Незнакомая дочь

Я заметила, что Нина делает то же самое. Она высматривала девочку везде, упорно отворачиваясь от моря, и внезапно я посочувствовала ей и чуть не расплакалась. С этого момента я уже не могла оставаться безучастной, меня возмутило, что посетителям пляжа нет никакого дела до неаполитанцев и их лихорадочных попыток отыскать девочку. Случаются такие вспышки, которые не изобразить ни на каком графике: яркое свечение, потом чернота. Эти люди, казавшиеся такими независимыми, такими властными, сейчас выглядели уязвимыми. Розария поразила меня: она единственная внимательно оглядывала море. Она шла мелкими быстрыми шажками вдоль берега, выпятив огромный живот. Я встала, подошла к Нине, дотронулась до ее руки. Она обернулась молниеносно, как змея, вскрикнула: “Ты ее нашла?” – обращаясь ко мне на “ты”, как будто мы были давно знакомы, хотя мы ни разу и словом не перемолвились.

– У нее на голове твоя шляпа, – сообщила я. – Мы ее найдем, она заметная.

Она неуверенно посмотрела на меня, потом кивнула и помчалась в ту сторону, куда ушел ее муж. Она бежала, как молодая спортсменка, вступившая в состязание с судьбой.

Я неторопливо пошла в противоположную сторону вдоль первого ряда зонтов. Я представляла себя Эленой… или же Бьянкой, когда та потерялась… а может быть, я сама опять стала ребенком, вернувшимся из забвения. Маленькой девочке, которая теряется в толпе на пляже, все вокруг кажется неизменным, тем не менее она уже ничего не узнает, ей не хватает ориентиров, чего-то, что позволяло ей прежде распознавать людей по соседству и зонтики. Ребенок точно знает, где он был раньше, но не понимает, где находится сейчас. Маленькая девочка смотрит вокруг себя испуганными глазами и видит, что море – это море, пляж – это пляж, люди – это люди, продавец свежих кокосов – это продавец свежих кокосов. Но ни один предмет, ни один человек ей по-настоящему не знаком, и потому она плачет. Незнакомому взрослому, который спрашивает у нее, почему она плачет, она не говорит, что потерялась, а говорит, что не может найти маму. Бьянка плакала, когда ее нашли и вернули мне. Я тоже плакала от счастья и от облегчения, но кроме того, совсем как моя мать когда-то, кричала от гнева, раздавленная грузом ответственности, придушенная узами любви. Свободной рукой я трясла свою старшую дочь и орала: “Вот вернемся домой, и я тебе задам, Бьянка, больше никогда и на шаг от меня не отойдешь, никогда!”

Некоторое время я ходила по пляжу, высматривая детей – и одиноких, и сбившихся в группки, – а также тех, что шли за руку со взрослыми. Я была в смятении, меня даже слегка подташнивало, но я умела не отвлекаться. Наконец я заметила соломенную шляпу, и сердце у меня упало. Издалека казалось, что шляпа просто валяется на песке, но под ней была Элена. Люди проходили мимо, не обращая на нее внимания; она сидела в метре от воды и тихо плакала: слезы лились полноводным ручьем. Малышка не сказала мне, что потеряла маму, она сказала, что потеряла куклу. Ничто не могло ее утешить.

Я взяла ее на руки и быстро побежала на свой пляж. Столкнулась с Розарией, которая почти со злостью вырвала у меня девочку, вопя от радости и подавая знаки невестке. Нина заметила нас, увидела дочь, подбежала. Подошел и ее муж, а потом и все остальные – кто со склона дюны, кто с пляжа, кто с берега. Каждый из членов семьи хотел поцеловать, обнять Элену или хотя бы к ней прикоснуться, чтобы в полной мере испытать удовольствие от того, что она избежала опасности, однако малышка продолжала отчаянно рыдать.

Я отошла от них, вернулась к своему зонтику, начала собирать вещи, хотя их и было-то всего ничего. Элена по-прежнему плакала, и мне это не понравилось. Я видела, как взрослые носились с ней, женщины забрали ее у матери и передавали друг другу, стараясь успокоить, но тщетно: ребенок был безутешен.

