Никто не уйдет живым

Девяносто три




Настало время ей взять дело в свои руки и защитить Джоша, потому что ей не нравилось, как трясется его кулак; сжимающий пистолет дрожащий кулак дрожащей руки, которой управлял травмированный разум, укрытый за искаженным тиком лицом.

– Джош. Джош, дружище. Она заставляет их являться нам. Она. В ящике. Они на самом деле не здесь. И их будет еще больше. Пожалуйста, Джош. Посмотри на меня. Нам нужно ее вынести. Наружу. И сжечь. Пистолет не поможет.

Пока она пыталась словами вывести Джоша, такого взвинченного и трясущегося, оттуда, куда забрело его сознание, Эмбер не спускала глаз с деревянного ящика позади его ног. Она плавно и осторожно обошла его тело, чтобы приблизиться к обиталищу маленькой черной королевы, потому что ей казалось жизненно важным задернуть занавес из фиолетового бархата и скрыть эти крохотные белые глазки, которые были не больше камешков, но чудовищно сияли на тусклой черной коже лица.

Медленно, едва переставляя ноги от страха, Эмбер подкралась к ящику и быстро закрыла фигуру занавесом. Согнула колени, оторвала тяжелое вместилище от земли и немедленно содрогнулась от того, что обитательница ящика оказалась так близко к ее горлу. Отвращение к тому, что она тащила, было так велико, что Эмбер едва не уронила свою ношу. Дважды.

От ее пассажирки несло землей, смертью и вонючей пыльной тьмой, в которой она обитала целый век. Коробка источала запах дома № 82 по Эджхилл-роуд, запах тех, кто так долго лежал под его половицами и был замурован в его стенах. И зловоние истории, черной от убийств, было таким могущественным, что Эмбер как будто вновь оказалась в том старом бирмингемском доме.

Слезы застлали ей глаза, а затем покатились по щекам.

– Бензин, – едва выдавила она. – Джош, бензин. Быстро. Быстрее. Сраный бензин!

Она не была уверена, что Джош услышал, потому что он не кинулся к канистре с бензином, а стоял неподвижно, подняв руку, уставившись на ворота гаража, возможно желая стереть из памяти то, что так недавно ковыляло по подъездной дороге.

Эмбер склонилась и подцепила пальцем пластиковую ручку. Она тащила Черную Мэгги и канистру, где плескалось топливо, во внешнюю тьму, из гаража, мимо багажника своей машины, мимо боковой стены дома, по направлению к саду.

Инстинкты требовали от Эмбер унести ее прочь от дома, наружу, подальше от темноты и тесноты, которые она, кажется, предпочитала, за пределы своих владений, за задние ворота, чтобы сжечь в полях, благословленных жертвоприношением самого преданного адепта Черной Мэгги.

Джош молча следовал за ней. По крайней мере, Эмбер надеялась, что это Джош наступал ей на пятки, но слишком боялась оглядываться, чтобы убедиться.

Когда она, спотыкаясь, прошла мимо сенсоров на стенах, вокруг дома зажглись фонари. Но за границами ее участка ночь и ночные поля были обсидианово-черны и тихи, как ни одно известное ей место на земле.

Она замедлилась, а потом остановилась только в нескольких футах от проема между стеной дома и оградой выходившего на лужайку сада, когда ей показалось, что там, на залитой оранжевым светом траве, поджидала еще одна гостья. Гостья, чей голос был ей слишком хорошо знаком.

– А потом ты сказал… я сказала… я бы не… неблагоразумно… Но кто я такая… Ты, ты сказал мне… Ты поклялся… это было… что-то значило… знак… боялась, тем больше я… и теперь я знаю…

– Не смотри, Джош! Ради бога, не смотри туда! Нам нужно развести огонь. Сжечь ее. Сейчас же! Сжечь ее. Сжечь ее. Сжечь ее. Сжечь ее.

Она продолжала повторять одно и то же в этой нереальной ночи, чтобы не забыть о своих намерениях и единственной цели этого шаткого пути к залитому светом фонарей саду.

Кто-то другой встал на веранде, но Эмбер не обращала на это внимания.

– Не смотри, Джош. Пожалуйста, не смотри, – снова выкрикнула она в холодный воздух, словно накрывала огромной крышкой сосуд, где ее собственное красное безумие и белые молнии истерики мерцали и искрили посреди распадающихся мыслей.

То, что она заметила краем глаза, это белое и изможденное, голое существо, вскинувшее руки к черному небу, Джош, должно быть, разглядел лучше, потому что он начал повторять: «Что? Кто? Эмбер?», – голосом маленького ребенка.

