложена в наших традициях? Сила в том, что отпугивает чужаков. Во время этого первого похода нас посвятили во многие тайны. Из топлёного сала и пепла нас научили готовить жидкое мыло, которое при нанесении на волосы придавало им огненное сияние![54] Чтобы казаться выше и свирепее, мы начали укладывать волосы дыбом, покрывая толстым слоем мази из можжевелового масла и еловой смолы или же одевали шлемы с гребнем из жёсткой кабаньей щетины или изогнутыми рогами зубра. Нам также поведали о свойствах вайды. Стоило потереть ею кожу, как кожа покрывалась синим налётом, который защищал воина от воспалений при ранении ядовитыми дротиками. А самым смелым и закалённым в бою мы вводили краску вайды под кожу, нанося татуировки, наделённые магической силой. Мы закалили себя и в другом ухищрении, которое помогало кельтским воинам обрести такие белоснежные зубы и дыхание хищника: мы приучили себя полоскать рот мочой. И чем старее она была, тем сильнее заострялись наши клыки!

Этот поход на войну оказался для нас настоящим приключением! По мере того как менялась природа вокруг, преображались и мы с Сеговезом. Когда мы шли по зелёной дубраве, налитой молодыми соками, наши шевелюры полыхали жаром осени. Когда мы пробирались неизвестными тропками, наша походка приукрашалась брезгливым презрением к опасности. Когда мы скакали в сторону горных отрогов, утопавших в лазурном тумане, наша кожа приобретала оттенки неба.

Нам всё никак не удавалось сбросить с себя полинявшую шкуру прошлого. И, несмотря на то что в нашем сознании из детей мы быстро превратились в возмужавших воинов, незримые нити ещё связывали нас с Аттегией, с материнской скорбью, с тоской по погибшему отцу. Колдовские чары преследовали нас, пробирались через амбронскую заставу, украдкой следовали за нами по пятам, словно волк, семенивший позади стада овец. Они отдалялись от нас посреди бела дня, на открытых пространствах лугов и пустошей, но догоняли в чащах, как только опускались сумерки. В тусклом глянце зари и в угрюмых вечерних тенях нам слышалось первобытное эхо их невидимого присутствия: словно мерный стук секиры, выщерблявшей дерево. И хотя мы ежедневно преодолевали большие расстояния, эта протяжная мелопея настигала нас на стоянке. Даже солдур Куцио заметил однажды, что от Нериомагоса за нами идёт какой-то дровосек. Комаргос распорядился, чтобы его поймали. Трое воинов неоднократно видели рослого человека, шагавшего вдоль опушки с топором на плече и опущенным на глаза капюшоном, но незнакомцу всегда удавалось раствориться в лесу прежде, чем его успевали схватить. Комаргос и Сумариос опасались, что он шпионит за ними, возможно, по приказу короля арвернов Элуорикса. А мы с Сеговезом были уверены, что это не так. Мы узнали таинственного странника, но предусмотрительно держали рот на замке. Он жил в Сеносетонском лесу, что неподалёку от нашего дома. Дабы невзначай не накликать беду, мы величали его «добрым хозяином».

Из всех обитателей леса мы боялись его больше всего.


Однажды вечером, после долгого скитания в поисках пастбищ для наших коней, три амбакта из отряда одноглазого воина, запыхавшись, примчались обратно в лагерь. С вершины одного холма они заметили караван, шествующий по соседнему долу. Несмотря на большое расстояние, разделявшее их, разведчики были уверены, что путники не походили на погонщиков стада. Когорта состояла из пеших и всадников вперемешку, а самый зоркий из наших воинов разглядел там даже две биги. Они напоминали лёгкие колесницы Комаргоса и Сумариоса и предназначались для сражений. Волнение пробежало по нашим рядам.

– Это амброны? – наивно спросил Сеговез.

Куцио, ведущий повозку Сумариоса, рассмеялся. Из отряда Комаргоса послышались язвительные насмешки.

– С этой стороны горы их быть не может, – разъяснил Сумариос. – Мы не добрались ещё даже до земель лемовисов, тех, кому идём на подмогу. Хотя это, без сомнения, кельтский отряд.