Нина подошла ко мне. Следом подоспела и Розария: казалось, она гордилась тем, что первой завязала отношения со мной и что это сыграло решающую роль.

– Я хотела вас поблагодарить, – проговорила Нина.

– Да, хороший она устроила переполох.

– Я думала, что умру.

– Моя дочь тоже потерялась в воскресенье в августе. Случилось это почти двадцать лет назад, и я тогда ничего не видела, просто ослепла от испуга. В таких случаях чужие люди бывают более полезны.

– Слава Богу, что это были вы, – заявила Розария, – а то столько всего плохого случается… – Тут, судя по всему, ее взгляд упал на мою спину, потому что она в ужасе вскричала: – Матерь Божья, это еще что? Как такое могло случиться?

– На меня шишка с дерева упала.

– Ничего себе! На вас что, одежды вообще не было?

Она заявила, что сейчас принесет свою мазь, которая творит чудеса. Мы с Ниной остались вдвоем, до нас долетали несмолкаемые вопли ребенка.

– Никак не успокоится, – заметила я.

Нина улыбнулась.

– Неудачный день: ее мы нашли, но зато она потеряла куклу.

– Ничего, отыщется.

– Конечно, ведь если мы не придумаем, как ее найти, дочка сведет меня с ума.

Вдруг я почувствовала, как к спине прикоснулось что-то холодное: Розария, бесшумно подойдя сзади, стала мазать меня своей мазью.

– Ну как?

– Спасибо, хорошо.

Она продолжала быстро и осторожно втирать мазь. Когда она закончила, я надела платье прямо на купальник, взяла сумку.

– До завтра, – сказала я, торопясь исчезнуть.

– Вот увидите, уже сегодня вечером все пройдет.

– Хорошо.

Я еще раз взглянула на Элену: та крутилась и корчилась на руках у отца, зовя по очереди то мать, то куклу.

– Надо что-то делать, – сказала Розария невестке, – давай будем искать куклу, а то мне уже плохо от ее крика.

Нина помахала мне и побежала к дочери, а Розария сразу начала допрашивать детей и их родителей и без спроса копаться в игрушках, сваленных под зонтиками.

Я поднялась по склону дюны, вошла в сосновую рощу, но даже туда доносились крики расстроенной девочки. Я в растерянности поднесла руку к груди, пытаясь унять слишком бурное сердцебиение. Куклу взяла я: она лежала у меня в сумке.





Глава 11




За рулем по дороге домой я немного успокоилась и поняла, что не могу вспомнить, когда именно совершила этот поступок, который я расценивала как комичный из-за его бессмысленности. Я находилась в странном состоянии, была испугана и одновременно удивлена: подумать только, как это могло случиться?


Должно быть, это была одна из тех волн заботливости, которые с самого детства иногда накатывали на меня без явной причины, просто при виде человека, животного, растения, предмета. Такое объяснение меня вполне устроило, в нем, по сути, было нечто благородное. Мною руководило бессознательное желание прийти на помощь, решила я, спасти Нену, Нани, Ненеллу – или как там ее зовут. Я увидела, что она валяется без присмотра, растрепанная, наполовину зарытая в песок, так что вполне может задохнуться, и подобрала ее. Детская реакция, и ничего больше. Видимо, я так и не повзрослела. Я решила, что завтра верну игрушку, как только приду на пляж: сразу спрячу куклу в песок там, где Элена ее бросила, и сделаю так, чтобы она ее нашла. Немного поиграю с девочкой, потом скажу: “Давай посмотрим, а вдруг она здесь. Может, покопаем?” Я повеселела.

