Незнакомая дочь

Я спала на диване, открыв дверь на террасу, и проснулась поздно с тяжелой головой и ломотой в костях. Шел одиннадцатый час, поливал дождь, сильный ветер поднимал на море волны. Я поискала куклу, но не нашла ее. Почувствовала легкое беспокойство, как будто она могла ночью спрыгнуть вниз с террасы. Огляделась, пошарила под диваном, снова испугалась: а вдруг кто-то вошел и унес куклу? Она обнаружилась в темной кухне, на столе. Наверное, я принесла ее туда, когда заходила ополоснуть лицо и футболку.

Моря не было видно, стояла отвратительная погода. Намерение сегодня же вернуть Нани Элене представлялось не просто сомнительным, но неосуществимым. Я вышла позавтракать, купить газеты и запастись чем-нибудь на обед и ужин.

В пасмурный день в городке царило оживление, туристы ходили за покупками или просто прогуливались, чтобы убить время. На набережной я наткнулась на магазин игрушек, и у меня снова возникла мысль купить наряды для куклы хотя бы на тот день, что она останется у меня.

Я вошла как будто из праздного любопытства, поговорила с молоденькой услужливой продавщицей. Она подобрала мне трусики, носочки, туфли и голубое платье, которые, как мне казалось, подходили кукле по размеру. Положив пакет с покупками в сумку, я двинулась к двери и чуть не столкнулась с Коррадо, пожилым мрачным мужчиной, о котором думала, что он отец Нины, а он оказался мужем Розарии. Он был при полном параде: синий костюм, белоснежная рубашка, желтый галстук. Судя по всему, он не узнал меня, но из-за его спины неожиданно высунулась Розария в тускло-зеленом комбинезоне для беременных. Она-то сразу меня узнала и воскликнула:

– Синьора Леда, как вы себя чувствуете? Вижу, все в порядке. Мазь помогла?

Я еще раз поблагодарила ее, сказала, что все прошло, с удовольствием и даже с некоторым волнением подумав, что следом за ними непременно появится Нина.

Когда мы встречаем в городе одетыми тех людей, которых раньше видели только на пляже, создается удивительный эффект. Коррадо и Розария показались мне скованными, зажатыми, словно деревянными. Нина напомнила нежной окраски ракушку, надежно скрывавшую пугливого бесцветного моллюска. Только Элена была взбудоражена и расстроена. Она сидела на руках у матери, прижавшись к ее груди, и сосала большой палец. Хотя на ней тоже было красивое платье, белоснежное, от нее исходило ощущение беспорядка и неопрятности, видимо, она только что ела шоколадное мороженое и испачкалась, даже большой палец, который она мусолила, был измазан липкой коричневой слюной.

Я с беспокойством посмотрела на девочку. Ее голова покоилась у Нины на плече, из носа текли сопли. Кукольная одежда лежала у меня в сумке, с каждой минутой она все больше оттягивала мне руку, и я подумала: прекрасный повод сообщить, что Нани нашлась. Однако внутри у меня что-то стремительно перевернулось, и я спросила с притворным участием:

– Ну что, детка, ты отыскала свою куклу?

Ее затрясло от злости, она вытащила палец изо рта, сжала кулак и попыталась меня ударить. Я увернулась и сердито спрятала лицо за шею ее матери.

– Элена, так нельзя! Ответь синьоре, – раздраженно одернула ее Нина. – Скажи, что мы найдем Нани завтра, а сегодня купим еще одну куклу, очень красивую.

Но девочка замотала головой, а Розария прошипела:

– У того, кто ее украл, должно быть, совсем плохо с мозгами.

Она сказала это так, как будто существо, растущее у нее в животе, впало в ярость от нанесенной им всем обиды, а потому она имеет право злиться даже больше, чем Нина. Коррадо неодобрительно махнул рукой, сказал, что все дети таковы: если ребенку понравилась игрушка, он ее заберет и потом скажет родителям, что нашел ее случайно. Вблизи он выглядел не таким старым и, конечно, не таким мрачным, каким показался мне издалека.

