Неумерший

– Нет, – поправил меня Сумариос. – Это гонка.

– Это бег наперегонки с арвернами?

– Это бег наперегонки со всеми. Мы откликнулись на призыв к оружию. Тот, кто придёт к месту последним, – проиграл.

– Это игра?

– Да. Игра воинов. Тот, кто придёт последним, проигрывает жизнь.

На твоём языке, купец, слово «воин» означает «тот, кто кочует». Это проясняет многое в вашей тактике боя, которой подражают также ваши недруги тирренейцы: вы тесните ряды, вы прикрываете друг друга, вы привязываетесь к местности. На моём языке это слово применительно и к богатырю, и к страннику. Для нас между ними нет разницы. Тому, кто странствует, не избежать сражений, ну а воин всегда идёт вперёд и вперёд. Это даст тебе подсказку к пониманию нашего военного искусства. Мы презираем осторожность и медлительность, предпочитая действовать стремительно, бросаться в наступление, наносить решающий удар. Среди нас нет места рохлям, трусам и хлюпикам, поэтому мы всегда устраняем самого слабого в отряде, ибо он, словно гнилое яблоко, которое может заразить всю корзину. Я наслышан, что у вас есть игры, где вы соревнуетесь в гонке с оружием. Мы тоже упражняемся в этой забаве, но суть её совсем иная. У вас нужно прибыть первым, у нас нельзя быть последним.

В тот далёкий день моей молодости я находился в отряде, который откликнулся на военный призыв Тигерномагля, короля лемовисов. Прямо позади нас шёл другой отряд – Троксо арвернского. Нам предстояла гонка: если мы продолжим опережать их, то с уверенностью можно сказать, что никого из наших воинов не казнят. Такая судьба постигнет самого медлительного из арвернов, если только, конечно, позади них не идут другие запоздавшие отряды.

Подчиняясь приказу, мы тронулись в путь в заданном темпе. Мы не мчались, как быстроногие олени, большими грациозными прыжками – так мы выдохлись бы слишком быстро. Мы упорно скакали рысью, как стадо кабанов, сметающих с пути все преграды, или, скорее, как стая волков, которая взяла след. Нужно было передвигаться размеренно и постоянно, щадя дыхание и ноги. Амбакты поспешали за конными, пригнувшись под своими щитами и устремив в небо копья, точно распрямлённые на ветру колосья. Земля под ногами звенела от топота башмаков и копыт. Чем ближе день клонился к вечеру, тем отчаяннее становилась гонка: мы подбадривали друг друга быстрыми перекличками, бранью, порой запевая отрывистые куплеты, мы прогоняли усталость, как назойливую муху, и под ногами горела земля.

Знатным воинам и прославленным героям скакать на лошади, конечно же, было проще. Всадникам приходилось даже сдерживать коней, чтобы пешие не выбивались из сил. В первый же вечер этой гонки Сеговез, по-видимому расстроенный своим преимуществом, открылся Сумариосу:

– Это нечестно. Пеший всегда придёт последним в конце пути. Мы же не можем проиграть.

– Нечестно, но мудро, – ответил на это правитель Нериомагоса. – На войне один всадник стоит десяти пехотинцев. К тому же, захромай или захворай твой конь, ты можешь проиграть так же, как и остальные – поэтому отдай себя в руки Эпоны и береги лошадь.

Ночи были короткими. Нужно было продвигаться вперёд. Отряд поднимался до рассвета и вставал на ночлег под звёздами. Времени на возню не оставалось: едва успев умыться и наспех перекусить, мы валились на землю, где придётся, и засыпали мертвецким сном. Наши лица осунулись, щёки покрылись щетиной, браки[57] и башмаки затвердели от глины. Сумариос изредка общался со своим младшим сыном и Комаргосом. Матуносу во время пажеского обучения случалось бывать в этих краях. Он заверял нас, что войти в королевство лемовисов можно, только переправившись через реку Круэзу, которая по весне выходит из берегов. Надёжный брод в это время года можно было найти лишь в Ацитодуноне, однако если река сильно разлилась, мы, по всей вероятности, могли завязнуть там надолго. Надо было во что бы то ни стало добраться до неё раньше воинов Троксо.