Дома я выложила из сумки купальники, полотенца и кремы, но куклу оставила на дне, чтобы назавтра точно ее не забыть. Приняла душ, постирала купальники, повесила их сушиться. Приготовила салат и съела его, расположившись на террасе и глядя на море с пенными гребнями разгулявшихся волн, над которыми до самого горизонта клубились черные тучи. И неожиданно поняла, что поступила скверно – хоть и не нарочно, но очень некрасиво. Так, случается, повернешься во сне и опрокинешь лампу на тумбочке. За такое не наказывают, подумала я, но никакого героизма в этом тоже нет. Я чувствовала себя дождевой каплей, которая скользит по листку, приближаясь к краю и неизбежному падению. Попыталась найти себе оправдание, но не смогла. Я почувствовала смущение, испугалась, что мои приятные месяцы свободы подходят к концу, что вот-вот ко мне вернутся слишком стремительные мысли и взвихренные образы. Море сделалось пурпурным, поднялся ветер. Погода резко менялась, похолодало. Элена наверняка еще плачет на пляже, Нина в отчаянии, Розария миллиметр за миллиметром обследует песок, все отдыхающие уже возненавидели неаполитанское семейство. Ветер унес бумажную салфетку, я убрала со стола и впервые за много месяцев почувствовала одиночество. Вдалеке над морем повисла темная пелена дождя.

Ветер крепчал и за несколько минут превратился в шквал, он завывал между стенами домов, вздымал пыль, сухие листья, дохлых жуков и мух. Я закрыла дверь на террасу. Взяла сумку, уселась на диванчик перед окном. Не удержалась и поддалась соблазну. Достала куклу, озадаченно повертела в руках. Никакой одежды, непонятно, куда Элена могла ее подевать. Кукла была гораздо более тяжелой, чем казалась на вид, наверное, внутри у нее скопилась вода. Светлые волосы торчали из головы маленькими редкими пучками. У куклы были слишком пухлые щеки, глупые голубые глаза и маленький рот с темной дырочкой посередине. Длинное тело, выпуклый живот, толстые короткие ноги, едва заметная вертикальная ложбинка, разделяющая широкие ягодицы.

Я предпочла бы, чтобы она была одета. Меня даже посетила идея купить ей наряды и сделать Элене сюрприз – что-то вроде компенсации за ущерб. Что значит кукла для ребенка? У меня была кукла с красивыми завитыми волосами, я о ней постоянно заботилась и никогда не теряла. Ее звали Мина, мать говорила, что я сама ее так назвала. Мина, Маммина – Мамочка. Мне подумалось, что кукол так уже давно никто не называет. “Поиграй с Мамочкой”. Моя мать крайне редко соглашалась на то, чтобы стать для меня игрушкой. Это ей быстро надоедало: ей не нравилось быть куклой. Сначала она смеялась, потом отмахивалась и наконец сердилась. Ее раздражало, когда я расчесывала ей волосы, повязывала ленты, мыла лицо и уши, раздевала, одевала.

У меня все было по-другому. Став взрослой, я не забыла о том, как страдала, что мне нельзя поиграть с волосами матери, с ее лицом, с ее телом. Поэтому я, набравшись терпения, стала куклой для Бьянки в первые годы ее жизни. Она затаскивала меня под кухонный стол – это была наша хижина – и заставляла укладываться на пол. Помню, я тогда очень уставала: Марта по ночам глаз не смыкала, спала только днем, да и то недолго, а Бьянка вечно устраивала мне сцены, не желая идти в детский сад. Иногда я оставляла ее дома, когда она неважно себя чувствовала, и это еще больше усложняло мне жизнь. Однако я пыталась сохранять самообладание и быть хорошей матерью. Я лежала на полу, изображая больную, и позволяла себя лечить. Бьянка давала мне лекарство, чистила зубы, расчесывала волосы. Иногда я засыпала. Бьянка была еще маленькой и не умела обращаться с расческой, поэтому выдирала мне клоки волос, и я просыпалась, чувствуя, что глаза у меня слезятся от боли.

В те годы я пребывала в отчаянии – не могла больше заниматься наукой, уныло играла с детьми, казалась себе неодушевленным предметом, не испытывала никаких желаний. Когда из комнаты слышался крик Марты, я вздыхала почти с облегчением. Выбиралась из-под стола, прерывая игру Бьянки и не чувствуя себя виноватой: ведь это не я сама сбегала от дочери, меня звала моя вторая дочь. Мне нужно идти к Марте, говорила я, сейчас вернусь, подожди. Бьянка начинала плакать.

