Незнакомая дочь

Однажды я позволила себе, пожалуй, слишком свободно пообщаться с одним приятелем Бьянки, пятнадцатилетним мальчишкой, вечно мрачным, молчаливым, с порочным, болезненным лицом. Когда он ушел, я окликнула дочь, та просунула голову в дверь моей комнаты, и к ней тут же из любопытства присоединилась Марта.

– Твоему другу понравился десерт?

– Да.

– Нужно было добавить шоколад, но я спохватилась слишком поздно. В следующий раз не забуду.

– Он сказал, что лучше бы ты в следующий раз ему отсосала.

– Бьянка, что ты такое говоришь?

– Это он так сказал.

– Он не мог такого сказать.

– Но он так сказал.

Мало-помалу я сдалась. Научилась появляться только тогда, когда они сами хотели моего присутствия, высказывать свое мнение, лишь если меня об этом просили. Короче говоря, если им от меня что-то требовалось, я им это предоставляла. Чего я сама от них хотела – этого я никогда не понимала, да и нынче толком не знаю.

Я посмотрела на Джино и подумала: сейчас спрошу, не составит ли он мне компанию за ужином. И еще подумала: он откажется, чем-нибудь отговорится, так что запасемся терпением. Но он только робко сказал:

– Мне бы надо принять душ, переодеться.

– Да и так нормально.

– У меня даже нет с собой кошелька.

– Я тебя приглашаю.

На протяжении всего ужина Джино изо всех сил старался поддерживать беседу, даже попытался рассмешить меня, но у нас с ним было слишком мало общего. Он знал, что должен развлекать меня в промежутках между блюдами, что следует избегать слишком долгих пауз, и делал все что мог, перескакивая с одной темы на другую, как растерянный зверек, который судорожно ищет выход.

Ему нечего или почти нечего было рассказать о себе, поэтому он пытался разговорить меня. Задавал мне короткие вопросы, но по его взгляду я догадывалась, что его не слишком интересуют ответы. Я пыталась помочь ему, но при всем моем старании темы для разговора быстро закончились.

Прежде всего он поинтересовался, что я читаю, и я ответила, что готовлюсь к следующему учебному году.

– Что за книга?

– “Оливия”[2].

– А это что?

– Роман.

– Длинный?

Ему нравилось, когда материал сжатый и экзамен проходит быстро, он много раз сталкивался с преподавателями, которые заваливают студентов горами учебников, чтобы показать, насколько важен их предмет. У него были крупные белые зубы, большой рот. Глаза маленькие, узкие как щелочки. Он сильно жестикулировал, смеялся. Ему ничего не было известно об Оливии, как и о многом другом из того, чем увлекалась я. В этом он походил на моих дочерей, которые, взрослея, старались держаться подальше от того, чем занимаюсь я, и в конце концов отдали предпочтение естественным наукам, физике, так же, как их отец.

Я немного рассказала ему о них – слегка насмешливым тоном, но только хорошее. Постепенно мы перешли на немногие общие темы: пляж и его благоустройство, работодатель Джино, отдыхающие. Он говорил об иностранцах, почти всегда добрых, и об итальянцах, требовательных и заносчивых. С симпатией отозвался об африканцах, о девушках из Восточной Азии, ходивших от одного зонтика к другому. Но только упомянув о Нине и ее семье, я поняла, что позвала его поужинать сюда, в ресторан, специально ради того, чтобы поговорить о них.

Он рассказал мне о кукле, о том, как горевала девочка.

– После шторма я обыскал все, целый час разгребал песок, но так ее и не нашел.

– Ничего, отыщется.

– Очень на это надеюсь, особенно ради ее матери, потому что они все наезжают на нее, как будто она во всем виновата.

О Нине он говорил с восхищением.

– Она приезжает сюда на отдых с тех пор, как у нее родилась дочка. Муж снимает виллу на дюнах. С пляжа ее не видно. Она стоит в сосновом лесу, место очень приятное.

Он похвалил Нину, сказав, что она окончила среднюю школу и даже какое-то время училась в университете.

– Она очень привлекательная, – заметила я.

– Да, она красивая.

Как я поняла, они несколько раз разговаривали, и она сказала ему, что хочет снова пойти учиться.

– Она всего на год старше меня.

– То есть ей двадцать пять?


– Двадцать три, а мне двадцать два.

– Как моей дочери Марте.

Он на мгновение замолк, потом вдруг произнес, бросив на меня мрачный взгляд, который его совсем не красил:

– Вы ее мужа видели? Вы бы позволили своей дочери выйти замуж за такого?

Я насмешливо спросила:

– Тебя что-то не устраивает?

