Незнакомая дочь

Сквозь небольшие разрывы в облаках начало пробиваться солнце. Я подошла к своей машине, завела ее и доехала до моря. В памяти совершенно беззвучно, словно вспышки, на миг возникали лица, жесты. Они появлялись и исчезали так стремительно, что не успевали задержаться у меня в голове. Я дотронулась до груди, пытаясь успокоить бешеный ритм сердца: это было так же бесполезно, как пытаться прикосновением руки сбросить обороты мотора. Мне казалось, что я еду слишком быстро, но на самом деле не разогналась и до шестидесяти. Когда тебе плохо, ты никогда не знаешь, ни насколько ты разогнался, ни куда это тебя заведет. Мы были на пляже с моим мужем Джанни, с парнем по имени Маттео и с его женой Лючиллой, прекрасно образованной женщиной. Не помню точно, чем она занималась в жизни, знаю только, что из-за нее у меня постоянно возникали проблемы с моими девочками. В целом она была доброй, понимающей, не осуждала меня, не строила козней, но она не могла устоять перед соблазном очаровать моих дочерей, завоевать их безраздельную любовь, доказать самой себе, что ее простое и чистое сердце – так она сама о себе говорила – бьется в унисон с их сердцами.

Прямо как Розария. В таких вещах культура и социальная страта[4] почти не имеют значения. Когда Маттео и Лючилла приходили к нам в гости, или когда мы совершали с ними поездки за город, или, как в тот раз, ехали вместе в отпуск, я жила в напряжении и чувствовала себя еще более несчастной. Мужчины беседовали о работе, о футболе, не знаю, о чем еще, а Лючилла со мной не разговаривала, я ее не интересовала. Она возилась с девочками, изо всех сил привлекала их внимание, придумывала для них игры и сама с ними играла, притворяясь их сверстницей.

Из раза в раз я наблюдала, как старательно Лючилла стремится завоевать их. Она перестала делать это, только когда полностью подчинила их себе, так что они готовы были провести с ней не час и не два, а всю жизнь. Она дурачилась с ними, и это меня раздражало. Я приучила девочек не кривляться и не говорить пискливым голосом, а Лючилла постоянно строила гримасы и умела изображать голосок, который взрослые обычно считают детским. Она жеманничала и принуждала их вести себя так же, и они сначала растеряли навыки правильной речи, а потом и поведения. Я приложила огромные усилия, чтобы привить им самостоятельность и таким образом выкроить хоть чуточку времени для себя, а с ее появлением усвоенные навыки разом исчезли, как будто их и не было. Зато на сцену вышла чувствительная, наделенная богатой фантазией мать, всегда веселая, всегда свободная – хорошая мама. Не то что я, неудачница. Я нарочно ехала прямо по лужам, вздымая длинные водяные крылья.

В душе у меня снова, как тогда, разгорелась ярость. Конечно, это же так легко, думала я. Так просто и приятно часок-другой на прогулке, на отдыхе, в гостях поиграть с детьми. А о том, что будет после, Лючилла никогда не беспокоилась. Она разрушила установленный мною порядок, а затем, разорив мою территорию, вернулась на свою, посвятив себя заботам о муже, о его работе, о его успехах, которым, впрочем, нисколько не способствовала, разве что хвасталась ими подчеркнуто скромным тоном. В конце концов я, плохая мама, осталась одна на бессменном дежурстве и попыталась навести порядок в разрушенном доме и заставить девочек вернуться к нормальному поведению, которое теперь казалось им невыносимым. Тетя Лючилла сказала то, тетя Лючилла сделала это… А я неудачница. Неудачница.

Иногда, правда редко и на короткое время, мне удавалось ей отомстить. Например, случалось, что Лючилла приходила в неудачный момент, когда сестры были слишком поглощены собственной игрой, поглощены настолько, что либо откладывали игры тети Лючиллы на потом, либо, если она все же настаивала, вскоре заявляли, что им скучно. Она злилась, но старалась не показать вида. Я чувствовала, что она расстроена, как будто она была их подружкой и они исключили ее из своей компании. Откровенно говоря, я была этому рада, но не знала, как этим воспользоваться: я никогда не умела использовать внезапно возникшее преимущество. Я сразу смягчалась, как будто боясь, что ее привязанность к девочкам может ослабеть и что я буду сожалеть об этом. В общем, рано или поздно я начинала оправдываться: они приучены играть вдвоем, у них есть свои привычки, возможно, они слишком привязаны друг к другу и больше им никого не надо. Она успокаивалась, соглашалась, а потом потихоньку начинала говорить мне гадости о моих дочерях, советуя обратить внимание на их недостатки и проблемы. Бьянка слишком эгоистична, Марта слишком ранима, первая почти лишена воображения, вторая страдает его избытком, старшая чересчур сосредоточена на самой себе, младшая – капризная и избалованная. По мере того как я слушала, мой маленький реванш превращался в нечто противоположное: я понимала, что Лючилла подстраивается к ситуации и, получив у девочек отказ, пытается унизить меня, превратив в их сообщницу. И мои страдания начинались вновь.