И мы продвигались всё дальше и дальше по арвернскому королевству.

Только занималась заря, а наше учащённое дыхание уже сливалось со щебетом птиц. Мы скатывались вниз по тропам, как разлившийся от дождя ручей. Мы брали приступом косогоры, взбираясь по самым кручам. Мы вытаптывали целыми полосами нежную зелень лугов. Все были удручены и роптали от усталости. Мы сетовали на туман, который лишал нас ориентиров. Мы проклинали ливни, которые окутывали нас облаком испарений, будто от загнанного скота. Мы бранили нещадный солнцепёк. Мы перекидывались лишь краткими и хлёсткими словцами, надрываясь от натуги с пеной у рта. Изнеможение в конце концов овладевало всадниками, а изнурение пехотинцев узнавалось по их сбивчивым шагам, удушливому кашлю и корчам. К полудню уже почти не оставалось воинов, которые не выбились бы из сил. Но это не имело значения, мы продолжали гонку без послабления. Когда тело больше не могло двигаться вперёд, на выручку ему приходил дух: от ярости ли, гордыни, а то ли опустошённости у нас открывалось второе дыхание. Изнемогая от мучений и уже готовые сдаться, мы из последних сил пришпоривали коней. «Ещё хоть триста шагов, найдётся же тот, кто сдастся раньше меня!» Но все рассчитывали на это, поэтому каждый вновь делал триста шагов, ещё и ещё, и рывок за рывком мы покоряли горизонты.

От полного изнеможения и постоянной боли затуманивался разум. Наши тела исчезали, превращаясь в одно только движение. И вдруг остервенелая гонка сделалась лёгкой – мы становились ветром, пляшущем на пастбищах, потоками воды, реющими по теснинам. Грудь неистово вздымалась, бешено гоняя воздух и вбирая больше, чем дано человеку: запах етра, древесный танин, синеву неба. А когда вечером наступало время разбивать бивак, мы, взмыленные, в заляпанных грязью браках и со сбитыми в кровь ногами были раздосадованы предстоящей передышкой, ведь страдания возвращались лишь во время отдыха, а с ними и человеческая сущность.

А на следующий день всё начиналось сызнова.

Гора больше не возвышалась перед нами. По истечении дней она потихоньку ускользала налево. Мы обогнули высокие плоскогорья, где на рассвете серебрилась белая изморозь, а за ними и сизые отроги, подпиравшие облака. Местность, по которой мы проносились, уже являла собой суровое предгорье: самые радушные долины, ошибочно казавшиеся пологими, исподтишка подсекали нам ноги. Тут и там показывались скрывавшиеся за деревьями овраги, по дну которых журчали бодрые ручейки. Скалы из светлого камня, словно форштевни кораблей, разрезали волнистую гладь лесов.

В первый же вечер гонки мы заметили несколько огоньков, мерцавших на возвышенности примерно в полулье позади нас. В наших краях фермы, деревни и большинство святилищ таятся в лощинах и котловинах, и только крепости строят на вершинах. Однако мы уже миновали эти холмы на склоне дня и не увидели там ничего, кроме деревьев. Это мог быть только лагерь Троксо.

С высоты своего расположения арверны не могли не заметить наши собственные костры. На заре, когда мы уже тронулись в путь, Суагр приметил двух всадников, поджидавших нас на соседнем холме. Разведчики растворились в тумане, едва мы забили тревогу. Сомнений больше не оставалось: арверны знали о нашем присутствии и надежды скрыться от них незамеченными больше не оставалось.

В тот день мы выбились из сил в неистовой гонке. Лесной покров был густым и заслонял отряд Троксо, но сквозь завесу листвы до нас доносилось эхо погони. Ржание коней, хриплые крики и лай собак беспрестанно напоминали нам о том, что чужеземцы дышали нам в затылок. Раз десять нам казалось, что они нагоняют нас, и десять раз мы припускали коней. Когда настала ночь, мы были ещё впереди.