Он покачал головой и серьезно ответил:

– Всё. Он, его друзья, его родственники. А его сестра просто невыносима.

– Розария, беременная синьора?

– Какая она синьора? Давайте не будем… Как я вчера обрадовался, когда вы не захотели перебираться под другой зонтик! Но лучше больше так не делать.

– Почему? – удивилась я.

Парень пожал плечами, недовольно покачав головой:

– Потому что они плохие люди.





Глава 13




Я вернулась домой около полуночи. Мы наконец нащупали тему, которая интересовала нас обоих, и время пробежало незаметно. Я узнала от Джино, что толстая седая женщина – это мать Нины. Я также узнала, что мрачного старика зовут Коррадо и что он не отец Нины, а муж Розарии. Это было похоже на обсуждение фильма, который я смотрела, не понимая, в каких отношениях находятся его персонажи, а порой даже не зная их имен; я хоть как-то начинала в них разбираться, лишь когда они здоровались друг с другом. Только о муже Нины мне ничего или почти ничего выведать не удалось. Джино сказал, что его зовут Тони, он приезжает в субботу и уезжает в понедельник утром. Я поняла, что парень его ненавидит и ему даже не хочется о нем говорить. У меня этот человек тоже не вызывал особого любопытства.

Юноша вежливо подождал, пока я закрою за собой дверь дома. Я поднялась по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж. Они плохие люди, сказал он. Что они могут мне сделать? Я вошла в квартиру, включила свет и увидела на диване куклу, лежащую на спине: руки протянуты к потолку, ноги широко раздвинуты, лицо обращено ко мне. Неаполитанцы перевернули все вверх дном, чтобы найти ее, Джино ожесточенно разгребал граблями песок. Я ходила кругами по квартире, слыша только шум холодильника на кухне: даже снаружи стояла тишина. Глянув в зеркало в ванной, я обнаружила, что лицо у меня измученное, глаза припухли. Я достала чистую футболку и приготовила ее на ночь; правда, спать совершенно не хотелось.

Мы с Джино приятно провели вечер, но я почувствовала, что от меня словно что-то ушло, оставив неприятное чувство. Я отворила дверь на террасу, в комнату ворвался свежий морской воздух, и стало видно беззвездное небо. Ему нравится Нина, подумала я, но он не хочет этого понять. Вот почему, вместо того чтобы смягчиться или расслабиться, я продолжала испытывать неприязнь к этой юной женщине, как будто, появляясь каждый день на пляже и привлекая внимание Джино, она чего-то меня лишала.

Я отодвинула куклу, растянулась на диване. Если бы Джино познакомился с Бьянкой и Мартой, подумала я по привычке, какая из них ему понравилась бы больше? С тех пор, как мои дочери стали подростками, у меня появилась мания сравнивать их со сверстницами, близкими подругами и одноклассницами, которые считались красавицами и пользовались успехом. У меня возникало смутное ощущение, что эти девочки, раскованные, соблазнительные, привлекательные, умные, блестящие, были соперницами моих дочерей, что-то отнимали у них и в какой-то степени у меня. Я следила за собой, держалась доброжелательно, но в то же время безмолвно давала понять, что они не такие красивые, как мои дочери, а если даже и такие же красивые, то несимпатичные и пустые, я отмечала все их странности, оплошности, все недостатки их еще не сформировавшихся фигур. Иногда, когда я видела, как Бьянка или Марта страдают от того, что считают себя невзрачными, я не выдерживала и твердо заявляла, что некоторые из их подруг ведут себя слишком вызывающе, слишком много смеются, слишком прилипчивы.

Когда Марте было лет четырнадцать, у нее появилась школьная подруга по имени Флоринда. Несмотря на юный возраст, Флоринда выглядела не как девочка-подросток, а как взрослая женщина, к тому же очень красивая. Я видела, что каждым своим движением, каждой улыбкой она затмевает мою дочь, и мне страшно было представить, как они вместе ходят в школу, на вечеринки, ездят на каникулы; мне казалось, что пока моя дочь находится в такой компании, жизнь будет постоянно проходить мимо нее.

Однако Марта очень дорожила дружбой с Флориндой, ее к ней тянуло, разлучить их казалось мне делом трудным и рискованным. Некоторое время я, используя общие слова и не упоминая имени Флоринды, пыталась утешить дочь в ее вечных неудачах. Я твердила Марте, что она такая очаровательная, такая нежная, умная, что она очень похожа на свою бабушку, которая была красавицей. Все бесполезно. Она считала себя не только менее привлекательной, чем подруга, но даже менее привлекательной, чем сестра и все остальные девочки, а мои слова ее только еще больше расстраивали, и она заявляла, что я так говорю, потому что я ее мать, а иногда даже ворчала: “Не хочу тебя больше слушать, ты видишь меня не такой, какая я на самом деле, отстань от меня, мама, займись чем-нибудь другим”.