Однажды, когда мною владело ощущение полного бессилия, я решила отдать Бьянке Мину: мне показалось, что это будет достойный поступок, что я нашла верный способ смягчить ревность Бьянки к младшей сестре. Поэтому я выудила старую куклу из большой картонной коробки, стоявшей на шкафу, и сказала: “Посмотри, ее зовут Мина, с этой куклой играла твоя мама, когда была маленькой. Я дарю ее тебе”. Я думала, что Бьянка тоже ее полюбит и будет с ней самозабвенно играть, как когда-то играла я. Вместо этого она тут же отложила ее в сторону. Мина девочке явно не понравилась. Она предпочла ей уродливую тряпичную куклу с волосами из желтой шерсти, которую откуда-то привез отец. Мне было очень горько.

Однажды Бьянка играла на балконе: ей там очень нравилось. С первых дней весны я оставляла ее там: у меня не было времени выводить дочку на улицу, но я хотела, чтобы она находилась на воздухе, на солнце, даже если вокруг стоял шум от машин и пахло выхлопными газами. Месяцами мне не удавалось выкроить ни минуты, чтобы открыть книгу, я была измотана и зла, денег не хватало, к тому же я почти не спала. И вот я пришла посмотреть, как там Бьянка, и обнаружила, что она сидит на Мине, как будто на скамейке, и играет со своей любимой куклой. Я велела ей немедленно встать и не портить вещь, которая дорога мне с детства, сказала, что она ведет себя скверно, что она неблагодарная. Именно так и сказала – неблагодарная. Кажется, потом я стала кричать, что зря я ей ее подарила, что это моя кукла, что я заберу ее обратно.

Сколько же всего мы говорим нашим детям, сколько всего делаем в стенах своего дома. Бьянка уже тогда отличалась хладнокровием и хорошо умела скрывать тревогу и волнение. Она осталась сидеть на Мине и произнесла, чеканя каждое слово, как делает до сих пор, когда объявляет о своих желаниях так, будто выдвигает ультиматум: “Нет, она теперь моя”. Я не сдержалась и злобно толкнула ее, а ведь это была всего-то трехлетняя девочка, хотя в тот момент мне и почудилось, что она старше и сильнее меня. Я вырвала у нее Мину, и дочка наконец испугалась. Я обнаружила, что Бьянка полностью раздела куклу, сняла с нее даже туфельки и носочки и с ног до головы изрисовала ее маркером. Конечно, все можно было исправить, но я решила, что кукла испорчена окончательно. В те годы мне все казалось непоправимым, во мне самой что-то непоправимо испортилось. Я швырнула куклу через перила балкона.

Я смотрела, как она летит вниз, и испытывала жестокую радость. Когда игрушка упала на асфальт, она показалась мне ужасно уродливой. Не знаю, сколько времени я простояла, опершись на перила и наблюдая, как машины одна за другой давят ее колесами. А потом заметила, что Бьянка стоит рядом на коленях, прижавшись лбом к балконным прутьям. Тогда я взяла ее на руки, вернее, она снисходительно позволила себя взять. Я долго целовала ее, крепко прижимала к себе, точно желая вернуть обратно в свое чрево. “Ты делаешь мне больно, мама, мне больно”. Я положила куклу Элены на диван голым животом вверх.

Гроза быстро переместилась с моря на сушу, она бушевала, сыпала ослепительными молниями, оглушала раскатами грома, похожими на взрывы начиненных тротилом машин. Я поспешила закрыть окно в спальне, так что дождь не успел залить лампу на тумбочке. Забралась на кровать, подложила под спину подушки и начала читать, попутно делая заметки в ноутбуке.

Чтение и письмо всегда служили мне успокоительным средством.





Глава 12




От работы меня отвлек красноватый свет: дождь кончился. Я аккуратно подкрасилась, тщательно оделась, мне хотелось выглядеть достойно, как настоящая леди. Я вышла из дома. В воскресенье на променаде было просторнее и тише, чем субботним вечером, людской поток, хлынувший сюда в выходные, почти иссяк. Я немного погуляла по берегу, затем пошла в ресторан рядом с крытым рынком. Встретила Джино – в той же одежде, в которой я его видела на пляже, вероятно, он только что вернулся оттуда. Он почтительно поздоровался со мной и хотел уже идти дальше, но я остановилась, вынудив остановиться и его.