Следующий день выдался дождливым. Печальный бог низвергал ненастный ливень по всей округе. Несмотря на непогоду, мы продолжали гнаться, сломя голову. В блёклом свете дня мы потеряли из виду гору, топко увязая в вязкой почве заплаканных рощ и полёгшей траве лугов. Усилия, казалось, оправдали себя. Эхо погони растаяло в монотонном шёпоте ливня. Теперь слышался только перезвон капель по листве и приглушённый топот наших шагов по лужам. Мы вырвались вперёд, отчего Матунос заметно приободрился. Он был уверен, что до Круэзы рукой подать и что мы первыми доберёмся до реки.

Увы, дождь сбил нас с толку. Не в силах сориентироваться по отношению к Семмене и по положению Солнца, мы отклонились от курса. Дорога, которой мы следовали, вдруг расплелась на звериные тропки, где пригорюнились длинные лужи. Дубы и буки поредели, уступив место берёзам и ивам. Трава здесь была более сочная и густая, и при нашем приближении из нее испуганно вспархивали камышницы. Земля, как губка, всасывала в себя копыта и башмаки, а ободья повозки выворачивали огромные шматы грязи. На мгновение мы подумали, что подобрались уже к пойме, граничащей с руслом реки, однако журчания воды слышно не было, а в прогалинах зелени, куда ни глянь, тусклым металлом отсвечивали пруды.

– Если мы возле реки, то это, должно быть, старица, – мрачно сказал Сумариос.

– Больше похоже на болото, – проворчал Куцио.

Боясь увязнуть в трясине, кучер спрыгнул с повозки и повёл упряжку в поводу. Он выглядел озабоченным. Ведь пруды и болота – места весьма зыбкие, тут ненароком можно перескочить из одного мира в другой.

Увидев растерянность Матуноса, воины заволновались. Комаргос казался раздосадованным и наверняка был уже готов отдать приказ поворачивать обратно, как вдруг до нас донёсся крик впереди идущих воинов. Один из них, старый амбакт по имени Ойко, обнаружил путь. На поверку дело обстояло даже лучше: широкая, мощённая деревом дорога рассекала поросль тростника и шла прямо перед нами, теряясь в размытом тумане дождя. Ойко опять померещился силуэт в капюшоне, тающий в проливном дожде далеко впереди. Он сделал несколько шагов вперёд, чтобы окликнуть незнакомца, и ступил на этот решётчатый настил.

Мосток оказался ветхим. Доски, вытесанные из стволов бука, потемнели и замшели от сырости, а сквозь щели меж ними пробивалась осока и таволга. Путь был безлюден: отсутствие следов и сорная трава окутывали дымкой заброшенности эту странную дорогу, из чего мы заключили, что были ещё впереди. По взмаху руки Комаргоса отряд двинулся вперёд, и мостовая заскрипела всеми балками.

Настил был слегка приподнят над водным зеркалом заводи и болотными кочками. Мрачные воды источали запах ила, развеваемый по округе туманным дыханием болота. Ойко был готов поклясться, что мы были здесь не одни, и что он видел здоровенного парня, прошмыгнувшего перед нами. Мы помчались вдогонку за человеком в капюшоне, но он как сквозь землю провалился. Через пятьсот шагов нас ожидала другая находка. Высокие зловещие очертания выросли из тумана. Это были слегка покосившиеся священные колья, на которых тлели старые трофеи: оружие и гроздья черепов. За ними дорога резко обрывалась, уходя под затянутую пеленой стоячую воду. Все мы в ужасе остановились. Некоторые выругались, другие стали делать защитные жесты.

– Да чтоб тебя! – рявкнул Комаргос. – Это не дорога, это неметон!

Он грубо обозвал Матуноса и попросил Суагра принести ему самое лучшее копьё. Дойдя до края настила, он поднял оружие вверх, держа его двумя руками не в стойке вызова, а в жесте подношения дара. В отряде все приумолкли и воздели руки к небу ладонями к земле. Немного помешкав, и мы с Сеговезом последовали примеру воинов.