– Это арверны?

– Возможно. А может быть, даже и битуриги. Амбимагетос и Буос так же, как и мы, идут в Аржантату.

– В таком случае опасаться нечего.

Сумариос зловеще улыбнулся.

– Когда встречаются два медведя, – глубокомысленно протянул он, – разок-другой они рыбачат вместе, а в третий могут и изодрать друг друга на части.

Той ночью мы разбили лагерь в ложбине, окружённой лесом, чтобы наши костры не светились на горизонте. Было ещё темно, когда чья-то крепкая рука растормошила меня ото сна.

– Вставай, – сказал мне Сумариос, – и живей разбуди Сеговеза.

Я сбросил с себя покрывала и сразу же задрожал от холода, выдыхая клубы пара в сыром воздухе. Сегиллос что-то недовольно пробурчал, когда я его растолкал, но уже совсем скоро мы почуяли зов приключения в этой обжигающей морозом ночи. Огни походных костров мерцали у самой земли, почти не посыпая пеплом спящих воинов. Чуть поодаль на земле лежали несколько лошадей, склонив головы набок. Остальные, сбившись в кучу, дремали, стоя с отвисшей нижней губой, и лишь изредка вздрагивали от шорохов. Небо над зубчатой гранью сумрачных лесов казалось бездной аметиста, в которой сияло несметное количество светил.

– Возьмите копья и щиты, – приказал Сумариос. – Ни к чему обременять себя мечами: мы пойдём через лес, а лошадей оставим здесь.

Мы с Сеговезом взбодрились, как псы перед прогулкой. Это пробуждение в сумерках, это сковывающее безмолвие предрассветного часа, предвкушение предстоящей вылазки втроём – всё напоминало нам живейшее упоение былой совместной охотой. Едва успев проглотить по сушёному яблоку, мы уже двигались вслед за Сумариосом. Нам даже не пришло в голову спросить его, куда он нас ведёт.

Мы окунулись в дремучий мрак чащобы, где многовековые деревья вытеснили кусты и поросли. Ноги вязли в земле, ставшей вдруг необычайно влажной и мягкой. Она комьями налипала на ноги, и порой нам приходилось опираться на копья, чтобы не скатиться в ворох прелых листьев. Так мы шли, пока не начало светать. В блёклом свете зари расползались длинные космы тумана, выплывавшие из ручейков и оврагов. Видимость улучшилась, но совсем ненадолго. В воздухе этого весеннего утра витала тоска по зиме. Туман стирал стволы деревьев на расстоянии броска дротика, подёрнув лёгкой завесой наши силуэты, словно поблёкшие воспоминания. Волосы наши переливались капельками росы, а наконечники копий покрылись инеем.

– Этот туман предвещает ясную погоду, – объяснил нам Сумариос. – Он вскоре рассеется, и тогда мы сможем видеть лучше.

Тем временем мы напрягли слух. Звуки в тумане расходятся очень далеко, и вскоре до нас донёсся лай собак, а затем и мужские голоса – говорили только мужчины, не слышалось ни детского крика, ни плавной женской речи. «Вот и они», – сказал Сумариос. И мы двинулись навстречу разносившемуся гулу.

Было уже совсем светло, когда мы выбрались из тумана. Утро брызнуло нам в лицо дивным ярким светом. Мы вышли из молочно-белого облака так резко, будто шагнули из калитки за околицу, и почувствовали, как нас согревает ласковым солнечным теплом. Впереди лес редел. Добравшись до опушки, мы остановились. В двухстах шагах за ней мы увидели перелоги[55], недавно выкорчеванные под пашню участки и луга, спускавшиеся к лощине, где дымились костры. Это был лагерь тех самых чужеземцев.

Наблюдая за ними, я испытал непривычное чувство. Они только просыпались и собирались в дорогу. Там было около тридцати человек, дюжина верховых и собаки. Они выглядели мирно: потягивались, подрагивали на обжигающем утреннем холоде, неторопливо перекусывали. Одни брились, другие спокойно водили лошадей за ленту тумана наверняка к какому-нибудь водоёму. Мы разглядели у них лишь несколько копий, сваленных в кучу, да щиты, приставленные ко двум распряженным колесницам. Никто, казалось, не стоял на страже. И тем не менее меня охватило такое острое предчувствие опасности, что небо показалось с овчинку.