В тот период времени она причинила мне огромный вред. Чувствовала ли она себя на высоте, когда играла с девочками, или была обижена, когда они отвергали ее, – она в любом случае заставляла меня поверить, что я все делаю не так, что я слишком зациклена на себе и не создана для того, чтобы быть хорошей матерью. Я неудачница. Неудачница. Неудачница. Скорее всего я примерно так же чувствовала себя и в тот день на пляже. Было июльское утро, Лючилла завладела Бьянкой и прогнала Марту. Возможно, она не захотела с ней играть, потому что та была слишком маленькой, а может, потому, что считала ее еще глупой и игра с ней доставляла ей меньше удовольствия, – не знаю. Но она сказала ей нечто такое, что заставило малышку заплакать, и это рассердило меня. Я оставила хнычущую дочку под зонтиком с Джанни и Маттео, которые увлеченно болтали, раздраженно схватила свое полотенце, расстелила его на солнце в нескольких шагах от моря и легла на спину. Марта, которой было тогда то ли два с половиной, то ли три года, вприпрыжку доскакала до меня, ей хотелось поиграть, и она стала сыпать песок мне на живот. Я ненавижу пачкаться в песке, ненавижу, когда им пачкают мои вещи. Я крикнула мужу, чтобы он подошел и забрал ребенка. Он подбежал, почувствовав, что у меня нервы на пределе, и опасаясь, что я устрою сцену: в такие моменты я становилась неуправляема. Очень быстро я перестаю понимать, где нахожусь – дома или в общественном месте, и мне все равно, что люди меня услышат, что они меня осудят, я лишь испытываю неодолимое желание проявить свою ярость напоказ, как на сцене. “Забери ее, – крикнула я ему. – Она совершенно невыносима!” Не знаю, почему я велела ему уходить вместе с бедной малышкой Мартой. Если Лючилла была с ней жестока, я должна была ее защитить, но я вела себя так, словно поверила наговорам этой женщины и решила, что моя дочка и вправду глупая, что она вечно хнычет и что это невыносимо.

Джанни взял ее на руки и бросил на меня взгляд, означавший: ну все, успокойся. Я сердито отвернулась от него и пошла окунуться, чтобы смыть песок и немного остыть. Когда я вернулась на берег, то увидела, что он играет с Бьянкой и Мартой вместе с Лючиллой. Он смеялся; к ним подсел и Маттео. Лючилла, видимо, передумала и решила, что с Мартой теперь можно поиграть, а заодно показать мне, что у нее это запросто получится.

Малышка улыбнулась, я сама это видела. Она еще шмыгала носом, но была совершенно счастлива. Прошла секунда, другая, я почувствовала, как внутри меня поднимается разрушительная сила, и случайно дотронулась до мочки уха. Серьги на месте не оказалось. Украшение было недорогое, оно мне нравилось, хотя и не слишком. Но все же я засуетилась, крикнула мужу, что потеряла серьгу, осмотрела полотенце, ничего на нем не обнаружила, закричала еще громче, что украшение точно потеряно, в ярости прервала их игру и сказала Марте: “Вот видишь, что ты натворила, из-за тебя я уронила серьгу”. Я произнесла это с ненавистью, как будто возлагала на нее вину за нечто очень важное для меня, для моей жизни… потом вернулась и стала разгребать песок, сначала ногами, затем руками, тут подоспел мой муж, за ним и Маттео, и мы стали искать втроем. Только Лючилла продолжала играть с моими дочерями, не участвуя в устроенной мной бурной сцене и не давая участвовать в ней и девочкам.

Потом дома я проорала мужу прямо при Бьянке и Марте, что не хочу больше видеть эту суку, никогда не хочу, и муж согласился: главное, чтобы воцарилось спокойствие. Когда я ушла от него, у них с Лючиллой, кажется, что-то было. Возможно, он надеялся, что она бросит мужа и позаботится о девочках. Но она не сделала ни того, ни другого. Она была в него влюблена, это точно, но разводиться не стала, а Бьянка с Мартой перестали ее интересовать. Не знаю, как у нее прошли эти годы, живет ли она до сих пор со своим мужем или рассталась с ним и снова вышла замуж, завела ли собственных детей. Я ничего о ней не знаю. Тогда мы были молоденькими девчонками, и кто знает, какой она стала теперь, о чем думает, что делает.





Глава 17




Я припарковалась, пересекла сосновый лес. Снова пошел дождь. Я добралась до дюн. На пляже не было ни единого человека, даже Джино и управляющего. Изрытый дождем песок стал напоминать шершавую темную корку, на которую лениво наплывал белесоватый мякиш моря. Я подошла к зонтам, под которыми обычно сидели неаполитанцы, остановилась у зонтика Нины и Элены, где были сложены многочисленные игрушки девочки – половина под шезлонгами, половина в огромном пластиковом пакете. Вот бы какое-нибудь дело или мой молчаливый призыв заставили Нину прийти сюда одну, подумала я. Вот бы она оставила ребенка и всех остальных. Мы поздоровались бы, ничуть друг другу не удивившись. Разложили бы два шезлонга и стали вместе смотреть на море, спокойно обсуждая события моей жизни, иногда трогая друг друга за руку.

Мои дочери время от времени пытаются стать моей противоположностью. Они славные, образованные, обе выбрали профессию, как у отца. Решительные, хоть и всегда настороже, они с неудержимой силой покоряют мир и, вероятно, достигнут большего, чем мы, их родители. Два года назад, когда я представила себе, что они могут уехать неведомо на сколько, я написала им длинное письмо, в котором подробно рассказала о том, как случилось, что я их бросила. Я хотела не объяснять причины – какие? – а поведать, что именно толкнуло меня уехать так далеко от них. Я сделала две копии письма, каждой по одной, и отнесла в их комнаты. Но ничего не произошло, они ничего мне не ответили, даже не сказали: “Давай обсудим это позже”. Только однажды Бьянка, заметив легкое огорчение у меня на лице, с порога своей комнаты насмешливо бросила: “Везет же людям! Хватает времени письма писать!”