– Услышь меня, бог Преисподней! – провозгласил одноглазый богатырь. – Мы пришли к тебе без злого умысла, мы не желали тревожить покой твоего святилища. Воины, которые предстали пред тобой, – благочестивы. Они чтут таинства подземного мира. Если мы оскорбили тебя своим присутствием, то умоляем смилостивиться над нами. Дабы загладить нашу вину, я жертвую тебе своё копьё. Это моё самое ценное оружие. Меня наградил им в былые времена Амбисагр из Аварского брода, Верховный король битуригов. Оно верой и правдой служило мне во всех сражениях. Я приношу его тебе в дар, повелитель Подземного мира. Пусть оно восславляет тебя, как меня самого. Взамен я прошу тебя не гневаться и позволить нам уйти с миром.

Комаргос разломил копьё о бедро и бросил обломки в болото. Затем мы поспешили развернуться и тем же путём пошли обратно. Ойко никак не мог унять дрожь – он вдруг осознал, что силуэт, который ему померещился, не был человеческим. Его тревога передалась всему отряду. Амбакты Комаргоса косо поглядывали на меня и брата. В этой сумятице мы невольно оказались участниками священного обряда, хотя ещё не были пострижены в воинов. Случай или злорадство какого-то бога сыграли с нами злую шутку, ибо одним своим присутствием во время возношения требы мы нарушили запрет.

Плутать в священном месте – дело гиблое, и тому найдётся немало причин. Одна из опасностей, которая там поджидает, – выйти из него в другом времени. По этому болоту мы прошли в общей сложности не более лье без малейшего промедления, но час уже был поздний, когда мы выбрались из топи и попытались сориентироваться в хрупком вечернем свете. Драгоценное время было упущено.

Мы сделали огромный крюк, обходя священное место по левому краю, и в конце концов нашли реку. Но было слишком поздно. Арверны догнали нас и даже опередили. Вытянувшись в шеренгу вдоль крутого берега, они ждали нас во всеоружии. Они преграждали нам путь.



На взъерошенном лугу, где топорщились кусты валерьяны и бодяка, отряд Троксо стоял к нам лицом. Вероятно, мы могли бы обойти его, добраться до зелёной гривы деревьев, опустивших свои корни в бегущие воды, и скрыться, но постыдные уловки были не в наших правилах. Арверны вызывали нас на бой – мы не могли отказаться от такой чести.

В мгновение ока мы выстроились напротив них. Комаргос и Сумариос быстро выпрыгнули из седел и вскочили на повозки. Суагр держал за поводья скакунов одноглазого богатыря, а Куцио правил конями нашего наставника. Оба богатыря направили упряжки прямо на ряды противника. Арверны приветствовали браваду свистом и насмешками. Тут из вражеского отряда резво выскочила повозка Троксо и, подлетая на кочках, пронеслась вдоль всей шеренги. Старик Эпосогнатос, его возница, погонял лошадей одним лишь голосом.

Мы были измотаны долгой гонкой минувших дней, подавлены злополучным происшествием у неметона и, сверх того, уязвлены дерзостью арвернов. Сердца наши воспламенились яростью, а грудь распирало от прилива новых сил. Грозно потрясая щитами и оружием над головой, мы взвыли от разочарования и злости. Из вражеских рядов послышались ответные вопли. Кони заржали, псы Троксо, бешено мчавшиеся за его колесницей, залились диким лаем, и вздрогнула река от прокатившегося по ней свирепого шума.


Впервые я познал пьянящее упоение боя. Оглушающие угрозы врага, его острые копья и точёные мечи, дожидавшиеся своего часа, дыхание смерти в лицо, боевой дух моих сотоварищей – всё это окрыляло меня, покрывая тело мурашками. Я ощутил, как пламенный и неистовый восторг ударил мне в голову с силой молота по наковальне. Я поддался порыву сокрушительной ярости, я с братом, Сумариос и Куцио вместе с нами, и Комаргос, и весь отряд, и оба отряда, битуриги и арверны. Волна гнева захлестнула воинов, покорёжила наши мужественные лица, исказила наши голоса. Копья и дротики взметнулись ввысь в величественном бранле[58], как вздымаются рога оленя[59] в последнем взмахе перед схваткой. Обнажённые мечи переливались змеиной кожей. Сплочённые щиты, отчеканивая такт, лязгали друг о друга, и округа содрогалась то громким скрежетом железа, то гремучим раскатом камнепада. В угрожающих гримасах, непристойных жестах и гневных взглядах бурлил нелепый ужас.