– Сыновья Карруно никакие не дети, – возразила Розария, а Нина с более выраженной, чем обычно, диалектной интонацией выпалила:

– Они сделали это нарочно, мать их подговорила, чтобы напакостить мне.

– Тонино им звонил, дети ничего не брали.

– Карруно врет.

– Если даже так, ты могла просто сказать, что он ошибается, – укоризненно заметил Коррадо. – Что подумал бы твой муж, если бы сейчас тебя слышал?

Нина сердито уставилась в пол. Розария покачала головой и повернулась ко мне, ища поддержки:

– Мой муж слишком добрый. Вы представить себе не можете, как плакала бедная девочка всю ночь, не спала, у нее даже температура поднялась, да и нам она покоя не давала.

Я смутно догадывалась, что они винят в исчезновении куклы семейство Карруно, прибывшее на катере. Разумеется, они пришли к выводу, что те хотели досадить матери, заставив страдать ребенка.

– Малышка дышит с трудом, у нее, бедняжки, насморк, – сказала Розария и одновременно повелительным жестом потребовала носовой платок.

Я потянула было язычок молнии на сумке, но замерла, не расстегнув ее и до половины – испугалась, что они увидят мои покупки и станут задавать вопросы. Муж поспешно протянул Розарии один из своих платков, и она вытерла нос девочке, которая дергала ногами и отбивалась. Я застегнула молнию, проверила, хорошо ли закрыта сумка, и с опаской оглянулась на продавщицу. И разозлилась на себя за свои нелепые страхи. Спросила Нину:

– Температура высокая?

– Поднялась, но совсем немного. Пустяки, – ответила она и, словно пытаясь показать мне, что Элена чувствует себя хорошо, с принужденной улыбкой попыталась спустить ее с рук.

Девчушка энергично воспротивилась. Она крепко обхватила шею матери и висела на ней, болтая ногами в пустоте, крича, лягаясь и отталкиваясь от пола при малейшем прикосновении к нему. Нина некоторое время стояла полусогнутая, наклонившись вперед в неудобной позе, держа дочь за бока, пытаясь оторвать ее от себя и в то же время стараясь уклониться от ударов. Я чувствовала, что терпение у нее вот-вот иссякнет, как и сочувствие, и что она с трудом сдерживается, чтобы не заплакать. Куда подевалась та идиллия, свидетелем которой я стала на пляже? На лице ее промелькнула хорошо знакомая мне досада от того, что подобная сцена разворачивается на глазах у посторонних. Она уже явно не первый час безуспешно старалась утихомирить ребенка и выбилась из сил. Она попыталась закамуфлировать ярость дочки, надев на нее красивое платьице и красивые туфли. Сама она выбрала изящное платье цвета темного винограда, которое было ей к лицу, подобрала наверх волосы и вдела в уши длинные серьги, которые покачивались и касались стройной шеи. Она не желала поддаваться отупению, хотела взбодриться и, посмотревшись в зеркало, увидеть себя такой, какой была до того, как дала жизнь этому существу, до того, как приговорила себя навсегда привязать его к себе. Неведомо зачем.

Скоро она начнет кричать, подумала я, потом ударит дочь, пытаясь таким образом разорвать эту связь. Но вместо этого их связь станет более сложной, ее только укрепят угрызения совести и унизительное положение жестокой матери, не такой, какой велят быть общественное мнение и глянцевые журналы. Элена вопила, плакала, нервно поджимала ноги, как будто у входа в магазин игрушек ползали змеи. Живая иллюстрация бессознательного поведения. Девочка не желала стоять на своих ногах, она хотела, чтобы ее держали ноги матери. Она была начеку, потому что уже догадывалась, что Нине это скоро надоест, она почувствовала это с того момента, как ее стали собирать на прогулку, по мятежному настроению своей юной матери, по ее жадному стремлению быть красивой. Поэтому она и вцепилась в нее. Потерянная кукла – просто оправдание, подумала я. Больше всего Элена боялась, что мать сбежит от нее.

Возможно, сама того не замечая, а возможно, просто не выдержав, Нина, резко встряхнув и попытавшись привести ребенка в чувство, вдруг грубо прошипела на диалекте:

– Прекрати немедленно, перестань, чтобы я больше этого не слышала. Ты поняла? Не желаю тебя больше слышать, надоели мне твои капризы!