Глупо было думать, что можно что-то рассказывать дочерям, прежде чем им стукнет пятьдесят. Ждать, что они будут воспринимать тебя как личность, а не как должность. Говорить: я ваша история, вы начинаетесь с меня, поэтому послушайте, это может вам пригодиться. Правда, для Нины я не история, для нее я скорее могу стать будущим. Выбрать себе в подруги чужую дочь. Подойти к ней, наладить контакт.

Я простояла там некоторое время, ковыряя ногой песок, пока не добралась до сухого слоя. Вот если бы я взяла с собой куклу, подумала я (правда, без сожаления), то могла бы закопать ее здесь, под мокрой песчаной коркой. Это было бы замечательно, кто-нибудь обязательно нашел бы ее на следующий день. Но не Элена: я хотела, чтобы ее нашла Нина, я подошла бы и спросила: “Ты рада?” Но я не взяла с собой куклу, я не сделала этого, даже об этом не подумала, наоборот, я купила Нани новое платье, туфли – еще один бессмысленный поступок. Впрочем, смысл, может, и есть, как во многих мелких событиях моей жизни, только я не могу его найти. Я дошла до береговой кромки, мне захотелось устроить себе долгую прогулку, чтобы посильнее устать.

Я действительно долго гуляла, повесив сумку на плечо, держа в руке сандалии и шлепая по воде. Мне встретилась только влюбленная парочка, и больше никого. В первый год жизни Марты я обнаружила, что уже не люблю своего мужа. Тяжелый был год, малышка совсем не спала и не давала спать мне. Физическое переутомление – как увеличительное стекло. Я слишком уставала, чтобы учиться, чтобы думать, смеяться, плакать, чтобы любить этого мужчину, слишком умного, слишком сильно жаждущего выиграть пари, заключенное с судьбой, вечно отсутствующего. Для любви нужны силы, а у меня их не осталось. Когда он приступал к ласкам и поцелуям, я начинала нервничать, мне казалось, что он использует меня как стимулятор собственного удовольствия и что на самом деле я совершенно одинока.

Однажды я увидела вблизи, что значит любить друг друга. Это было состояние сокрушительного, радостного, бьющего через края безумия. Джанни родом из Калабрии, из маленького городка в горах, где у него до сих пор сохранился старый семейный дом. Ничего особенного, зато чистейший воздух и прекрасный пейзаж. Мы ездили туда с девочками много лет назад на Рождество и Пасху. Совершали утомительное путешествие на автомобиле, во время которого он сидел за рулем в рассеянном молчании, а мне приходилось усмирять раскапризничавшихся Бьянку и Марту (они постоянно хотели есть, требовали достать игрушки из багажника, заявляли, что хотят писать, хотя только что это делали) и развлекать их песенками. Была весна, но зима пока не сдавалась. Шел мокрый снег, смеркалось. Мы увидели на площадке для стоянки машин дрожащую от холода пару автостоперов.

Джанни, добрая душа, подъехал к ним почти инстинктивно. Я сказала, что у нас мало места, мы едем с детьми, так что непонятно, как поместятся еще и пассажиры. Пара села в машину, это были англичане, он с легкой проседью, лет сорока, она моложе, не больше тридцати. Сначала я держалась холодно и все время молчала: они добавили мне проблем, теперь я должна была еще больше стараться, чтобы девочки вели себя прилично. Говорил в основном мой муж, он любил завязывать новые знакомства, особенно с иностранцами. Он был дружелюбен, задавал вопросы, не заботясь об условностях. Оказалось, что эти двое бросили работу (не помню, чем они занимались), а вместе с работой и свои семьи: она – молодого мужа, он – жену с тремя маленькими детьми. Они уже несколько месяцев путешествовали по Европе почти без денег. Мужчина сказал вполне искренне, что главное – это быть вместе. Она согласилась, потом повернулась ко мне и произнесла примерно такие слова: “Нас с детства заставляют делать столько глупостей, уверяя, что это крайне важно, но то, что произошло сейчас, – это единственная разумная вещь, которая случилась со мной с того дня, как я появилась на свет”.

С этой минуты они мне понравились. Когда подошло время высадить их на краю шоссе, у пустынной заправки, потому что нам предстояло свернуть на боковую дорогу, я сказала мужу: “Давай пригласим их к нам, а то темно, холодно, а завтра отвезем их обратно, к ближайшему выезду на автостраду”. Пока они ужинали под испуганными взглядами девочек, я постелила им на старой диван-кровати. У меня сложилось впечатление, что от них – обоих вместе и каждого по отдельности – исходит энергия, занимающая все пространство и проникающая в мою кровь, в мой мозг. Я начала возбужденно что-то говорить, мне казалось, что я должна им, именно им сказать очень многое. Они похвалили мое знание английского языка, муж насмешливо представил меня как увлеченного исследователя современной английской литературы. Я стала оправдываться, рассказала, какой темой занимаюсь, они оба очень заинтересовались моей работой, прежде всего девушка, заметившая, что в этом предмете она никогда не была сильна.

Ее звали Бренда, и я была ею совершенно очарована. Проговорила с ней весь вечер, представляя себя на ее месте – свободной, странствующей в компании неведомого мужчины, которого всегда желала, с которым всегда чувствовала себя желанной. Как будто я все начала с нуля. Ни привычек, ни скучных предсказуемых отношений. Я была собой и не думала и не заботилась ни о чем, кроме своих желаний и стремлений. Никто больше не держал меня на привязи, как сейчас, несмотря на перерезанную пуповину. Когда мы увиделись утром, Бренда, которая немного знала итальянский, спросила меня, не дам ли я ей почитать что-нибудь из моего. Я наслаждалась этими словами – что-нибудь из моего. Я дала ей жалкий кусочек в несколько страниц, небольшую статью, опубликованную двумя годами раньше. Потом они с нами попрощались, и муж отвез их обратно на шоссе.