Заговорила четвертая гостья, но Эмбер отвернулась, как только увидела бурые, кривые ноги фигуры, слишком тощей, чтобы быть живой, больше скользившей, чем шагавшей по земле в дальней части сада, как будто она кружила возле них на чудовищных ходулях, служивших ногами.

– …вовлечен… ты… ты сказал… не так просто… должна понять… Не собираюсь… Отказываюсь. Я сказала. Я сказала… не перестал… и посмотри… что случилось… свет… вообще слушаешь?

– Стоять! Немедленно. Стоять! – закричал Джош у нее за спиной.

Эмбер оставила его и повернула к воротам сада, выходившим на поля утопавшей в ночи кукурузы. Когда раздались хлопки пистолета, она только поморщилась.

– Донегал, ублюдок! – прокричал Джош где-то рядом с домом, а потом его голос стал далеким, как будто земля, на которой они стояли, стала шире, невозможно растянулась. – Донегал, стой! Или я тебя положу!

Она не поднимала глаз, смотрела на траву, на свои ноги в траве, которая была реальной и подсвеченной янтарным светом фонарей, которые были реальными и висели на стене дома, который был реальным. Она двигалась, она дышала, ее ноша была так тяжела, что руки вопили от боли и сопротивления, а пальцы начинали неметь, и это означало, что она может чувствовать, и все происходит на самом деле.

На границе оранжевого света, освещавшего изнутри полосу деревьев и камень окружавшей дом стены, создавая неуместное ощущение, будто вот-вот начнется ночное празднество, Эмбер заметила новое движение, заставившее ее остановиться. У задних ворот копошились неясные силуэты. Их лица были неразличимы, а тонкие руки вскинуты в темноту. Восторг это был или какая-то немая и отчаянная просьба о милосердии, Эмбер не знала. Она отвернулась. В суете она услышала, как Райан выкрикнул ее имя:

– Стеф!

Но под старым дубом в дальнем углу ее сада внимания к себе требовали другие.

Эмбер собралась с силами и отвернулась от четырех женщин, пинавших воздух обутыми в ботинки ногами, раскачиваясь и ударяясь друг о друга под веткой, на которой их повесили. Они были так же реальны, как побелевшая кора дерева, послужившего им виселицей. Единственный взгляд сообщил Эмбер, что глаза их были открытыми и яркими, а темные рты двигались, произнося неслышные ей слова.

Это был сон. Она видела образы из сна. Ее заставляли видеть образы из сна.

– Папа, помоги мне! Папа. Пожалуйста. Джош! Помоги мне! – крикнула Эмбер, плача, и обернулась, чтобы отыскать Джоша.

Он стоял на четвереньках, очков на нем не было. Он снял с себя часть одежды – куртку, рубашку. Бледный веснушчатый торс Джоша блестел, как опарыш, а он ползал и ползал кругами в пятне янтарной травы, ослепший и говорящий сам с собой. Его ладони ударяли в землю в каком-то сумасшедшем ритме.

Долговязый, почерневший силуэт – тощее пугало, оставшееся от невероятно высокого мужчины – стоял теперь на веранде. Сбоку от гиганта улыбалось существо поменьше, в очках и грязном дождевике. Оно сжимало свои иссохшие гениталии тощей, коричневой четырехпалой рукой.

В панике и дезориентации ее взгляд пробежался по верхнему этажу дома. Внутри горели все лампы. Худые голые фигуры, закутанные в пленку, скреблись пальцами в окна. Эмбер отвернулась от дома и уставилась на свои ноги.

За деревьями слева от нее затянул песенку невидимый мальчик:


– Вкруг шелковичного куста мартышка ласку гоняла. Остановилась поправить носок, хлоп! – и ласка пропала. Полфунта риса за два медяка, к нему полфунта сала. Четыре девы открыли дверь, хлоп! – и ласка пропала.

Райан снова позвал ее, на этот раз из-за спины, ближе к дому. Его рот больше не был заполнен кровью. Голос был ясен:

– Стеф. Помоги мне.

Ей понадобилась вся воля и концентрация, чтобы не повернуть головы.

Маленький барабан в деревянном ящике принялся выбивать ритм, который она уже слышала раньше. Звук едва не положил конец биению ее сердца.

Руки Джоша падали на траву в ритм ударам маленького кожаного барабана.

Она доковыляла до края лужайки, встала перед фоном из столь многих черных и жалких фигур, наполовину скрытых темнотой. Паства почти безволосых, пятнистых мертвецов размахивала руками; лишенные плоти тела их дрожали, как будто в экстазе от воскрешения.

«Тебе эти девы, тебе, пусть растет урожай как трава».