Казалось, нечто зловещее и неотвратимое надвигалось на нас. Комаргос ответил на кичливость Троксо. В один миг он приказал Суагру направить повозку прямо на арвернского богатыря. Оглушающий доселе гвалт поднялся с новой силой. Шеренги враждующих насторожились, выставив вперёд щиты и взметнув лезвия мечей в ожидании натиска. И только место, отведённое под манёвры упряжек, разделяло стороны противников. Из-под колёс обеих повозок, кружившихся друг перед другом, летела скошенная трава, насыщая воздух душистым ароматом раздавленной мяты.

– Я Троксо, сын Уосиоса Свинопаса, сына жреца Брогитара! – провозгласил арвернский богатырь, держась одной рукой за ивовый борт кузова. – А кто ты будешь таков? Как смеешь ты шастать по землям короля Элуорикса со сборищем неповоротливых увальней?! Назови своё имя, чтобы я решил, достоин ли ты пасть от моей руки!

– Ты всего лишь нерасторопный пентюх, если не узнал меня, ничейный сын! – плюнул одноглазый. – Я Комаргос, сын Комбогиомара, короля секванов, сына Боннориса, короля секванов! Уйди с дороги со своими прихвостнями сию же минуту, когда ты осознал свой промах и трепещешь от страха!

Троксо грозно рассмеялся в ответ, раздувая от презрения ноздри.

– Убирайся прочь, калека! – прыснул он. – Твоя испорченная рожа потянет только на полтрофея. Она будет портить вид рядом с головой Эласа Тарбеля, которого я сразил перед тем, как вернуть петрокорам тридцать украденных им жеребцов.

– А достойнее добычи, чем черепушка конокрада, у тебя не найдётся? – рассмеялся Комаргос. – Богатыря, который лишил меня глаза, именуют Ремикос, сын Белиноса, короля туронов. Он пал от моей руки на поле битвы в тот же самый день, что и его брат Сакровез!

– Нашёл чем хвастаться! В битве Солониона я в одиночку сражался с двумя солдурами короля каваров. Их черепа красуются отныне на косяке моего жилища, а оба глаза до сих пор при мне, чтобы с презрением взирать на того, кто для короля не вышел рожей!

Пока богатыри поносили друг друга, их повозки продолжали вращаться, вовлеченные в гигантский круговорот воронки. Колёса в железной оправе и низкорослые кони поочерёдно на волосок проскальзывали от обоих рядов амбактов и чудом не натыкались на торчащие из них острые копья. Казалось, будто сам дух поединка, закруживший в вихре вывороченные комки земли и пучки подкошенной травы, хлестал нас наотмашь по щекам. Псы Троксо, заливаясь лаем, скакали посреди всей этой суматохи и насилу успевали уклоняться от копыт, которые в любую минуту могли переломать им хребты.

– Думаешь, что ты первый остолоп, который смеётся нам моим шрамом? – огрызнулся Комаргос, оскаливая зубы. – Когда я впихну твои рыжие лохмы в мой сундук, сможешь поболтать там об этом с Матумаром Беловаком, который однажды спросил меня у ворот Братуспантиона, хорошо ли я вижу одним глазом.

– Мне не обязательно лишаться головы, чтобы поболтать с покойником, – ухарствовал Троксо. – Каждую ночь я перекидываюсь словцом с Артахом, магом в золотом шлеме, которого я сразил на берегах Олта[60] во время войны с амбронами. Не проходит и ночи без того, чтобы его голова не пришла поплакаться ко мне во снах, упрашивая меня соединить её с останками тела.

– И что с того? Ты думаешь, что силён, потому что обкорнал амбронского жулика? Я же три дня и три ночи преследовал Моригеноса! Я самолично гнался за гутуатером[61]! Это произошло на исходе битвы в Амбатии после краха противника, и мой выколотый глаз ещё кровоточил! Целых три дня и три ночи! И чтобы избегнуть моей кары, кудесник оборотился кабаном и умчался в туронские леса! Так и ты, страшись моего гнева, рыжеголовый сын свинаря!