Я привела дом в порядок, медленно и печально убрала их постель, представляя себе в ней обнаженную Бренду, и почувствовала трепет и влагу между ног – моих ног. Впервые с тех пор, как я вышла замуж, впервые после рождения Бьянки и Марты я мечтала сказать человеку, которого прежде любила, и своим дочерям: я должна уйти. Я представила себе, что они, возможно, проводят меня до шоссе, все втроем, и я останусь на обочине и буду махать им, пока они не скроются из виду.

Мне долго представлялась эта картина. И все это время в моем воображении я сидела на дорожном ограждении, как Бренда, и менялась вместе с ней. На то, чтобы решиться покинуть их, ушло два года. Тяжелое было время. Вряд ли я сознательно планировала бросить дочерей. Это казалось мне ужасным и до тупости эгоистичным. Нет, я собиралась уйти от мужа и искала для этого подходящий момент. Ждешь, устаешь от ожидания, опять ждешь. Может, такой момент и наступит, но ты к тому времени станешь нетерпимой и даже опасной. Успокоиться мне не удавалось, не помогала даже усталость.

Не знаю, как долго я гуляла. Я посмотрела на часы, вернулась на свой пляж; у меня ныла лодыжка. Небо очистилось, светило солнышко, люди потянулись на берег, одни одетые, другие уже в купальниках и плавках. Зонтики открылись снова, длинная полоса вдоль моря превратилась в бесконечную праздничную процессию в честь возобновления пляжного отдыха.

В какой-то момент я увидела стайку детей, которые совали что-то в руки отдыхающим. Когда я поравнялась с ними, я их узнала: это оказались родственники Нины. У каждого из ребят было по толстой пачке листовок, они раздавали их, воспринимая это как игру. Один из них заметил меня и проговорил: “Этой тоже надо дать”. Я взяла листовку, как и все остальные, и бросила взгляд на бумажку. Нина и Розария напечатали точь-в-точь такую же листовку, как те, в каких сообщается о пропаже собаки или кошки. Вверху по центру красовалась нечеткая фотография Элены с куклой на руках. Ниже было указано несколько номеров мобильных телефонов. Далее следовало сообщение о том, что девочка опечалена пропажей своей куклы и что тот, кто ее найдет, получит щедрое вознаграждение. Я аккуратно сложила листок и спрятала его в сумку, где лежало новое платье Нани.





Глава 18




После ужина, отупев от скверного вина, я отправилась домой. Прошла мимо бара, где прохлаждался Джованни со своими друзьями. Увидев меня, он встал, приветственно кивнул и поднял бокал, приглашая к нему присоединиться. Я не ответила и даже не испытала угрызений совести по поводу своей невоспитанности.

Я чувствовала себя глубоко несчастной. У меня возникло впечатление, будто я рассеиваюсь в воздухе, будто я горстка пыли, которую весь день гоняет ветер, и сейчас я бесформенным облачком вишу в пустоте. Я бросила сумку на диван, не открыв ни дверь в спальню, ни окно. Зашла на кухню налить себе воды и накапать снотворного, которое принимала крайне редко, только когда было тяжело на душе. Пока пила, заметила сидящую на столе куклу и вспомнила о платье в сумке. Мне стало стыдно. Я схватила куклу за голову, отнесла в гостиную и плюхнулась на диван, прижав игрушку к себе.

Она была смешная, с толстым задом и жесткой прямой спинкой. “Посмотрим, подойдет ли оно тебе”, – громко и сердито проговорила я. Достала из сумки платьице, трусики, носочки, туфли. Прикинула платье, приложив его к лежащей вверх животом кукле: точно, как по мерке. Завтра подойду прямо к Нине и скажу: “Я нашла ее вчера вечером в сосняке, а сегодня утром купила ей платье, так что играйте на здоровье – ты и твоя дочь”. Вздохнула с досадой, бросила все на диван и хотела встать, но заметила, что изо рта куклы снова потекла грязная вода и запачкала мне юбку.

Я осмотрела ее губы, собранные сердечком вокруг маленькой дырки. Почувствовала, что они проминаются под моими пальцами: они были мягче, чем все остальные части головы и тела куклы. Я осторожно раскрыла их. Дырка во рту расширилась, и кукла улыбнулась, показав десны и молочные зубы. Я тут же с отвращением закрыла ей рот и сильно ее встряхнула. Услышала, как в животе булькает вода, представила, как кукла гниет и разлагается из-за этой застойной, смешанной с песком жижи, которая не находит выхода. “И зачем только я вмешалась? – подумала я. – Это дело матери и дочери, а не мое”.

Спала я крепко. Утром сложила в сумку пляжные вещи, книги, тетради, платье, куклу и привычной дорогой отправилась к морю. В машине слушала старую композицию Дэвида Боуи The man who sold the world[5], без которой невозможно представить мою юность. Прошла через прохладный и мокрый после вчерашнего дождя сосновый лес. Время от времени мне попадались развешенные на стволах листовки с фотографией Элены. Это рассмешило меня. Наверное, и впрямь щедрое вознаграждение назначил за куклу мрачный Коррадо.