А потом настала тишина и тьма, полная тьма, словно перегорели все фонари в саду и лампочки в доме. За этим последовал далекий, похожий на женский, крик Джоша. И из мрака послышался шум передравшейся собачьей стаи, рычащей, сражающейся за что-то, лежащее на земле, где-то очень далеко. Эмбер показалось, что она снова услышала выстрел.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть всего этого.

За смеженными веками, в глубине ее сознания, черно-красная ночь всколыхнулась и ожила движением. Даже с закрытыми глазами Эмбер отчетливо видела, как они все встают и встают у ворот, точно разрозненные мощи в судный день, и лица их и половые различия стерты вечностью страданий и разложения. Так много тонких, как бамбуковые стебли, рук колыхалось в воздухе, что она не могла охватить их взглядом. Так много пальцев тянулось в кровавое небо, словно кукуруза, волнующаяся под ветром, словно распятые, выпотрошенные пугала, оставленные на волю стихий, на вечные муки.

«Конец света.

Спички. Бензин. Сожги ее».

Она открыла глаза, чтобы отыскать спички и вспомнила, что света больше не было. Эмбер не была уверена, не спит ли она вообще. Не могла больше понять, где находится.

Она бросила ящик на то, что, как она надеялась, было травой, но, коснувшись земли, древесина издала пустой стук, как будто упала на каменный пол.

Она нашарила спички в переднем кармане толстовки. Ее руки были реальными. Картонный коробок был реальным. Она сама была реальной и теплой, и плотской.

– Я лучше сгорю. Слышишь меня, сука? Я сгорю прежде, чем достанусь тебе.

Подвижный шорох, в котором слышалась огромная длина и тяжесть, начал кружить вокруг нее.

Эмбер упала на колени.

В деревянном ящике разразился пронзившим ей сердце плачем младенец.

В окружающей пустоте ползали по тому, на чем она теперь сидела, иные, невидимые в абсолютной тьме существа. Они хрипели, всасывая воздух.

Младенец рыдал с поглощающим все, затмевающим все отчаянием; звук из начала времен.

Кружащее движение приближалось к Эмбер.

Когда спичка зажглась, поначалу она озарила только ее ноги и ящик. Но потом воздух за пламенем, над полями кукурузы, словно просветлел. Эмбер казалось, что это красное солнце понимается из моря, из-за горизонта, чтобы залить этим невыносимо прекрасным алым огнем все небо.

Другой рукой она откручивала крышку канистры.

Который час? Настал ли для меня рассвет?

Кто-то заговорил рядом с ее ухом. Она подавила вскрик, но уронила спичку в холодный мрак, где та потухла. Эмбер не стала поворачивать дрожащую голову к лицу, оказавшемуся так близко, чтобы пробормотать:

– …вовлечен… ты… ты сказал… не так просто… должна понять… Не собираюсь… Отказываюсь. Я сказала. Я сказала… не перестал… и посмотри… что случилось… свет… вообще слушаешь?

Ее руки ужасно тряслись, но ослабшие от страха пальцы смогли ухватиться за ручку канистры, и перевернуть горлышко над фиолетовым занавесом ящика, который она уронила на землю. Бензиновая вонь поначалу словно оживила ее, а потом вызвала тошноту.

– Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. Мне холодно… Мне так холодно… Обними меня. – Дыхание девушки у ее затылка было ледяным.

Младенец в ящике завопил с новой силой. Новорожденный пинался и боролся за жизнь за промокшим фиолетовым занавесом.

Топорщится черная хитиновая чешуя. Черные зубы на нитке. Руки обездоленных вздымаются к потолку черной часовни. Высохший мужчина на розовой постели, глаза его открыты. Мать стоит, завернутая в пленку, кожа ее вся в пятнах, как корочка пудинга.

Который час?

Эмбер присоединилась к младенцу в его страданиях и безысходности, и ужасе, и зарыдала, почувствовав, как сознание уплывает прочь, освобождая место для порыва, нужды кричать, пока позади ее глаз не лопнет, разбрызгивая кровь, артерия.

Стягивающееся кольцо, и его шорох по влажному камню, почти добрались до нее.

Слабые руки Эмбер зажгли вторую спичку. Уронили пылающую палочку на крохотный королевский занавес ада.

Огонь облизал бензин синим языком. Колыхнулся и заплясал оранжевыми кончиками. И вспыхнул так яростно, что Эмбер показалось, будто она очутилась в сердце взрыва. С треском сгорела челка. Огонь облизал ее брови. Перекинулся на одну ногу. Солнечный жар обхватил лицо.

Плюющийся костер обвалился, зашипело что-то сухое и полое. На траву вокруг ее ног капала, пенясь, жидкость. Эмбер сбивала пламя со своего бедра.