И изо всех сил дернула девочку за подол, но этот резкий рывок явно предназначался не платью, а ребенку у нее на руках. Нина тут же смутилась, перешла на литературный итальянский, поморщившись и словно осуждая себя, и произнесла с нажимом, обращаясь ко мне:

– Извините, не знаю, что и делать, я совершенно измучена. Отец уехал, и теперь она все время со мной.

Розария со вздохом забрала у нее из рук ребенка, взволнованно бормоча: “Иди к тете”. На этот раз Элена, как ни странно, не оказала сопротивления, а тут же уступила и даже обняла тетку за шею. Ею руководила обида на мать, уверенность, что другая женщина, бездетная, но ожидающая ребенка, – а дети очень любят еще не родившихся малышей и несколько меньше – новорожденных, – окажется более ласковой, прижмет ее к толстой груди, посадит на круглый живот, словно на сиденье, и защитит от возможных вспышек гнева скверной матери – той, что не сумела позаботиться о кукле и потеряла ее. Она с преувеличенной радостью пошла на руки к Розарии, и в этом крылся коварный намек: тетя лучше, чем ты, мама, тетя гораздо лучше, и если ты будешь так со мной обращаться, то я навсегда уйду к ней и не буду тебя любить.

– Вот так, иди к тете, дай мне немного отдохнуть, – проговорила Нина с гримасой разочарования. На верхней губе у нее блестели капельки пота. Она повернулась ко мне: – Иногда никаких сил уже нет.

– Мне это знакомо, – ответила я, давая понять, что я на ее стороне.

Но Розария вмешалась, пробормотала, обнимая девочку:


– Чего мы только не переживаем из-за них! – и осыпала Элену звучными поцелуями, повторяя охрипшим от нежности голосом: – Красавица моя! Красавица моя!

Ей не терпелось присоединиться к нам, матерям. Она считала, что ждала слишком долго, а потому к нынешнему времени вполне подготовилась к этой роли. И решила немедленно продемонстрировать нам, особенно мне, что сумеет успокоить Элену лучше, чем невестка. Она поставила девочку на пол и сказала:

– Будь умницей! Покажи маме и синьоре Леде, какая ты хорошая девочка!

Девочка молча стояла рядом с теткой и с отчаянным выражением лица сосала большой палец. Розария спросила меня:

– А ваши дочери? Как они вели себя, когда были маленькими, такими же, как наше золотко?

Я чувствовала непреодолимое желание смутить ее, наказать, обмануть, а потому ответила:

– Я мало что помню, можно сказать, почти ничего.

– Не может быть! Дети не забываются.

Я помолчала, а потом тихо проговорила:

– Я ушла от них. Бросила, когда старшей было шесть, а младшей четыре.

– Что вы говорите? И с кем же они росли?

– С отцом.

– И вы их больше не видели? – Я забрала их обратно спустя три года. – Как все это ужасно! Но почему?

Я покачала головой, как будто не зная, что ответить, и сказала: – Я очень устала.

Затем я повернулась к Нине, которая смотрела на меня так, словно увидела впервые. – Иногда, чтобы не умереть, нужно убежать.

Я улыбнулась ей, потом кивнула Элене: – Не покупай ничего, забудь о других куклах, они тебе не нужны. Твоя кукла найдется. Доброго дня!

Я кивнула мужу Розарии, который, как мне показалось, вновь надел маску злодея, и вышла из магазина.





Глава 15




Я тогда очень сильно на себя разозлилась. Я никогда не заговаривала о том периоде моей жизни даже с сестрами, даже с самой собой. Несколько раз пыталась завести разговор с Бьянкой и Мартой, то с обеими вместе, то с каждой по отдельности, но они слушали меня молча и рассеянно, заявляли, что ничего не помнят, и тут же меняли тему. Только мой бывший муж перед отъездом в Канаду однажды выплеснул на меня свои жалобы и обиды, но, будучи человеком умным и чувствительным, устыдился этого низкого выпада, замял неприятный разговор и больше к нему не возвращался. Тем более непонятно, почему я рассказала об этом малознакомым, совершенно чужим мне людям, которые никогда не сумели бы понять мои мотивы, а сейчас наверняка перемывают мне кости. До чего противно, никогда себе этого не прощу: я чувствовала себя преступницей, выкуренной из своего убежища.