Джино встретил меня очень любезно, и мне приятно было его видеть. Он уже просушил на солнце мой лежак; провожая меня к зонтику, он хотя и настаивал на том, чтобы донести мою сумку, но ни разу не позволил себе слишком конфиденциального тона. Мальчик умный и сдержанный, нужно ему помочь, убедить закончить учебу. Я начала читать, но не могла сосредоточиться. Джино, сидя в шезлонге, тоже отложил свой учебник и слегка улыбнулся, подчеркнув нашу общность.


Нина еще не приходила, Элена, само собой, тоже. Были только дети, накануне раздававшие листовки, да постепенно, по одному, по двое, лениво подтягивались остальные родственники, родные и двоюродные, свойственники – все многочисленное семейство. Последними, ближе к полудню, появились Розария и Коррадо: она впереди, в купальнике, выставляя напоказ обширный живот, свидетельствовавший о том, что эта женщина не склонна придерживаться диеты и не стесняется своей беременности, считая ее делом заурядным, он позади нее, беспечной походкой, в майке, шортах и тапочках.

Я разволновалась, сердце забилось чаще. Стало ясно, что Нина на пляж не придет, вероятно, ребенок разболелся. Я уставилась на Розарию. Она выглядела мрачной и не смотрела в мою сторону. Затем я поискала глазами Джино – может, он что-то знает, – но обнаружила, что его нет на месте, только открытая книга валяется на шезлонге.

Заметив, что Розария вылезает из-под зонтика и, расставляя ноги, ковыляет к воде, я последовала за ней. Она была совсем не рада меня видеть и не скрывала этого. На мои вопросы отвечала односложно и сухо. – Как себя чувствует Элена? – Она простужена. – Температура есть? – Небольшая. – А Нина? – Нина со своей дочерью, как и положено. – Я видела листовку.

Она недовольно поморщилась: – Говорила я брату: толку не будет. Ворье гребаное!

Ее слова, без обиняков переведенные с диалекта, звучали грубо. Я чуть было не сказала ей: да, толку не будет, и гребаное ворье тут ни при чем, кукла у меня, я принесла ее Элене. Но ее отстраненный тон заставил меня передумать, и я решила ничего не говорить ни ей, ни кому-либо другому из их клана. Сейчас я воспринимала их не как картину, которую внимательно разглядывала, с грустью сравнивая ее со своими воспоминаниями о детстве, проведенном в Неаполе; я воспринимала их как мое настоящее, мою жизнь, затягивающую меня в болото, из которого я не могла выбраться до сих пор. Они слишком сильно напоминали моих родственников. Я и сбежала-то от них в юности потому, что терпеть их не могла, но тем не менее соединяющие нас узы были так крепки, что они и поныне живут внутри меня.

Геометрия жизни иногда иронична. С тринадцати-четырнадцати лет я мечтала жить в буржуазном благополучии, говорить на правильном итальянском языке, получить хорошее образование, заниматься интеллектуальным трудом. Неаполь казался мне волной, которая вот-вот захлестнет меня. Я не верила, что в этом городе возможны другие способы существования, кроме тех, к которым я привыкла с детства, – без жестокости, ленивой чувственности, подслащенной грубости, жалкого, тупого упорства в защите собственной деградации. Я даже не искала эти способы ни в прошлом, ни в возможном будущем. Я просто ушла: так человек, обжегшись и вопя от боли, отрывает обгоревшую кожу, думая, что вместе с ней оторвет и сам ожог.

Оставляя своих дочерей, я больше всего боялась, что Джанни из лени, из мести или по необходимости отвезет Бьянку и Марту в Неаполь и поручит их заботам моей матери и других родственников. Я умирала от беспокойства и думала: что я натворила, сама сбежала оттуда, а им позволяю туда вернуться. Девочки будут медленно погружаться в темный колодец – из которого я выбралась, – впитывая образ жизни, язык, все те черты, что я так старательно стерла, когда в восемнадцать лет покинула этот город и уехала учиться во Флоренцию, в далекое и совершенно чужое для меня место. Я сказала Джанни: делай что хочешь, только, пожалуйста, не оставляй их у родни в Неаполе. Джанни проорал в ответ, что со своими дочерями он будет делать то, что сочтет нужным, а я, если уйду, лишусь права голоса. На него действительно свалилось много забот, и, когда работы стало невпроворот и пришлось ехать за границу, он без малейших колебаний отвез девочек к моей матери и оставил на несколько месяцев в той же самой квартире, где я родилась и где яростно отстаивала свое право на свободу.

То время эхом вернулось ко мне, и это огорчает, но не потому я снова и снова думаю о нем. Я была далеко, мне казалось, что отныне я другой человек, что это наконец-то настоящая я, – и я позволила своим девочкам получить те же самые раны, которые когда-то нанес мне родной город и которые я считала неизлечимыми. Моя мать тогда держалась молодцом, заботилась о малышках, измучилась, но я даже не сказала ей за это спасибо. Затаенную злость на саму себя я вымещала на ней. Позже, забрав дочерей во Флоренцию, я обвинила ее в том, что она плохо повлияла на девочек, как когда-то на меня. Это была клевета. Она защищалась, бушевала, страшно обижалась, может, она вскоре и умерла именно потому, что отравила себе жизнь этой обидой. Последние ее слова, сказанные незадолго до смерти, были на смеси диалекта с литературным итальянским: “Леда, что-то мне холодно, боюсь, как бы в штаны не наложить”.