В то время из-за нервного напряжения у нее постоянно болел желудок, и я винила в этом себя: считала, что причина какого бы то ни было недуга моих дочерей кроется в нехватке материнской любви. И стала наседать на дочь. Я сказала ей: “Ты и правда очень похожа на мою мать”. И привела пример из собственной жизни: “В твоем возрасте я считала себя некрасивой, и никто не смог бы меня разубедить. Я была уверена, что моя мать красавица, а я нет”. В конце концов я настолько надоела с этим Марте, что она ясно дала мне понять, что ждет не дождется, когда я заткнусь.

Случилось так, что, успокаивая ее, я отчаялась сама. И подумала: интересно, а как воспроизводится красота? Я слишком хорошо помнила, как, будучи в возрасте Марты, считала, будто мать, произведя меня на свет, отдалила меня от себя, как мы отстраняем кого-то рукой или отодвигаем тарелку. Я подозревала, что она начала ускользать от меня с тех пор, как я еще сидела у нее на коленях, хотя, когда я выросла, все в один голос принялись твердить, будто я на нее похожа. Это сходство казалось мне слишком смутным. Однако я успокоилась, обнаружив, что нравлюсь мужчинам. Мать излучала энергию жизни, но мне она казалась холодной, как металлический провод. Я хотела быть похожей на нее не только как отражение в зеркале или фотоснимок. Я хотела быть похожей на нее, потому что она обладала способностью занимать собой все пространство, от нее исходило некое излучение, заполнявшее улицу, вагон метро, кабинку фуникулера, магазин, взгляды незнакомых мужчин. Нет никакого способа воспроизвести эту особенность. Во время беременности вырастить ее в животе тоже невозможно.

А у Флоринды она была. Однажды в дождливую погоду они с Мартой пришли после школы к нам домой, и я увидела, как они топают по коридору в гостиную прямо в тяжелых уличных ботинках, оставляя на полу лужицы воды и пятна грязи… а потом идут в кухню, хватают печенье и, ожесточенно разорвав упаковку, грызут его, осыпая все вокруг крошками… И я почувствовала отвращение к этой юной раскрепощенной красотке. Я сказала ей: “Флоринда, ты дома тоже так себя ведешь? Сейчас ты, моя милая, все тут подметешь и вымоешь, и не уйдешь, пока не закончишь”. Девчонка решила, что я шучу, но я принесла ей швабру, ведро и тряпку, и выражение лица у меня, судя по всему, было такое зверское, что она только пролепетала: “Марта тоже пачкала пол”. Марта попыталась вступиться и поддакнула: “Это правда, мам!” Но я, должно быть, так грозно отчеканила свое приказание, что обе разом смолкли. Флоринда аккуратно подмела и вымыла пол.

Моя дочь стояла и смотрела на нее. Потом закрылась в своей комнате и несколько дней со мной не разговаривала. Она не такая, как Бьянка, она уязвимая, стоит мне повысить голос, сразу уступает, сдается без боя. Флоринда постепенно исчезла из ее жизни, а когда я изредка спрашивала, как у подруги дела, дочка бормотала что-то невнятное и пожимала плечами.

Но не исчезли мои тревоги. Я смотрела на дочерей, когда они были чем-нибудь поглощены, чувствуя к ним поочередно то симпатию, то антипатию. Иногда Бьянка вызывала у меня крайне неприятные чувства, и мне было горько от этого. Потом я обнаружила, что ее любят, что у нее много подруг и друзей и что только у меня, ее матери, она вызывает раздражение, и испытала раскаяние. Мне не нравилось ее сдавленное хихиканье. Мне не нравилась ее мания требовать для себя больше, чем другие: например, за столом она получала больше еды, чем остальные, но не потому, что была голодна, а потому, что хотела быть уверенной, что ее никто не обделил и не надул. Мне не нравилось, что она, даже зная, что неправа, упрямо молчит и не желает признавать свои ошибки.

“Ты сама такая”, – заявил мне муж. Может, это правда, и неприязнь, которую я испытываю к Бьянке, – это отражение неприязни, которую я испытывала к себе. А может, и нет, потому что это было бы слишком просто, а на самом деле все очень запутанно. Когда я видела в дочерях те качества, которые, как я полагала, они позаимствовали от меня, я чувствовала, что что-то пошло не так. У меня сложилось впечатление, что они не знают, как правильно их использовать, что воплотившаяся в детях часть меня оказалась привита неудачно – не прижилась и превратилась в пародию. Я злилась, мне было стыдно.