Я кружила по площади, пытаясь успокоиться, но воспоминание о произнесенных мною словах, о выражении лица и осуждающей интонации Розарии, о блеске в глазах Нины мешало мне и еще больше подогревало досаду на саму себя. Напрасно я уговаривала себя, что совершенно не важно, кто эти женщины, что после отпуска я их, вероятнее всего, больше не увижу. Я понимала, что буду только рада, если их суровый приговор поможет свести до минимума общение с Розарией, но ведь он испортит и мои отношения с Ниной. Она быстро, словно испугавшись, отвела глаза, но не выпустила меня из поля зрения: ее взгляд отступил, как будто искал какую-то далекую точку в глубине зрачков, откуда можно было бы смотреть на меня без опаски. Ей нужно было срочно дистанцироваться от меня, и это причинило мне боль.

Я вяло бродила среди торговцев разными товарами, но у меня перед глазами стояла она – такая, какой я не раз видела ее в последние дни: повернувшись ко мне спиной, она медленными точными движениями размазывала крем по своим юным стройным ногам, по рукам, плечам и, наконец, извернувшись, по спине, куда могла дотянуться, и порой мне хотелось встать и сказать: “Давай лучше я” – и помочь ей, как в детстве я мечтала помочь матери, как позже помогала дочерям. Неожиданно я сообразила, что день за днем, сама того не желая, испытывая смешанные, а порой противоречивые чувства, я вовлекла ее в нечто непонятное даже для меня самой, но при этом глубоко личное. Вероятно, потому я сейчас так и ненавидела себя. Я инстинктивно использовала как оружие против Розарии мрачный эпизод моей жизни, стремясь ошеломить ее и до некоторой степени напугать: эта женщина казалась мне недоброй, лицемерной. Но на самом деле я хотела поговорить о том же самом с Ниной, и только с ней одной, в другой обстановке, так, чтобы она поняла меня.

Вскоре снова разнепогодилось, и мне пришлось спрятаться в здании крытого рынка, где стоял густой запах рыбы, базилика, орегано, перца. Туда со смехом влетали с улицы взрослые и дети, мокрые от дождя; я старалась увернуться от них и вскоре почувствовала себя плохо. Меня тошнило от запахов рынка, казалось, что в помещении слишком душно и жарко, я обливалась потом, а снаружи волнами врывался прохладный влажный воздух, остужая мою потную кожу, и у меня начала кружиться голова. Я расчистила себе место у входа, на меня напирала толпа, наблюдающая за падающей водой, дети кричали радостно и испуганно при каждой вспышке молнии и раскате грома. Я стояла почти на самом пороге, где был приток свежего воздуха, и пыталась справиться с дурнотой.

В конце концов, что такого ужасного я сделала? Когда-то много лет назад я чувствовала себя потерянной, это правда. Надежды юности, похоже, сгорели дотла, мне казалось, что я стремительно скатываюсь назад, к моей матери, бабушке, целой веренице безмолвных озлобленных женщин, от которых я вела свое происхождение. Я упускаю возможности. Мой молодой организм еще подпитывал пламя амбиций, фантазия один за другим рождала грандиозные планы, но я чувствовала, что пропасть между моей жаждой творчества и реальным положением дел в университете, а также перспективой сделать карьеру, все больше расширяется. Я как будто была заперта в собственной голове, лишенная шансов поверить в себя, и я ожесточилась.

Уже произошло несколько мелких тревожных эпизодов – не обычные всплески недовольства, не разрушительный бунт против условностей, а нечто большее. Сейчас я не могу четко выстроить хронологию событий – что было сначала, что потом, – а прокручиваю их в голове в произвольном порядке. Например, однажды зимним днем я работала на кухне над эссе, которое писала уже несколько месяцев и все никак не могла закончить. Не получалось свести все воедино. Гипотезы размножались с такой скоростью, что голова пухла, и я боялась, как бы тот самый профессор, который настоятельно порекомендовал мне взяться за эту работу, не отклонил мой текст, отказавшись помочь с публикацией.