Мне захотелось услышать собственный голос и оценить его звучание в сравнении с голосом другого человека. Я спросила Джино, что произошло на пляже, когда началась гроза. Он сказал, что поднялся шквалистый ветер и много зонтиков вырвало из земли. Люди убежали под навес, спрятались от ливня в баре, но места всем не хватило. Народ постепенно стал расходиться, и пляж опустел.

– Как хорошо, что вы ушли пораньше.

– Я люблю грозу.

– Ваши книги и тетради были бы испорчены.

– А твоя книга промокла?

– Немного.

– Что ты изучаешь?

– Право.

– Сколько тебе еще учиться?

– Я уходил, потом вернулся. Потерял время. Вы преподаете в университете?

– Да.

– Что?

– Английскую литературу.

– Я понял, что вы знаете несколько языков.

Я рассмеялась.

– Знаю, но не очень хорошо, тоже потеряла время. Работаю по двенадцать часов в день, и мною пользуются все кому не лень.

Мы немного прошлись, я расслабилась, говорила о том о сем, стараясь, чтобы он чувствовал себя уверенно, хотя прекрасно понимала, как мы выглядим со стороны: я, хорошо одетая синьора, и он – в испачканных песком шортах и майке, в пляжных тапочках. Я забавлялась и была довольна собой. Увидели бы меня сейчас Бьянка и Марта, еще лет сто дразнили бы.

Он явно был их ровесником, этот мальчик, худой и подвижный, нуждавшийся в заботе. Такие примерно парни мне и нравились в юности – высокие, худощавые, черноволосые, как друзья Марты, а не низкорослые блондины, коренастые и упитанные, как приятели Бьянки, почти одного с ней роста, с голубыми глазами и просвечивающими сквозь белую кожу синеватыми венами. Но я всех их любила, первых воздыхателей моих дочерей, и относилась к ним подчеркнуто тепло. Вероятно, хотела вознаградить за то, что они оценили красоту и достоинства моих дочерей и тем не пришлось тревожиться о своей внешности, сомневаться в силе своего очарования. А может, мне хотелось отблагодарить их за то, что они оградили меня от дурного настроения девочек, от упреков и жалоб, от необходимости их успокаивать: “Я страшная, я толстая! – В вашем возрасте я тоже считала себя страшной и толстой! – И вовсе ты не была страшной и толстой, ты была красивой! – И вы тоже красивые. Разве вы не замечаете, как они на вас смотрят? – Ничего подобного! Они не на нас смотрят, а на тебя!”

На ком останавливались полные вожделения взгляды? Когда Бьянке было пятнадцать, а Марте тринадцать, мне было меньше сорока. Их подростковые фигурки оформились почти одновременно. Некоторое время я еще по старой памяти считала, что мужчины на улице оборачиваются на меня, как это было последние двадцать пять лет, и я привычно встречала их взгляды и терпела. Но потом поняла, что эти взгляды, скользнув по мне, останавливаются на них, и встревожилась, и обрадовалась, и в конце концов с иронией сказала сама себе: сезон подходит к концу.

Однако я стала уделять себе больше внимания, как будто хотела сохранить свое тело таким, к какому привыкла, не желая, чтобы оно старело. Когда к нам приходили друзья дочек, я старалась перед встречей с ними привести себя в порядок. Видела я их недолго, только когда они приходили, а потом уходили, неловко здороваясь или прощаясь со мной, но я все равно заботилась о том, чтобы выглядеть как можно лучше. Бьянка утаскивала своих друзей к себе в комнату, Марта – к себе, и я оставалась одна. Я хотела, чтобы мои дочери были любимы, я не перенесла бы, если бы было иначе, и ужасно боялась, что они не найдут свое счастье; но от них исходила неистовая, ненасытная чувственность, я ощущала силу их притяжения, и мне казалось, что они унаследовали ее от меня. Так что я была счастлива, когда они, смеясь, говорили мне, что их мальчикам нравится их молодая привлекательная мама. На несколько минут у меня возникало ощущение, будто три наши организма существуют в приятном согласии.