Резким движением одноглазый богатырь бросил дротик прямо в грудь старого Эпосогнатоса. Троксо молниеносно выставил свой щит перед кучером, и дротик отскочил от него. В ту же секунду он метнул собственное оружие. Бросок, казалось, не был прицельным, ибо дротик летел слишком низко, но на самом деле он был коварно рассчитан. Древко воткнулось наискось между спицами колеса и встряло в ось как раз в тот момент, когда колесница Комаргоса взяла разгон. Лошади взбрыкнули, как только почувствовали, что дышло и ярмо перекосились. Несмотря на всю сноровку, Суагр начал терять управление конями. Эпосогнатос резко развернул свою бигу, чтобы перерезать путь упряжке Комаргоса и полностью обездвижить её под радостные ликования арвернов.

И тут впервые я увидел, как Комаргос совершил небывалый трюк. Наши военные колесницы – упряжки лёгкие, созданные для маневров, ивовые борта у них лишь по бокам, а спереди кузов открытый. Когда одноглазый богатырь почувствовал, что упряжь начала метаться, он ринулся вперёд. Зажав в руке пику, он запрыгнул на круп лошади, и, резко оттолкнувшись, будто взлетев с места, пролетел над головами лошадей и, как молния, ударил по повозке противника. От сотрясения она хрустнула, и Комаргос отскочил от неё, словно кожура каштана, упавшего с дерева. Он всем своим весом свалился на Троксо и его кучера, и трое воинов покатились по траве.

Досадное падение оглушило Эпосогнатоса, будто обухом по голове. Троксо и Комаргос же вскочили на ноги резво, как хорьки, однако в кувырке они растеряли оружие. От удара о землю у одноглазого, ухватившего пику обеими руками, выбило щит. Рыжеволосый богатырь, метнув дротик, не успел схватить копьё, зато щит у него остался. Правой рукой он молниеносно выхватил из ножен длинный меч, хоть и был тот сейчас несподручен: слишком короткий по сравнению с копьём противника и слишком увесистый для пешего боя. Его псы, разбежавшиеся врассыпную при этом падении, тут же накинулись на Комаргоса, разъярённо оскалив клыки.

– Троксо! Чёртовы твои псы! – кряхтел Сумариос. – Отзови их немедля, не то я прикажу перебить их!

Несмотря на оглушительный гул в гуще отрядов, арвернский богатырь услышал предупреждение и закричал: «Буро! Мелинос! Ну-ка цыц!» Псы, скалясь, поджали хвосты, всё ещё порываясь покусать неприятеля, однако не посмели ослушаться хозяина и спрятались в траву неподалёку.

Противники стали медленно кружиться друг возле друга. Чтобы поточнее прицелиться, Комаргос держал копьё горизонтально, на уровне уха, направив его в лицо Троксо. Тот держал меч наготове, в отведённой назад руке, осознавая, что сможет ранить одноглазого, только проскочив под его пикой. Комаргос сделал несколько ложных выпадов копьём, и каждый раз острие натыкалось на щит противника. С точным расчётом и умеренной силой он под разными углами направлял косые взмахи, но Троксо всякий раз отбивал их с натренированным щегольством. Одноглазый не спешил наносить удары, и неопытному наблюдателю могло показаться, что он щадил противника. Но это была лишь видимость: он следил, прежде всего, за тем, чтобы его копьё не пробило щит арверна. Это привело бы в негодность оба оружия и уравняло силы соперников, вынудив их сражаться на мечах. Держа пику обеими руками, Комаргос берёг свои силы и выматывал Троксо, который продолжал вертеть щит одной рукой, принимая все удары на этот кулак. Рыжеволосый воин тем не менее и не пытался уклоняться. Напротив, когда Комаргос принимался его изводить, нацеливая выпады в разные стороны, он сам стремился ударить по наконечнику копья оковкой щита или умбоном. Он прекрасно понимал каверзный замысел одноглазого воина и ждал только момента, когда сможет подцепить краем щита тыльную сторону наконечника, чтобы выбить оружие из рук противника и прорваться сквозь заслон. Комаргос же был слишком опытен, чтобы позволить провести себя такой простой уловкой.