На самом деле, если подумать, в моих дочерях мне больше всего нравилось то, что казалось мне странным. Я чувствовала, что больше всего мне по душе были черты, унаследованные ими от отца, хотя наш брак закончился довольно бурно. Или те черты, что достались им от предков, о которых я ничего не знала. Или же черты, существование которых можно было объяснить причудливой фантазией случая, соединившего человеческие организмы. В общем, чем большую близость с ними я ощущала, тем меньше мне хотелось брать на себя ответственность за их внешность. Но эта странная близость возникала редко. Они упорно навязывали мне свои трудности, печали и конфликты, это продолжалось бесконечно, и я злилась и испытывала чувство вины. Я всегда была в определенном смысле причиной и выпускным клапаном их бед. Они упрекали меня в том, что я либо молчу, либо кричу. Обвиняли в том, что я слишком неравномерно распределила между ними не только черты своей внешности, но и то самое необъяснимое излучение, о котором мы задумываемся слишком поздно. Это жар тела, который опьяняет, как крепкий коктейль. Чуть слышная интонация голоса. Едва заметный жест, нежный трепет век, полуулыбка. Походка, слегка опущенное левое плечо, изящное движение руки. Неуловимая комбинация еле различимых движений, которая делает Бьянку соблазнительной, а Марту нет, или наоборот, или в результате заставляет их быть слишком чопорными и страдать. Или ненавидеть меня, потому что им кажется, будто мать сама решает, как ей одарить своих детей, еще когда баюкает их в живой колыбели своего чрева.

По словам дочерей, я вела себя жестоко уже тогда, когда носила их. Я относилась к одной как к дочери, а к другой как к падчерице. Бьянке я подарила большую грудь, а Марте дала мальчишескую фигуру. Она не знает, что это тоже красиво, носит бюстгальтеры со вкладками, и этот обман для нее унизителен. Я страдаю оттого, что страдает она. В юности у меня была большая грудь, а после рождения Марты она куда-то подевалась. “Ты отдала все самое лучшее Бьянке, – твердит Марта, – а мне оставила самое худшее”. Такая уж она, Марта: защищается, считая себя обманутой.

Бьянка другая: с самого детства она борется со мной. Она заставляла меня раскрыть секрет каких-то моих навыков, которые вызывали у нее восхищение, а потом демонстрировала мне, что тоже так может. Именно она сообщила мне, что, очищая фрукты, я придирчиво слежу за тем, чтобы снять всю кожуру одной лентой. До того, как эта привычка привела ее в восторг, я ее не замечала, неизвестно, у кого я ее переняла, может, просто сказалась склонность безупречно выполнять любую кропотливую работу. “Мама, сделай серпантин, – настойчиво требовала она. – Почисть яблоко, чтобы получился серпантин, ну пожалуйста!” Haciendo serpentinas[3] – нашла я недавно в одном стихотворении мексиканской поэтессы Марии Герры, которая мне очень нравится. Бьянка зачарованно смотрела, как я делаю серпантин из кожуры: это было одно из магических умений, которое она мне приписывала, и даже сейчас воспоминание об этом вызывает у меня умиление.

Однажды утром, желая доказать мне, что тоже умеет делать серпантин, она сильно поранила палец. Ей было пять лет, и она сразу пришла в отчаяние, у нее текла кровь, и от разочарования ручьем лились слезы. Я напугала ее, закричав, что ее нельзя ни на минуту оставить одну, что у меня совсем не остается времени на себя. Я почувствовала, что задыхаюсь и вот-вот перестану быть сама собой. Я долго отказывалась целовать ее ранку, хотя ей от этого наверняка стало бы легче. Я хотела, чтобы она усвоила, что поступила неправильно, что это опасно, что только у мамы это хорошо получается. У мамы.

Несчастные создания, вышедшие из моего чрева, одни-одинешеньки, на другом краю света. Я посадила куклу к себе на колени – словно для того, чтобы она составила мне компанию. Зачем я взяла ее? Она оберегала любовь Нины и Элены, соединяла их, поддерживала их взаимную привязанность. Она была ярким свидетельством безмятежного материнства. Но я ее украла. Сколько осталось в прошлом старых утраченных вещей, но они по-прежнему со мной, в водовороте образов, даже сейчас. Я отчетливо поняла, что не хочу отдавать Нани, хотя испытывала угрызения совести и боялась оставлять ее себе. Я поцеловала ее в щеку, потом в губы, сжала, как у меня на глазах это делала Элена. Кукла забулькала, как будто что-то злобно проворчала, и выплюнула струю коричневой слюны, испачкав мои губы и футболку.





Глава 14