Сколько всего я наговорила ей на повышенных тонах – такого, о чем лучше не вспоминать. Теперь, когда я вернула себе дочерей, я хотела, чтобы они зависели только от меня. Ко всему прочему, иногда мне казалось, что они только мои и совершенно не похожи на Джанни, что ни их ноги, ни грудь, ни пол не имеют с ним ничего общего, как будто мы с ним даже не прикасались друг к другу. Когда он уехал в Канаду, это ощущение еще больше окрепло, я считала, что всегда растила девочек только сама, что в них проявляются черты лишь моих предков по женской линии – и хорошие, и плохие. Поэтому я все больше тревожилась. Несколько лет Бьянка и Марта плохо успевали в школе, и я наседала на них, упрашивала, изводила. Говорила: “Чего вы добиваетесь? Во что хотите превратить свою жизнь? Хотите вернуться туда, откуда приехали, опуститься, свести на нет всё, что мы с отцом в вас вложили?” Я печально сообщала Бьянке: “Говорила с твоими учителями. Представляешь, с каким лицом мне пришлось их выслушивать?” Я полагала, что они обе сбились с верного пути; они казались мне самоуверенными и туповатыми. Я уверила себя, что у них будут трудности с учебой и со всем остальным, и был период, когда успокоить меня могла лишь уверенность в том, что они находятся под неусыпным контролем. А потом они начали делать успехи в школе, и тени женщин моей семьи постепенно рассеялись.

Бедная мама. В конце концов, что плохого она сделала моим дочерям? Ничего. От нее они переняли только говор. Благодаря ей Бьянка и Марта сегодня умеют блестяще подражать диалектным интонациям и знают красочные неаполитанские выражения.

Когда у меня хорошее настроение, они поддразнивают меня. Пародируют мой выговор, даже сейчас, когда звонят мне из Канады. Немилосердно копируют интонации, невольно прорывающиеся у меня, когда я говорю на иностранных языках, и некоторые неаполитанские выражения, которые я использую, итальянизируя их. “Ворье гребаное”. Я улыбаюсь Розарии, пытаюсь придумать, что ей сказать, демонстрирую хорошие манеры, хотя сама она ими не блещет. Да, мои дочери не щадят меня, особенно когда речь заходит об английском, им стыдно за то, как я на нем говорю: я поняла это однажды, когда мы вместе поехали за границу. Все же этот язык – часть моей профессии, и мне казалось, что я владею им безукоризненно. А дочки настаивают, что у меня с ним неважно, и они правы. На самом деле, несмотря на карьерные рывки, я не так уж далеко пошла. На мгновение я даже захотела вернуться назад и стать простой женщиной вроде Розарии. Правда, от меня это потребовало бы изрядных усилий, а вот моя мама умела вполне естественно преображаться из очаровательной синьоры из среды мелких буржуа в зануду, жалующуюся на горькую судьбу. Я бы тоже так могла, хотя пришлось бы изрядно поднапрячься. Но мои девочки уехали, уехали далеко. Они принадлежат другой эпохе и устремлены в будущее.

Я снова улыбаюсь, теперь уже смущенно, однако Розария не улыбается мне в ответ, и разговор иссякает. Отныне мне предстоит колебаться между тревожащей неприязнью к этой женщине и грустной симпатией к ней. Я представляю себе, как она без лишних слов родит ребенка, за пару часов произведя на свет свою копию. Уже назавтра она поднимется на ноги, у нее будет много молока, целые реки густого молока, и она вернется в строй, бдительная и суровая. Мне стало ясно, что она не хочет, чтобы я виделась с ее невесткой, я была уверена, что она считает ее маленькой засранкой, которая много о себе понимает, ломакой, которая во время беременности только и делала что жаловалась и которую беспрерывно рвало. По ее мнению, Нина неженка, она слабая, подверженная всевозможным вредным влияниям, и я, после того как призналась в таком ужасном поступке, не могу считаться достойной пляжной знакомой. Поэтому Розария хочет защитить ее от меня, опасаясь, как бы я не забила ей голову дурными мыслями. Она бдит ради блага брата, человека с разрезанным животом. Они плохие люди, сказал Джино. Я еще немного побродила по воде, не зная, что ей сказать. События вчерашнего и сегодняшнего дня, словно магнит, притянули всю мою прошедшую жизнь.

Я вернулась под зонтик. Некоторое время обдумывала дальнейшие действия и наконец решилась. Взяла сумку, туфли, обернула вокруг талии парео и направилась в лес, оставив свои книги и платье, висевшее на спицах зонтика.

Джино сказал, что неаполитанцы снимают виллу на дюнах, где-то среди сосен. Я шагала по границе опавшей хвои и песка, то в тени, то под солнцем. Через некоторое время заметила виллу – вычурное двухэтажное строение в окружении олеандров и эвкалиптовых деревьев. Цикады в этот час стрекотали оглушительно.

Я углубилась в кусты, пытаясь найти тропинку, ведущую к дому. На ходу вытащила из сумки листовку и набрала указанный на ней номер мобильника. Подождала, надеясь, что ответит Нина. Раздались длинные гудки, и я тут же услышала телефонные трели в гуще подлеска справа от меня, а затем голос Нины, которая смеясь говорила:

– Перестань, мне надо ответить.

Прервав звонок, я взглянула туда, откуда доносился голос. И увидела Нину в светлом платье: она стояла, прислонившись к дереву. Джино целовал ее. Она, похоже, принимала его поцелуи – но с открытыми глазами, в которых светились любопытство и тревога; когда же его рука стала подбираться к ее груди, она мягко ее оттолкнула.