Желая переломить ход битвы в свою пользу, Троксо стал чередовать приёмы. Он то водил рукой из стороны в сторону, прокручивая в ней щит, тем самым пытаясь отвести в сторону копьё одноглазого, то внезапно раскрывался в защите, стараясь зажать наконечник пики мечом и щитом. Неожиданно он скользнул в сторону, поджав ноги в коленях и втянув голову, чтобы сбить Комаргоса с толку и ранить его тыльной стороной меча в колено. Но секванский герой всякий раз делал либо шаг назад, либо неторопливо уклонялся, а Троксо дышал всё тяжелее, так как силы его были на исходе.

Решившись на отчаянный шаг, он изо всех сил запустил в противника мечом. Длинное железное лезвие, вращаясь и рассекая воздух, со свистом пронеслось к горлу одноглазого. Тот непроизвольно выставил древко копья и отбил меч, но при этом лишился защиты. Троксо набросился на Комаргоса и с размаху хватил по нему умбоном, а затем отбросил щит и поднял пику. Оба воина вцепились в копьё, борясь друг с другом за него. Воткнув наконечник копья в мягкую землю, Комаргос опёрся о древко, как о шест, и с раскрутки зарядил рыжему пяткой в живот. Тот тоже начал лягать недруга, даже резвее него самого, а затем быстро откатился назад, к брошенной колеснице одноглазого. Ликуя, он потянулся к оси колеса и выдернул свой дротик. Тот был короче пики, зато и легче неё – бросать его было куда удобнее. Силы соперников уравнялись.

Теперь пришёл черёд рыжеволосого воина томить противника, медленно обходя одноглазого, испытывая его терпение и делая вид, что вот-вот бросит дротик. Комаргос держал своё копьё под наклоном, подняв конец древка вверх и направив наконечник к ногам противника. В этой стойке он мог быстро взмахнуть им, чтобы отбить очередной бросок. Оба воина вновь начали поносить друг друга: одноглазый – высокомерно и грубо, рыжеволосый – насмешливо. Каждый подначивал соперника, пытаясь навести его на ошибку.

– Эй, Троксо! Поднатужься ещё чуток, и ты станешь весить меньше.

– Даже и тогда, Комаргос, это едва ли уравняет нас с тобой по силе.

– Давай же, рыжавый, бросай свою цацку!

– Я могу ведь и в тебя попасть. Негоже бить калеку.

– Поэтому ты отошёл так далеко? Ты боишься калеку?

– Вблизи я не могу выносить твою гнусную рожу.

Они продолжали передвигаться боком, но чем больше дразнили друг друга, тем меньше следили за брешами в обороне противника. Троксо всё дольше задерживал дротик на плече, копьё Комаргоса всё ниже клонилось к земле. Вконец измучившись, одноглазый воин воткнул копьё в землю и, ударив себя кулаками в грудь, разгорячённо выпалил:

– Давай же бросай! И покончим с этим! Я сыт по горло этой болтовнёй! Я здесь, чтобы драться, а не языком трепать!

Вызов был безрассудным. Нужно было обладать невероятной проворностью, чтобы уклониться от дротика, брошенного метким стрелком Троксо с расстояния всего нескольких шагов. Рыжий богатырь рассмеялся, сделал вид, будто вот-вот метнёт дротик, но вместо этого лишь вяло воткнул оружие перед собой.

– Не обольщайся, – усмехнулся он. – Я удавлю тебя голыми руками.

И безоружный он направился прямо на Комаргоса. Богатыри с остервенением вцепились друг в друга, и их крепкие руки сплелись в тугом замке. Пошатываясь на ногах, они из последних сил рывками сотрясали противника, а затем вдруг оба рассмеялись, не прекращая сдавливать друг другу горло.

– Арвернский боров!

– Секванский пёс!

– Однажды я прикончу тебя.

– Это я пущу тебе кровь.

Одноглазый воин потрепал рыжие вихры Троксо, а рыжеволосый богатырь похлопал по бокам одноглазого. Так они и остались стоять на вытянутых руках, громко стукаясь головами и глядя друг другу в глаза, изображая косые улыбки. Подбадривания и воинственные возгласы амбактов сменились скабрезными выкриками.