Марта играла под столом у моих ног, Бьянка сидела рядом со мной, делая вид, будто читает и пишет, состроив серьезную гримасу и подражая моим движениям. Не знаю, что произошло. Может быть, она заговорила со мной, а я ей не ответила, может, она просто хотела начать одну из своих игр, порой довольно жестоких; внезапно, в то время как я отвлеклась, подыскивая нужные слова вместо тех, что казались мне недостаточно логичными и уместными, я почувствовала, как меня ударили ладонью по уху.

Удар был не очень сильный, ведь Бьянке было всего пять лет и она не могла причинить мне серьезного вреда. Но я вздрогнула, ощутив острую боль: как будто тонкая черная линия мгновенно рассекла мои и без того неорганизованные мысли, далекие от кухни, где мы расположились, от булькавшего на плите соуса к ужину, от часов, которые упорно шли вперед, пожирая скудное время, которое я могла посвятить своим любимым исследованиям, своим фантазиям, укреплению мира в семье, профессии, зарабатыванию денег, которые потом можно было бы потратить. Не задумываясь, я мгновенно шлепнула дочку по щеке, несильно, еле-еле, кончиками пальцев.

“Никогда так больше не делай”, – сказала я нарочито назидательным тоном. Она улыбнулась и попыталась снова меня ударить, уверенная, что наконец-то вовлекла мать в игру. Но я опередила ее, шлепнула опять, немного сильнее, и проговорила: “Не смей, Бьянка, даже не пытайся”. На сей раз она хрипло засмеялась, взглянув на меня с легким недоумением, а я вновь ударила ее кончиками вытянутых пальцев и все била и била дочку, приговаривая: “Мама не хочет драться. Никогда так больше не делай!” – и наконец она поняла, что это не игра, и громко заревела.

Я почувствовала под пальцами ее слезы, но не остановилась. Я шлепала ее по щеке сначала медленно, контролируя свои движения, потом все быстрее и решительнее, и это была не воспитательная мера, а настоящий акт насилия, сдержанного, но все же насилия. “Уйди отсюда, – сказала я, не повышая голоса, – мне нужно работать”. Я крепко схватила ее за руку и вытащила в коридор. Она плакала, кричала, но все равно пыталась меня ударить, а я захлопнула за ней кухонную дверь, говоря: “Не хочу тебя больше видеть”.

В двери было большое матовое стекло. Не знаю, как это случилось, может быть, я слишком сильно толкнула дверь, но она закрылась с громким стуком, и стекло разлетелось вдребезги. В пустом прямоугольнике появилась Бьянка: глаза у нее были вытаращены, но она больше не кричала. Я смотрела на нее, охваченная ужасом от того, что натворила, и страшась самой себя. Она стояла неподвижно, целая и невредимая, молча роняя слезы. Я постаралась не вспоминать о той минуте, о Марте, которая тянула меня за юбку, о маленькой Бьянке в коридоре, которая смотрела на меня через пустой проем, и стала думать о том, что кожа у меня липкая и холодная, что мне трудно дышать. Я обливалась потом, хотя стояла у выхода, я задыхалась и не могла унять сердцебиение.





Глава 16




Как только дождь немного утих, я выскочила на улицу, прикрывая голову сумкой. Я не знала, куда пойти, и уж точно не хотела возвращаться домой. На море всегда так, когда идет дождь: лужи на асфальте, слишком легкая одежда, мокрые ноги, безнадежно испорченные туфли. В конце концов дождь перешел в легкую морось. Я собралась переходить улицу, но остановилась. На тротуаре напротив я увидела Розарию, Коррадо и Нину с ребенком, с головы до ног укутанным легким шарфом. Они только что вышли из магазина игрушек и теперь быстрым шагом удалялись от него. Розария крепко держала запеленатую новую куклу, похожую на настоящего младенца. Они не заметили меня или сделали вид, что не заметили. Я проводила взглядом Нину, надеясь, что она обернется.