Глава 19




Я искупалась и легла, подставив солнцу спину и уткнувшись лицом в согнутые руки. С того места, где я находилась, я видела юношу, который широким шагом, склонив голову, спускался по склону дюны. Добравшись до своего поста, он сел и попытался читать, но не смог и долго смотрел на море. Я почувствовала, что недовольство неаполитанцами, которое он высказал за ужином пару дней назад, превратилось во враждебность. Он показался мне особенным, на несколько часов составил мне приятную компанию, был внимательным и чутким. Сказал, что боится бурной реакции родственников и мужа Нины, предупредил меня об этом.

И все же не сдержался, подверг риску себя и Нину. Привлек ее внимание, соблазнил, когда она была наиболее уязвима, связана по рукам и ногам заботами о маленькой дочери. Так же, как обнаружила их я, их мог обнаружить кто угодно. Я сердилась на обоих.

Когда я увидела их, меня охватило смятение, хотя вряд ли это верное слово. Скорее некое смутное чувство пристыженности: подсмотренная мною сцена дополнилась тем, чего я не видела, и меня бросило в жар, кожа покрылась холодным потом. Поцелуй еще горел у них на губах, а у меня в животе уже стало горячо, рот наполнился теплой слюной. Это было ощущение не взрослого человека, а ребенка, я превратилась в возбужденную девочку. Ко мне вернулись давние фантазии, придуманные образы из моих детских грез, когда я воображала, как мать тайком уходит из дома, днем или ночью, и встречается с любовниками, и по моему телу разбегались волны удовольствия, которое, вероятно, испытывала она. Теперь мне казалось, что во мне просыпается некое обросшее чем-то вроде накипи существо, много лет дремавшее на дне живота.

Я нервно вскочила с лежака, торопливо собрала вещи. И подумала: я была неправа, отъезд Бьянки и Марты не принес мне пользы. Мне так казалось, но я ошибалась. Сколько я им уже не звонила? Мне нужно срочно услышать их голоса. Пойти наперекор традициям, сбросить бремя забот – жестоко по отношению к себе и другим. Нужно найти способ объяснить это Нине. Разве не бессмысленно это летнее увлечение, как у шестнадцатилетней девочки, когда дочка болеет? Она показалась мне такой необычной, когда сидела с Эленой и куклой под зонтиком, или на солнце, или у воды. Они по очереди брали мокрый песок палочкой от мороженого и изображали, будто кормят Нани. Как им было хорошо вместе! Элена часами играла, одна или с матерью, и было видно, что она счастлива. Мне пришло в голову, что, когда она возилась рядом с Ниной, в ее отношениях с куклой было больше эротики, чем во всех любовных экспериментах, которыми она займется в юности и зрелом возрасте. Я ушла с пляжа, даже не взглянув ни на Джино, ни на Розарию.

Я поехала домой по пустынному шоссе, в голове у меня роились образы, звучали голоса. Когда я вернулась к девочкам – сколько лет прошло с тех пор! – дни снова наполнились заботами, а секс стал редким и потому спокойным и незатейливым развлечением. Мужчины еще до первого поцелуя объясняли мне, что не собираются бросать жену, или что не намерены расставаться с холостяцкой жизнью и привычками, или что в их планы не входит брать на себя ответственность за меня и моих дочерей. Я никогда не сетовала, на самом деле это было предсказуемо, а потому разумно. Я решила, что сезон страстей закрыт, трех лет мне хватило с лихвой.

Когда утром я убирала постель Бренды и ее любовника, когда отворяла окна, чтобы выветрился их запах, мне казалось, будто я открыла в своем организме потребность в наслаждении, не имевшем ничего общего с первыми сексуальными опытами в шестнадцать лет, с робким, не приносящим удовлетворения сексом с будущим мужем, с супружескими привычками до и после рождения девочек. С момента встречи с Брендой и ее возлюбленным во мне зародились новые ожидания. Меня словно толкнули в грудь: я впервые почувствовала, что мне нужно что-то еще, но я стыдилась признаться себе в этом, мне казалось, что эти мысли безумны – в моей-то жизненной ситуации, да еще с учетом того, что женщина я мудрая и образованная!

Шли дни, недели, от влюбленной пары не осталось и следа. Но я не успокоилась, во мне разрастался клубок фантазий. Я ничего не говорила мужу, не нарушала наших сексуальных привычек, нисколько не изменился даже выработанный нами за годы эротический жаргон. Я училась, ходила за покупками, стояла в очереди, оплачивала счета – и вдруг меня охватывали желания, которые смущали и волновали. Мне становилось неловко, особенно если это случалось в тот момент, когда я занималась своими девочками. Я пела с ними песенки, читала им сказки, пока не заснут, помогала Марте, которая еще не умела есть сама, мыла их, одевала, чувствуя себя безнравственной, и не знала, что мне сделать, чтобы успокоиться.

Однажды утром мой профессор позвонил мне из университета и сказал, что его пригласили на международную конференцию по Форстеру[6]. Он посоветовал мне тоже поехать, потому что я имею отношение к этой теме и ему кажется, что это было бы полезно для моей работы. В этой самой работе я почти не продвинулась вперед, да и он не слишком старался вывести меня на верный путь. Я поблагодарила его, не сказав ни да, ни нет. Я сидела без гроша, мне нечего было надеть, у мужа был тяжелый период: навалилось много дел. Проведя несколько дней в раздраженном и подавленном настроении, я решила, что не поеду. Но профессор, похоже, рассердился. Сказал, что так я могу погубить себя; я разозлилась, потом телефонная связь ненадолго прервалась. Когда телефон снова ожил, профессор сообщил, что придумал, как сделать так, чтобы мне оплатили билеты и гостиницу.