– Они не из наших, – сказал Сумариос. – Это арверны.

Он замер на мгновение, пристально изучая их, а затем добавил:

– Некоторых из них я знаю. Тот, кто мочится на дерево слева, – не иначе как Бебрукс, солдур Троксо. В бой он всегда идёт с палицей, чтобы расколоть щит и покалечить противника. Старика, который ведёт под уздцы двух лошадей, зовут Эпосогнатос – это один из трёх лучших возничих королевства Элуорикса. А того рослого мужика с голым торсом и рыжими волосами, кто играет с собаками, вы узнаёте? Это Троксо. Лучший богатырь Элуорикса.

– Кажется, да, я припоминаю его, – вставил я. – Несколько лет назад мы принимали его у себя в имении, когда он сопровождал Кассимару в Аварский брод.

– Меня тоже связывают с ним узы гостеприимства, – добавил Сумариос. – Я потчевал его у себя, а он угощал меня в своём доме в Билиомагосе. Очень щедрый малый.

– Значит, опасаться нечего! – обрадовался Сеговез.

Сумариос ненадолго призадумался и продолжил:

– Троксо – богатырь радушный, но шутки с ним плохи. С нами он будет дружелюбен, но кто знает, как у него обстоят дела с Комаргосом? Лично я этого не ведаю. Если мы подойдём поприветствовать его, то должны будем обмолвиться ему о Комаргосе. А вдруг между ними произошла размолвка, о коей нам не известно? Это может выйти нам боком. Будет разумнее предупредить обо всём наших.

Он втянул утренний воздух и подытожил:

– Пока что мы с подветренной стороны, поэтому собаки нас не чуют. Воспользуемся этим, чтобы скрыться.

Мы помчались обратно и находились уже в самой чаще леса, когда Сегиллос начал оборачиваться. Он был встревожен: ему мерещилось, что за нами погоня. Сумариос попросил нас бежать дальше одних и побольше шуметь, а сам спрятался в засаде, чтобы застать врасплох преследователя. Через некоторое время он догнал нас и молча помотал головой. Это успокоило брата, но не меня. На стволе одного дерева я обнаружил совсем свежую зарубку на заболони[56] – пометку, которую оставляют дровосеки на деревьях, подлежащих вырубке…

Туман окончательно рассеялся, свет утреннего солнца заполнил лес. Мы больше не узнавали местности, по которой шли в темноте, и немного сбились с пути. Поплутав какое-то время, мы наконец нашли ложбину, где накануне разбили лагерь. Однако воинов мы там не застали – они ушли, оставив после себя вытоптанную поляну и остывшие костры, присыпанные навозом. Нас ждал лишь Куцио с повозкой, запряжённой тремя верховыми. Мы запрыгнули в кузов и поехали рысцой вслед за товарищами. Они были уже далеко впереди, и мы догнали их только после полудня. Сумариос тут же поравнялся с Комаргосом и доложил ему о том, что мы обнаружили.

– Ха, Троксо, говоришь? – отозвался одноглазый. – Его послал Элуорикс как пить дать. Я вижу лишь два возможных объяснения его присутствия поблизости: либо он направляется туда же, куда и мы, либо он нас разыскивает.

Сумариос кивнул:

– В любом случае это всё осложняет. Мы сделали крюк, чтобы забрать детей Даниссы. Амбимагетос и Буос опережают нас на один или два перехода. Мы остаёмся один на один с Троксо. Значит, предстоит гонка.

– Значит, гонка, – сурово подтвердил Сумариос.

Тут оба предводителя в один голос начали выкрикивать приказы. Они велели потуже затянуть походные сумы, равномерно распределить тяжести и направили всех, конных и пеших, рысцой – мелким щадящим шагом.

– Что это мы делаем? – спросил я, немного раздосадованный. – Мы убегаем?