Отступать было некуда. Я распланировала каждую минуту из тех четырех дней, что мне предстояло отсутствовать. Готовая еда, продукты в холодильнике, помощь подруг, которые с удовольствием присмотрят за чудаковатым ученым, грустная студентка, согласившаяся взять на себя заботу о девочках, если их отцу неожиданно придется отправиться на какое нибудь совещание или заседание. Я уехала, оставив все в идеальном порядке, разве что Марта была немного простужена.

Самолет, летевший в Лондон, оказался битком набит научными работниками, очень известными и совсем молодыми, моими конкурентами, более искушенными и активными в гонке за место под солнцем. Профессор, который пригласил меня, держался особняком, погруженный в раздумья. У этого угрюмого человека было двое взрослых сыновей и милая, утонченная жена, он имел большой преподавательский опыт и отличался безграничной эрудицией. Однако он впадал в панику всякий раз, когда ему предстояло выступать на публике. Все время, пока мы летели в самолете, он шлифовал свой доклад и в отеле сразу попросил меня прочитать его, чтобы понять, достаточно ли он убедителен. Я прочитала, успокоила профессора, сказала, что текст превосходный, выполнив таким образом свою функцию, и он сразу убежал, и почти весь первый день конференции я его не видела. Он появился ближе к вечеру, когда настала его очередь выступать, и степенно прочитал свой доклад на английском языке, однако, услышав несколько критических замечаний, расстроился, сухо ответил на вопросы, поспешно удалился из зала, заперся у себя в номере и даже не вышел к ужину, так что я сидела за столиком с двумя такими же, как я, членами его свиты, и мы почти не разговаривали.

Я снова увидела профессора на следующий день: он беседовал со своим приятелем, профессором Харди, известным ученым из престижного университета. Мой преподаватель даже не поздоровался со мной, он общался с другими. Я нашла место на одном из последних рядов и открыла свой блокнот, приготовившись усердно записывать умные мысли. И тут вышел Харди, мужчина лет пятидесяти, невысокий, худой, с приветливым лицом и удивительными синими глазами. Он говорил тихим, обволакивающим голосом, и через некоторое время я обнаружила, что спрашиваю себя: понравились бы мне его прикосновения, ласки, поцелуи, если бы он меня захотел? Он говорил уже десять минут и вдруг назвал мои имя и фамилию: его голос донесся до меня как будто не из микрофона, а из моей эротической фантазии.

Я не поверила своим ушам, но все равно покраснела. Он был опытным оратором и использовал свои записи только как наброски, а теперь начал импровизировать. Он повторил мою фамилию один раз, два, три. Я видела, что мои коллеги по университету озираются, ища меня глазами, я дрожала, у меня вспотели ладони. Мой профессор тоже обернулся и удивленно посмотрел на меня, и я в ответ взглянула на него. Английский ученый цитировал отрывок из моей статьи, единственной, которую я успела опубликовать, тот самый, что я дала Бренде. Он процитировал ее с восхищением, а затем подробно проанализировал один пассаж и использовал его, чтобы украсить свое выступление. Я вышла из зала, как только он закончил говорить и зазвучали аплодисменты.

Я побежала в свой номер, я чувствовала, что у меня внутри все кипит, меня переполняла гордость. Я позвонила мужу во Флоренцию, срывающимся голосом прокричала о невероятном событии, которое со мной произошло. Он сказал, что это хорошо, что он рад, и добавил, что у Марты ветрянка, это совершенно точно, доктор сказал, что у него нет на сей счет никаких сомнений. Я повесила трубку. Ветрянка Марты, подняв привычную волну тревоги, пыталась занять пространство внутри меня, но вместо пустоты последних лет натолкнулась на веселую ярость, ощущение силы, порожденное интеллектуальным триумфом и физическим удовольствием. Подумаешь, ветрянка, решила я, Бьянка ею переболела, ничего, пройдет. Я превзошла саму себя. Я, я, я – вот я какая, вот что я могу, вот чем я должна заниматься.

Мой профессор позвонил мне в номер. Мы не были с ним в дружеских отношениях, он вообще ни с кем не сближался. Он всегда говорил хриплым сердитым голосом и считал, что я звезд с неба не хватаю. Я была честолюбивой выпускницей, и он мирился с моей напористостью, но ничего не обещал и, как правило, нагружал меня самыми скучными заданиями. Однако на сей раз он говорил со мной мягко, смущался, бормотал путаные комплименты моей смелости и еще какие-то пустяки: теперь, мол, мне придется больше трудиться, надо непременно побыстрее закончить новое эссе, следующая публикация очень важна, я должна проинформировать Харди о том, как мы работаем, – он ведь наверняка захочет встретиться с вами, вот увидите. Я запротестовала: кто я такая, чтобы со мной встречаться? Он настаивал: так оно и будет.

За обедом он велел мне сесть рядом с ним, и я внезапно подчинилась, подхваченная волной удовольствия: все вокруг изменилось. Из безымянной рабочей лошадки, не имеющей права хотя бы в конце дня немного пообщаться с настоящими учеными, я превратилась в молодого исследователя, который приобрел определенную международную известность. Итальянцы подходили один за другим, молодые, пожилые, они поздравляли меня, хвалили. За ними потянулись иностранцы. Наконец в зал вошел Харди, кто-то сказал ему что-то на ухо, указав в мою сторону. Он секунду смотрел на меня. Направился было к своему столику, но потом остановился, повернул назад, подошел и представился.

Представился мне, произнеся полностью свои имя и фамилию.